– Пожалуйста, Бадаль, пообещай мне. Пожалуйста. – Обещаю, но только если ты сам пообещаешь не сдаваться. Он кивнул, но не слишком уверенно. Она видела, что самообладание его истончилось и потрескалось так же, как и обожженная солнцем кожа. Я не собираюсь сходить с ума, Рутт. Разве ты сам не видишь? Я обладаю властью ничего не делать. Божественной властью. Костлявая змейка не умрет. Нам ничего не нужно делать, просто идти вперед. Я летала туда, где заходит солнце, и знаешь, Рутт, – мы идем прямо в огонь. Прекрасный, совершенный огонь. – Ты сам увидишь, – сказала она ему. Рядом с ними стоял Сэддик, глядя и запоминая. Его врагом была пыль. Что есть, уже было. Иллюзии перемен развеяны ветром, осели в ложбинах между холмов, под камнями, среди голых корней давным-давно мертвых деревьев. История, как всегда, прошла поверху, и все новое в поисках формы обращается к старому. Там, где высились огромные глыбы льда, остались лишь шрамы в земной поверхности. По древним долинам текут призрачные реки, а ветер все бродит дорогами жары и холода, и времена года сменяют друг друга. Знание это было мучительным, словно вонзенный прямо в сердце раскаленный клинок. Рождение лишь повторяет то, что уже было. Внезапная вспышка напоминает о мгновении смерти. Безумие выживания не знает ни начала, ни конца. Когда жалкое, гнилое существо, что выбралось из-под корней поваленного тополя у речной излучины, вдруг все это вспомнило, у него вырвался хриплый вздох. Существо выпрямилось, огляделось, серые впадины под надбровными дугами впитали неясные подробности, придав им осмысленную форму. Широкая и не слишком глубокая долина, отдаленные склоны поросли шалфеем и кохией. Там порхают серокрылые птицы. Воздух пахнет дымом с привкусом смерти. Возможно, где-то неподалеку загнали прямо к пропасти стадо. Возможно, в тушах успели размножиться мухи и их личинки, что и есть причина непрерывного мерзкого жужжания. Или все еще слаще? Мир все же победил в этом споре? А она сама – лишь призрак, вернувшийся, чтобы позабавиться над заслуженным концом своего народа. И где-то рядом – последние разложившиеся останки таких же, как она? Хотелось бы надеяться. На языке клана Брольд ее имя, Лера Эпар, означало Горькая Весна, и имя это она своими преступлениями вполне заслужила. Среди целого цветочного поля она была тем единственным цветком, чей аромат убивает. Мужчины бросали своих женщин, чтобы заявить на нее права. И она каждый раз позволяла собой завладеть – если видела в глазах мужчины то, что хотела: она для него важней всех остальных – а главное, той, кого он ради нее оставил, – так что их любви ничто уже не грозит. Потом все портилось, выяснялось, что связь между ними совсем непрочная. Тут-то и появлялся новый мужчина, с таким же жадным пламенем в гла- зах, и она думала: «Теперь-то все будет по-другому. Теперь-то, уве- рена, это и есть та самая любовь, величайшая из всех возможных». Никто не стал бы спорить, что среди всех кланов брольдова Соединения умом ей не было равных. В ней не было ничего поверхностного, разум ее был способен проникать далеко вглубь. Она докопалась до самого корня жизненных невзгод и объявила, что проклятием явилось уже само зарождение искры разума. Откровения она черпала не в растрескавшихся от пламени костра оленьих лопатках, но в лицах, чьи водянистые отражения видела в озерах, в источниках, в сосудах из выдолбленной тыквы – в лицах, которые для нее сделались родными. Да, родными, и даже больше. Она знала, что черты, делающие одно отличным от другого, всего лишь иллюзии, которые разве что помогают поскорей их распознать, да и все. Она знала, что если забыть про черты, все эти лица одинаковы. И хотят того же самого. Одинаковые желания, одинаковые страхи. Она слыла могучей прорицательницей, и считалось, что этот чудовищный дар ей сообщен духами. Однако она была абсолютно убеждена, что в ее способности видеть отсутствует даже малейший намек на магию. Искра рассудка вовсе не беспричинно вспыхивает в темных глубинах простейших эмоций. И искры вовсе не отделены одна от другой. Горькая Весна прекрасно понимала, что искры рождаются от скрытых костров – от расположенных в каждой душе очагов, отвечающих за простые, неизменные истины. По очагу на всякую потребность. На желание, на страх. Как только это откровение ее постигло, читать в судьбах сородичей сделалось совсем легко. Рассудок создавал иллюзию сложности, но если смотреть сквозь иллюзию, мы просты, как бхедерины. Как аи, как ранаги. Мы щетинимся, скалим зубы, мы подставляем победителю глотку. В наших глазах пылает любовь или тлеет мертвящая ревность. Мы ищем