– Мама, а Восемь Антидот знает матричную алгебру? Я-то знаю, я решил все задачки, пока вы голограмму смотрели. Восемь Антидот понял, что скучает по своему семилетнему возрасту. Потому что в семь лет все гораздо проще, чем в одиннадцать. Он поднялся с дивана. Ему хотелось обдумать увиденное, но не говорить об этом – ни с императором, ни с Пять Агат, ни с кем вообще. – Я немного знаю матричную алгебру, – сказал он, садясь рядом с Два Картографом. – Хочешь мне показать? * * * Они вышли из комнаты записи все еще под пристальным взглядом Два Пены, офицера связи «Грузика для колеса». Три Саргасс весьма решительно игнорировала ее все время, пока они там находились, – проще было игнорировать взгляд подозрительного офицера Флота, чем отвечать на него. Хорошо хоть на них больше не было изолирующих костюмов. Быть вызванной на флагманский корабль не по требованию самого императора, а чтобы пройти “тест” из вопросов наследника! Все равно что пойти на собеседование к потенциальному одиннадцатилетнему работодателю, который хочет понять, достаточно ли ты хорош для его работы. Наследник был точной копией Его Великолепия Шесть Пути, когда тому стукнуло одиннадцать. Три Саргасс хотела было плюнуть, вернуться на шаттл и лететь на Пелоа-2, а любознательный мальчишка пусть подождет еще несколько часов – в любом случае ее ответы были бы более полными, если бы она могла продолжить переговоры, попытаться дать понять врагам, что на самом деле им вовсе не нужны потери, которые терпит Тейкскалаан. Но Махит отрицательно покачала головой и сказала: «Если кто и заслуживает ответа на вопрос, почему Тейкскалаан делает то, что делает, так в первую очередь этот мальчик». Только тогда Три Саргасс вспомнила, довольно четко и с некоторым смущением, что Восемь Антидот родился, чтобы стать Шесть Путем. Чтобы ему в голову встроили одну из имаго-машин станции Лсел, чтобы Шесть Путь мог быть императором вечно. Она догадывалась, что Махит каким-то сложным образом мучила совесть в связи с этим. Махит сейчас была в большей степени Искандром Агавном, чем шесть месяцев назад, и потому, вероятно, чувствовала себя уничтоженной. Разочарованной. И виноватой. С кем из них она трахалась прошлым вечером? Кто из них принес эту странную, прекрасную графическую историю в картинках, где есть такие строки: «это драгоценно, но это не память» и «я – это все, что вам нужно»? Неужели она и вправду хотела знать? Может быть, нет. Когда она оказалась перед записывающим устройством с Махит, стоявшей справа от нее, где она и должна была стоять, а флотский офицер с осуждающим лицом устроилась в углу, Три Саргасс решила сказать малышу-наследнику всю правду и посмотреть, что из этого выйдет. Оно того стоило, да. Если уж она решала что-то сделать, то делала это на совесть. Так она вела себя всю жизнь. Правильно от начала и до конца – или вообще ничего. Девять Гибискус ждала их на мостике. Три Саргасс низко поклонилась ей над кончиками пальцев, то же самое сделала и Махит. Краем глаза она заметила мелькнувший за окном императорский курьерский высокоскоростной шаттл, который сверкнул корпусом и исчез с их посланием, направляясь к гипервратам. Они опять остались лицом к лицу с войной. – Есть что-нибудь от икантлос-прайма Двадцать Цикады? – спросила Три Саргасс. Она все время думала о нем: как он там один, с контейнером с грибком против Третьего и Четвертого. Один на жаре, как они с Махит были одни против войны. – Пока нет, – ответила яотлек. – Ничего после вашего прибытия. У него есть еще полчаса, после чего я пошлю вас обеих привезти его назад. Если это возможно. Три Саргасс подозревала, что, если он не пошлет никакого сигнала, чтобы дать о себе знать, искать особо будет нечего. Ей будет жаль. Это расточительство, в том самом смысле, в каком Двадцать Цикада объяснял ей на гидропонной палубе. Дефект в функционировании Вселенной. Извращение. Использование ресурсов не наилучшим образом – даже не хорошим. Может быть, ей начать поклоняться гомеостату, если она вернется домой живой с этой войны? – Мы должны вернуться в любом случае, – сказала Махит. – Мы не закончили. – Ситуация изменилась, – сказала яотлек. Три Саргасс внутренне поморщилась. Если кто-то