– А если кролика наживить, – сказал Лизунец, – то можно ловить волков. – А если лошадь – поймаем очень большого волка, могу поспорить. – Лошади у нас есть. Молния, это идея, прекрасная идея. Эй, Корабб, мы собираемся прыгнуть на громадную ящерицу, когда встретим. Ради шкурки. Участвуешь? – Нет. Раздался далекий вой, мрачно пронзив ночь. – Слыхали? – спросил Лизунец. – Еще кролики; поглядывай по сторонам, Молния. И ты тоже, Смекалка. – Больше похоже на лошадь на крючке, – пробормотала Молния. Корабб остановился. – Ну-ка прекратите, все. Я – тяжелый пехотинец Скрипа, так? Я не хуже вас. – Он показал на Смекалку. – Даже не вздумай подмигивать. Я полжизни ошибался в людях и дал себе слово больше не ошибаться. Так что я сохраняю спокойствие, но глаз не спускаю, ясно? Я тоже тяж. Так что прекращайте. – Да мы просто прикалываемся, Корабб, – сказал Лизунец. – И ты с нами можешь. – Я не по этой части. Все, давайте, достаточно натопались. Они прошли еще шагов двадцать – и часовой рявкнул что-то из темноты по-летерийски. – Худов дух, – прошипел Корабб. – Мы нашли-таки другую армию. – Никто не спрячется от Охотников за костями, – нараспев произнесла Молния. Корик стоял в темноте, в сотне шагов от ближайшего пикета. Его не отпускало одно воспоминание – он и сам не знал, настоящее или ложное. Дюжина юнцов, направленных копать траншею для латрины на маневрах гарнизонного подразделения. Сэтийцы и сэтийцы-полукровки, слишком юные, чтобы высчитывать – кто из них кто, чтобы презирать, завидовать и прочее. Он был салагой, и друзья отправили его к огромному валуну в дальнем конце траншеи, где он пыхтел, потел – и проиграл. Покрывшиеся волдырями руки сражались с громадной киркой, он все утро пытался сдвинуть проклятый валун – а остальные поглядывали на него с подколками и смешками. Неудача – неприятный опыт. Она жалила. Она жгла, как кислота. Видимо, в тот день юный Корик и решил, что никогда больше не смирится с неудачей. Он все-таки сдвинул тогда тот валун, в быстро сгущающихся сумерках; другие парни давно уже ушли, и отряд всадников – их упражнение в независимости завершилось – скакал прочь в клубах пыли, висевших над дорогой, как насмешливое золотое дыхание бога. Тот камень держался прочно. Под ним скрывался тайник с монетами. Когда сумерки сгустились, Корик стоял на коленях в конце траншеи, держа на ладонях несметное богатство. В основном серебро, несколько крошечных золотых клипс, которые он по своему ЖАЛКОМУ опыту не узнал… это был клад духов, прямиком из сэтийских легенд. «Да под каждым камнем, парень…» У шлюх, воспитывавших его, было полно сказок. А может, все его воспоминания – одна из таких сказок. Трогательная история, но… Он нашел сокровище, вот в чем дело. Что-то прекрасное, чудесное, редкое. И что же он сделал со своим кладом духов? Разбазарил. До последней гребаной монетки. Все утекло, и что осталось? Шлюхи теплы на ощупь, но душа их спрятана в холодной крепости. И когда ты сдаешься этому миру, ты действительно потерян, ты остаешься… один. А теперь на ощупь все холодно. Все. И я провожу остаток лет, проклиная каждую монету. Но никто не обманывается. Кроме меня. Только я. Всегда я. Хотелось обнажить меч, окунуться в безумную схватку. Он мог бы разрубить пополам каждую монету, рыча, что это что-то меняет, что жизнь не пуста, если полна мусора. Он мог бы кричать и ругаться, и не видеть ни единого друга – только врагов. И оправдывать каждый удар, любую пролитую кровь. На худой конец, поклялся он себе, он останется на ногах последним. Улыбка говорила, что лихорадка оставила на нем шрамы. Возможно, это так. Возможно, так будет и впредь. Одно ясно: он узнал истину одиночества. Эта истина была выжжена в его душе. Он слушал, как Скрипач продолжает талдычить о дружной семье, – и ничему не верил. В будущем ждет предательство – он чувствовал это костями. Придет время, когда все станет ясно, и он встанет перед ними и будет говорить, и выскажет все свое неверие. Мы все одиноки, каждый из нас. И всегда