общества себе подобных, чтобы занять в нем свое место, и если место это не на самом верху, мы уже ничему не рады, в наших сердцах – отрава. В обществе себе подобных мы способны на все. На убийство, на предательство. В обществе мы изобретаем ритуалы, чтобы загасить любую искорку, чтобы плыть по мутным водам эмоций, чтобы вновь сделаться невидящими и безразличными, будто звери. Меня ненавидели. Мне поклонялись. И в конце концов меня наверняка убили. Лера Эпар, зачем ты пробудилась вновь? Зачем вернулась? Я была пылью в ложбинах, утраченной памятью. Когда-то я творила ужасные вещи. И вот стою здесь, готовая вновь за них взяться. Она была Горькой Весной брольдовых имассов, и ее ледяной мир, где обитали покрытые белой шерстью существа, давно исчез. Она двинулась вперед, на одной ее руке болталась костяная палица, утыканная кремнистым сланцем, с плеч свисала пожелтевшая шкура белого медведя. Когда-то она была истинной красавицей. Но история никого не щадит. Он восстал из окружающей озерцо грязи, стряхнул с себя черные корни, рыбью чешую и бесформенные комки смешанной с крупным песком глины. Раскрыл рот, распахнул челюсти и беззвучно завыл. Он ведь бежал прямиком на них. На трех обернувшихся к нему охотников К’елль. Что стояли над телами его жены и двоих детей. Телам предстояло присоединиться к прочей добыче этой охоты, уже выпотрошенной. Антилопа, чернохвостый олень. Спутники погибших животных не пытались кинуть вызов убийцам. Нет, они обратились в бегство. Так что имасс, бросившийся на них с боевым ревом, держа наперевес копье, явно был безумен. Поскольку намеревался отдать свою жизнь просто так. Охотникам К’елль такое было непонятно. Они встретили его атаку клинками, развернутыми плашмя. Сломали копье и принялись избивать, пока он не потерял сознание. Мясо его их не заинтересовало, раз оно было тронуто безумием. Так закончилась его первая жизнь. Возродился он полностью лишенным любви. И одним из первых ступил в объятия Ритуала Телланн. Чтобы изгнать всякую память о прежней жизни. Таким был дар Ритуала, драгоценный, совершенный. Сейчас он поднялся из грязи, вновь призванный, но на сей раз все было по-другому. Теперь он помнил все. Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов стоял, запрокинув голову, по щиколотку в грязи и беззвучно выл. Ристаль Эв сидела на корточках в двадцати шагах от Кальта на куче влажной глины. Она его понимала, понимала все, что на него сейчас обрушилось. Поскольку сама тоже очнулась, обладая всем тем, что давно полагала утраченным, и потому смотрела сейчас на Кальта, зная, что любит его и всегда любила, даже когда он бродил среди них, подобный трупу, с лицом, покрытым пеплом потери; и прежде, когда вынянчивала в душе ревнивую ненависть к его жене, умоляя духов, чтобы та поскорее сдохла. Быть может, вопль никогда не прекратится. Быть может, когда все оршайны наконец поднимутся и соберутся вместе, сами не веря в собственное воскрешение, – а потом направятся разыскивать того, кто их так безжалостно призвал, – ей придется оставить его здесь. Вой был беззвучен и однако оглушал ее рассудок. Если он не перестанет, безумие заразит их всех. В свой последний раз оршайны ступали по земле очень далеко отсюда. Когда от них осталось лишь три потрепанных клана, в общей сложности всего шестьсот двенадцать воинов и трое покалеченных заклинателей костей, они отступили от Шпилей и обратились в пыль. Ветер поднял эту пыль, унес прочь за полмира – ведь никто из них не собирался возвращаться в свой облик из кости и иссохшей плоти – и наконец рассеял здесь, на пространстве в десятки лиг. Ристаль Эв чувствовала, что земля эта прежде знала имассов. Как и к’чейн че’маллей, свидетельством чему были муки Кальта. Но что они здесь делали? Кальт Урманал упал на колени, вой его утих, оставив у нее в черепе лишь затухающее эхо. Она выпрямилась, тяжело оперлась на копейное древко из окаменевшего дерева, которое было так приятно ощущать в руке. Возвращение было столь несправедливым – она понимала, что не сочла бы его таким, не вернись к ней и воспоминания о диких, о чудесных смертных днях со всеми их чудовищными преступлениями, продиктованными любовью и похотью. Она чувствовала, что внутри, словно расплавленная кровь земли, вздымается ярость. Она заметила, что за озерцом движутся в их сторону три фигуры. Оршайновы т’лан имассы. Заклинатели костей. Вероятно, сейчас кое-какие вопросы получат ответы. Бролос Харан всегда отличался крепким телосложением, даже теперь его кости, заметно проступающие сквозь натянутую иссохшую кожу, казались необычно крупными. От ясных голубых глаз почти