Глава пятнадцатая Люди никогда не узнают той вины От которой не отказаться, не уйти. Ослепим богов, скуем их чешую Прочными цепями, а потом Обрушим, словно ненавистную правду. Мы рассматриваем кости чужаков Размышляя о том мире, где они Плясали, ничего о нас не зная В блаженной глубине веков, с тех пор Мы успели измениться, но одна лишь мысль О нас, тогдашних мужчинах и женщинах Тревожит вихрящиеся призраки Наших жертв, а куда это годится Ведь мы ценим возможность спокойно И бесстрастно вопрошать – что за оружие Жестокого времени, злой природы Погубило в стародавние времена Чужаков, в то время как мы Взирали, не умея, да и не желая помочь? Ведь мы уклонились от копий судьбы А они не смогли, неловкие, несообразительные Во всем нам уступавшие – остались лишь кости В горных пещерах, в речной глине В затянутых паутиной пещерах поверх Белых пляжей, в лесных логовах из камней И повсюду, повсеместно, в каждом промежутке Костей столько, что мы говорим: убийца Не мог быть один, у природы множество Враждебных орудий – но когда мы при этом Отводим бегающие глазки, обладатель острого Слуха расслышит, пусть и невнятно За всеми смертями маячит единая тень – Наша, виновато молчащих обладателей Того одинокого незаслуженного дара Не оставившего нам ничего кроме костей Чужаков, которые мы и перекатываем с места На место в бесплодных спорах. Бессловесные в своем покое, они все же Неприятны нам, поскольку говорят так Громко, как могут лишь кости, но мы Не слушаем. И однако когда я вижу кости Чужаков, то делаюсь безутешен. «Нежеланная жалоба» Гедесп, Первая империя Он узрел иное прошлое. Состоявшееся, когда выбора сделано не было. Он видел то, что ему знакомо, но заключенное в чужом и неизвестном мире. Там они с сородичами сбивались в кучки около костров, а вокруг завывал ветер и во мраке двигались новые существа. Их же преследовала неудача за неудачей. Вместе со своими псами явились соперники, змейкой проскользнули в поросшие мхом соборы хвойных лесов, двинулись вдоль неглубоких речек, а им самим осталось лишь подбирать останки убитой не один день назад дичи и хмуро разглядывать обломки каменных орудий – незнакомых, никогда прежде не виданных. Он понял, что это – вот это все – было тем медленным угасанием, которого удалось избежать в его собственном прошлом. Посредством Ритуала Телланн. Запечатлевшего живые души внутри мертвой плоти и кости, заключившего искорки разума в иссохшие глазницы. Здесь, в ином прошлом, в ином месте, ритуала не случилось. А лед, что в его мире служил игрушкой яггутам, здесь двигался куда пожелает, ни на кого не оглядываясь. Мир словно бы уменьшался в размере. Конечно же, подобное случалось и раньше. Приносило с собой мучения, кто-то от них погибал, остальные превозмогали и продолжали жить дальше. Только в этот раз все было по-другому. В этот раз пришли чужаки. Он не знал, зачем ему все это показано. Просто до абсурда подробная ложная история, призванная причинить ему боль? Но нет, слишком уж все глубоко проработано, слишком много всего потребовалось, чтобы выстроить концепцию. В конце концов, у него ведь имелись и настоящие раны, которые несложно разбередить. Да, видение, конечно же, было издевательским, но столь масштабным, что личные неудачи на его фоне меркли. Ему показали неотъемлемую слабость его народа, он чувствовал то же самое, что чувствовали последние из выживших в этом ином, горьком мире, мутное понимание – все подходит к концу. Семьям – конец, друзьям – конец, детям – конец. Дальше ничего не будет. Главное – конец тому, что и сомнению-то никогда не подвергалось. Непрерывности. Мы уверяем себя, что каждому из нас суждено умереть, но наш народ будет жить и дальше. Это самый глубокий из корней, что питает нашу волю к жизни. Если этот корень перерубить, увянет и жизнь. Увянет, иссохнет, выцветет. Ему дали возможность заплакать еще один, последний раз. Не по себе, но по своему народу. Когда на землю последний раз падала соленая слезинка имасса? И почувствовала ли земля разницу со всеми предыдущими слезинками? Была ли эта, последняя, горше? Слаще? Обожгла почву, точно кислотой? Он видел эту слезинку, ее смертельное падение, растянутое до бесконечности, неизмеримо медленный путь. И в то же время понимал, что это фальшь. Последний из них умер с сухими глазами – здесь, в ложном прошлом, Онос Т’лэнн был тому свидетелем – как несчастный храбрец лежит, связанный, истекая кровью, и ждет, когда опустится нож из слоновой кости с кремневым лезвием в руке чужака. Чужаки тоже были голодны, тоже страдали. Сейчас они убьют имасса, последнего из своего народа, и съедят его. Бросят его разбитые, перерубленные кости на полу пещеры, вперемешку с остальными, – а потом, в припадке суеверного ужаса, чужаки бросятся прочь, не оставив ничего им принадлежащего, чтобы духи убитых не смогли их отыскать и преследовать. В этом, ином мире народ Тлена закончил свое существование под ударом ножа. Кто-то завывал сейчас, и плоть его была готова разорваться под напором гнева. Дети имассов, которые на деле никакие не дети, но тем не менее наследники, заполнили собой мир, а во рту у них остался привкус имасской крови. Просто очередной соперник, вышибленный прочь, в забвение, так что не осталось ничего, лишь неясное беспокойство где-то глубоко внутри, метка греха, ужас первого преступления. Сын пожирает своего отца – сердцевина тысячи мифов, тысячи полузабытых преданий. Сочувствие опало с него, словно шелуха. Вой, что он слышал, исходил из его собственной глотки. Гнев лупил по его телу изнутри, словно кулаками, подобный рвущемуся наружу демону. Они за это заплатят… Но – нет. Онос Т’лэнн продолжал ковылять вперед, под замотанными в шкуры ступнями хрустели замерзшие мхи и лишайники. Он выберется из этой фатальной, жестокой судьбы. Вернется в свой собственный мир, в рай за пределами смерти, где ритуалы даровали им одновременно проклятие – и спасение. Он не повернет назад. Сейчас он слеп, словно загнанный на край утеса зверь, но это неважно: та смерть, что ждет его впереди, все же лучше, чем вот эта смерть… Он увидел всадника, сгорбленную фигуру в капюшоне верхом на тощей серой лошади, дыхания которой не было видно, несмотря на мороз. Увидел двояковыгнутый рхивийский лук в исхудавшей руке – и Онос Т’лэнн понял, что этот всадник ему знаком. Этот наследник. Тлен остановился в двадцати шагах от него. – Тебя не может здесь быть. Голова чуть наклонилась, черноту под капюшоном прорезал блеск единственного глаза.