доставлял информацию с такой формулировкой, ее никогда и нигде не называли хорошей. Ни в одном из известных ей стихотворений, ни в одном учебнике или «разборе полетов». – Насколько изменилась? – спросила она. Выражение лица Девять Гибискус было невозможно прочесть. Все в ней казалось закрытым, обороняющимся, исполненным злости. Она не хотела говорить Три Саргасс то, что собиралась сказать, но так или иначе должна была сделать это. Наверно, потому что не хотела, чтобы министерство информации или станция Лсел извратили то, что она решила сделать. Этот разговор обещал быть крайне неприятным. Три Саргасс попыталась взять себя в руки. Она и так чувствовала себя ужасно измученной. – Корабль-разведчик «Роза гравитации» обнаружил одну из обитаемых систем врага, – сказала Девять Гибискус. – Планету со спутником. – И? – спросила Махит. – Теперь я жду возвращения Пчелиного Роя с чем-нибудь более конкретным, нежели «они хотят продолжать переговоры» или «они полны грибкового инфильтрата и их мертвецы опасны». Если же он не принесет ничего такого… ну что ж. – Несколько секунд Девять Гибискус смотрела таким же взглядом, как когда Три Саргасс впервые увидела ее: она воплощала собой абсолютно точный образ яотлека. – Флот знает, где расположено их сердце. Я готова протянуть к нему руки и изорвать в клочья. Если я должна это делать. Интерлюдия Эти тела: сухопогодные тела, стойко-генные тела, одно демонстрировало упрямую решимость в качестве младенца даже еще до получения личности; одно тело имело коварный разум, пронырливое тело, та разновидность младенца, над которой мы смеемся, находясь рядом с ней, видя ее под ногами, бормочущую на своем младенческом языке, постоянно выкрикивающую свои требования. Эти тела, поющие в «мы»: поющие «жара», и «песок», и «замешательство-интерес» в закрытых, но настойчивых разумах врага, как это делали их предшественники. Пение теперь также сюрприз, очарование/ужас, от которых путается мысль, рвутся голосовые связки. Одно из тел их безмолвного врага принесло пучки творца личностей. Не приняло творца личностей в себя, а заперло в пластиковой коробке, словно яд. Словно «мы» яд. Тела в песке и на жаре пытались придать этому смысл. Не мыслить языком или эквивалентом повествования – с какой стати? – а попытаться связать концепции, что прежде было невозможно. Для осмысления: не-личность, но при этом хочет быть личностью; но при этом не хочет личностности, не хочет петь, фрактализировать, быть отраженным, итерировать по всему войд-дому. Для перекрестной ссылки: те тела, которые пели только итерацию пилотирования, а в остальном хранили молчание. Чтобы эхом разнести страх по «мы», страх в виде безмолвного врага: представить только желание частичного пения. Безмолвный враг говорит языком ртов, бесчувственно. Когда хитрое/подлое тело вырывает творца личностей из его бескоготных рук, оно недолго орет, а потом заставляет себя замолчать. Оно очень неподвижное и очень внимательное, и упрямое/решительное тело поет личность, а хитрое/подлое тело поет не личность, не пение, и эти нити мелодии вибрируют без конца в «мы»… * * * В то же самое время, горя холодной решимостью, капитан Флота Шестнадцать Мунрайз рассылает приказы своему легиону. Восхождение – так ее называл когда-то человек, бывший самым дорогим ее учителем, которому она хочет доверять полностью и бесповоротно. Но почему же тогда он отправил ее в такую даль, на эту войну, где она, скорее всего, умрет?.. Двадцать Четвертый легион отвечает ей так, словно они есть удлинение ее рук, ее дыхания: они собираются, выстраиваются в ударную группу, они начинают, пока осторожно, выдвижение. Шестнадцать Мунрайз твердо держит поводок на их шее. Она подождет еще немного. Еще немного поразмышляет о том, почему Одиннадцать Лавр послал сюда ее, даст время яотлеку прийти к неизбежному заключению: чтобы избежать бесконечной войны, они должны начать с жестокости, на которую нечем будет ответить. С жестокости, которая затмит тысячу Пелоа-2. * * * «Мы» то появляемся из нашего черного войд-дома, то вновь исчезаем в нем, точно так же проходим мы в обоих направлениях в пространстве гиперврат. Все места в известном роде одинаковы, там, где есть