были. Мне достаточно всей вашей лжи. А теперь спасайте себя. И я намерен делать то же самое. Его не интересовало, кто останется последним. Адъюнкт требовала верности, преданности. Требовала честности, пусть даже жестокой и уличающей. Она требовала слишком много. Да и потом, она ведь ничего не давала взамен? Корик стоял, глядя на пустую землю в пустой ночи, и подумывал о дезертирстве. Все, что я получил, было ложью, предательством. Этакий клад духов. Монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить меня, поймать в ловушку. Они отравили меня; а я не виноват – с чего бы? – Гляньте на него – под валуном! Осторожней, Корик, будешь там играть, он тебя раздавит! Слишком поздно. Меня сгубили те драные монеты. Нельзя их так сыпать мальчику в руки. Просто нельзя. Такое было воспоминание. Может, реальное, может, ложное. А шлюхи только подмигивают. По гибкой фигуре Сканароу пробежала рябая тень: кто-то прошел мимо палатки с лампой. Просачивающийся через полотно свет был холодным и окрашивал кожу женщины в смертельный оттенок. Почувствовав озноб, Рутан Гудд отвернулся. Потом приподнялся – осторожно, чтобы не разбудить. Покрывавший кожу пот начал высыхать. Ему неинтересно было разбираться, как он дошел до крайности, – видит Худ, дело не в занятиях любовью. Как ни мила была Сканароу – ее улыбка могла бы растопить ледяную гору, – она не заставила его сердце колотиться учащенно, как бывало совсем недавно. Могла порадовать, отвлечь от мыслей, от воспоминаний о мрачном и богатом событиями прошлом; могла яркими, ошеломительными вспышками вернуть к жизни. Но эта ночная тьма открыла свой цветок, с ароматом, от которого могла застыть душа бога. Жив еще, Сивогрив? Почувствовал? Думаю, старый друг, даже если твои кости гниют в сырой земле, ты все равно почувствовал. Драконус. Твою мать. Он запустил пальцы в спутанную бороду. Мир потрясен. Огненные шары спускаются, ужасный свет заполняет небеса. Мир сотрясается от ударов кулаков. Хотелось бы видеть. Но он помнил смертный крик Азатов. Помнил корявые деревья, охваченные столбами огня, горький жар почвы, через которую пробирался когтями. Помнил ошеломленную свободу под безумным небом, полным ядовитого дыма, под молниями и потоком пепла. Помнил первую мысль, рожденную глотком этой невероятной свободы. Якуруку, здесь все изменилось. Иногда верность проявляется при странных обстоятельствах. Раскаяние или благодарность, сплетенные руки, мгновенная похотливая экзальтация, которую по ошибке принимаешь за поклонение… Его взгляд снова упал на Сканароу. Тени и нездоровый свет ушли. Она спала, прекрасная в покое. Невинность драгоценна. Но не думай обо мне с любовью, женщина. Не вынуждай меня к признанию, к правде глупых клятв, произнесенных целую жизнь назад. Давай еще немного поиграем в эту игру блаженного забвения. «Лучше сюда, Драконус». «Это империя Каллора, друг. Не передумаешь?» Передумать. Да, вот оно. «Берег по виду вполне приветливый. Если, конечно, я не лезу не в свое дело…» Тогда он улыбнулся. И я улыбнулся в ответ. Драконус вернулся на тот континент – я чувствовал его следы в моей казавшейся вечной тюрьме. Он вернулся, чтобы своими глазами увидеть безумие Каллора. Ты был прав, Драконус. Не нужно мне было лезть не в свое дело. Хоть раз. Ты слышишь меня, Драконус? Слушаешь ли? Я передумал. Наконец-то. И вот что я скажу. Найди меня, и один из нас умрет. – В шерсти пса завиток. Бальзам выпучил глаза. – Чего? Непоседа нахмурился. – Тебе нужно гадание или нет? – Я чего-то уже и не уверен. Маг уставился на шелудивую тварь, которую держал за загривок, потом зарычал и бросил животное в воздух. Смрад, Бальзам и Горлорез смотрели, как тварь, ловко развернувшись в полете, в последний момент ухитрилась приземлиться на четыре лапы и, взмахнув пушистым хвостом, исчезла во тьме. – Ну прям как проклятая кошка, – сказал Горлорез. – А это ведь даже не собака, – сказал Смрад. Непоседа нетерпеливо махнул рукой. – Пес, лиса – какая разница? Теперь придется искать нового.