кристальной чистоты, давших ему имя, разумеется, ничего не сохранилось; сморщенные почерневшие комочки были лишены жизни. Рыжие волосы развевались над коричневой шкурой эмлава у него на плечах подобно окровавленной паутине. Разъехавшиеся сухие губы обнажили плотный ряд плоских зубов цвета необработанной меди. Слева от него шагала Ильм Абсинос, ее высокая худая фигура была затянута в серую чешую энкарала, длинные черные волосы перевязаны лентами из змеиной кожи. Змеевидный посох, казалось, извивался в тощих руках. Неровная походка напоминала об искалеченном бедре. Улаг Тогтил был даже шире Бролоса Харана, и при этом выше, чем Ильм Абсинос. Среди оршайнов он всегда стоял наособицу. Полукровка из первых племен треллей, он забрел некогда в лагерь Кебраль Кориш и был там встречен с немалым любопытством, особенно исходящим от женщин. Имассам было свойственно гостеприимство в отношении чужаков; если те соглашались с законами племени и не проявляли склонности к насилию, то могли остаться среди имассов и тем самым перестать быть чужаками. Как оно и случилось с Улагом. В войнах против Ордена Алых Повязок он проявил себя как самый грозный среди оршайновых заклинателей костей. Увидев его сейчас, Ристаль Эв ощутила спокойствие и уверенность, словно бы он в одиночку мог сделать, чтобы все стало как прежде. Разумеется, он не мог. Будучи таким же пленником Ритуала, как и все остальные. Улаг и открыл рот первым. – Ристаль Эв, Кальт Урманал. Рад наконец-то найти двоих из собственного клана. – Он чуть повел могучей рукой. – Я с самого восхода вынужден сдерживать напор этой вот парочки облачных танцоров – их беспрерывная радость просто невыносима. Если бы Ристаль умела улыбаться, она бы так и сделала. Даже расхохоталась бы, поскольку представить себе этих двух тоскливых существ в роли облачных танцоров само по себе было полнейшим абсурдом. Но смеяться она тоже давно разучилась. – Улаг, ясна ли тебе истина происшедшего? – Она подобна ловкому зайцу. Что подпрыгивает, скачет по сторонам, уворачивается от пущенных из пращи камней. Легко минует ловушки и навостряет уши на любой звук. Я носился за ним кругами, но так и не сумел изловить, чтобы ощутить собственными руками, как перепуганно колотится его сердце. Заговорила Ильм Абсинос: – Инистрал Ован ждет нас. Мы сможем больше узнать на обратном пути. Не так уж и долго прошло с той поры, как мы ступали по земле в последний раз. Так что потерявшихся вряд ли будет много, если такие вообще окажутся. Бролос Харан тем временем вглядывался куда-то на юг. – Ритуал разбит, – наконец сказал он. – И однако свободы мы не получили. Я ощущаю в том зловонное дыхание Олар Этил. – Ты это уже говорил, – отрезала Ильм Абсинос. – И однако, сколько ни повторяй одно и то же, доказательств-то у тебя нет. – Мы не знаем, кто нас призвал, – вздохнул Улаг. – Как ни удивительно, доступ для нас к нему, или к ней, закрыт. Будто между нами магическая стена, и проход можно открыть только с другой стороны. Когда призвавший решит это сделать. До той поры мы вынуждены ждать. Впервые за все время заговорил Кальт Урманал: – Вы ничего не понимаете. Воды… переполнены. Ответом ему было лишь молчание. Кальт рыкнул, словно раздосадованный их медлительностью. Он все еще стоял на коленях и, похоже, никуда не собирался двигаться. Но вытянул руку: – Вон там. Еще одна. Ристаль и остальные обернулись. Нахлынувшее на всех беспокойство можно было, казалось, потрогать рукой. Она была одета в желто-белую шкуру брольда, медведя из страны снегов и льдов. Волосы черные как смоль, лицо широкое и плоское, кожа цвета темного янтаря. Глазницы косые, чуть приподнятые снаружи. Сквозь щеки продеты когти какого-то зверька. Т’лан имасска. Но… не из наших кланов. За спиной она несла три снабженных крючьями гарпуна. В руке – палицу из бедренной кости какого-то животного, с зазубренными вставками из риолита и кремнистого сланца. Она остановилась в пятнадцати шагах. Ильм Абсинос взмахнула жезлом: – Ты – заклинательница костей, но я тебя не знаю. Как такое возможно? Ритуал соединил наши сознания. Наша кровь переплелась тысячами и тысячами нитей. Ты прошла Ритуал, значит, ты наш сородич, т’лан имасс. Но из какого ты клана? – Меня зовут Ном Кала… – Мы не понимаем, что это значит, – перебил ее Бролос Харан. Для оршайнов само это осознание оказалось шоком. Более того, такое вообще было невозможно. Наш язык уже давно мертв, как и мы сами. Ном Кала склонила голову набок, потом сказала: – Вы пользуетесь Старой речью, тайным языком заклинателей костей. Я – из брольдовых т’лан имассов… – Мы не знаем клана, чей вождь принял бы имя брольда!