итеративные песенные повторы, дом земли, дом крови, дом звездолета в темноте между звездами. Осмыслить: существует изменение. Осмыслить, зная смятение тел в песке и на жаре. Безмолвные отвернулись от творца личностей и теперь вместе двигаются к нашему ближайшему дому крови. Осмыслить, спеть, взвизгнуть, ах-ах-ах, там миллион тел, тысяча миллионов, слишком много, чтобы потерять в одно время: слишком много тишины для восстановления. И как поступают все на исконном доме земли «мы», когда они решают двигаться, их трехколечные корабли, мерцание искажения на фоне звезд, они двигаются вместе, одна стая во многих направлениях. Теперь они двигаются, чтобы обойти врага с фланга и прогнать прочь, прежде чем они даже подумают отправиться в их конечный драгоценный пункт назначения: один рой ныряющих, поющих кораблей, оживших внезапно в сердце Семнадцатого легиона, который слишком поздно пытается взлететь, «мы» отгоняют прочь все их «Осколки»… …Еще одна стая направляется к гипервратам, откуда появился безмолвный враг во всем множестве их остроконечных кораблей, прилетели через одну эту точку в области дома-войда, который принадлежит «мы», прилетели некоторое время назад с их маленькими колониями для извлечения ресурсов и прилетели в еще большем количестве с огневой силой, угрозой и неиссякающим любознательным устремлением, которым должны обладать только мыслящие существа. Эта стая появляется скрытно, течет к гипервратам и начинает перелет через них, один за другим, один за другим… * * * Декакел Ончу просыпается под вой сирен, под кошмар, который снится ей настолько часто, что приходится заставить себя принять: это реальность, инородцы прилетают через Анхамематские врата. Она двигается инстинктивно и заученно, подчиняясь голосу своей имаго-линии, что дает ей пространство для дыхания, для ухода от гипервентиляции или паники. Она советник по пилотам. Ее предки безопасно привели станцию Лсел к покою. Если потребуется, она доставит всех обитателей в новый дом, даже Акнел, черт ее возьми, Амнардбат, с которой до сих пор не знает, что делать. Разве что пытаться понять, как лишить советника полномочий и как в этом деле заручиться помощью Дарца Тараца… Но она не хочет, чтобы возникла нужда искать новую станцию, изобретать все эти хрупкие цифры, как это делал первый пилот в ее имаго-линии, начинать мир сначала. И потому она собирает всех военных, какие есть на Лселе и на всех других подстанциях, какие есть в секторе Бардзраванд, и готовится встретить угрозу лицом к лицу. Она на ангарной палубе, смотрит, как ее пилоты рассаживаются по своим кораблям, когда вдруг замечает высокую трупообразную фигуру, которая может быть только Дарцем Тарацом. Она его останавливает. Она просит его объясниться: неужели теперь, после всего, что он сделал, после того как обрек станцию на страдание, он тайно садится в корабль, чтобы бежать? В одиночку? Сколько еще советников собираются сегодня изменить своему долгу перед станцией Лсел? Сначала Амнардбат – и вопрос, как с ней быть, явно из тех, что будут рассматриваться после этого пожарища, если только для рассмотрения вопросов будет какое-то «после». А теперь и Тарац покидает станцию? И Дарц Тарац говорит ей: – Нет, я не убегаю, я собираюсь найти и привезти Махит Дзмаре, и мы с ней перенаправим эту войну. Ончу не знает – и никогда толком не будет знать, – почему позволяет ему улететь. Может быть, она думает, что он умрет при попытке пролететь Дальние гиперврата и ничто из этого не будет иметь значения. Может быть, она думает, что он справится с тем, что, по его словам, собирается сделать, а если у него получится, то тем меньше крови придется ей убирать. * * * Картографический стол в кабинете Одиннадцать Лавра довольно мал; он установлен на боковом столике и длиной не уступает рабочему столу. Этот стол постоянно задействован, как фоновая музыка, тысяча решенных военных пазлов проигрываются снова и снова рядом с ним, а он тем временем делает работу, которая от него требуется. Он с удовольствием думает, что это позволяет ему не забывать свою историю. Его историю, историю его министерства, историю его империи. Он старый солдат, Одиннадцать Лавр, прошли десятилетия с тех пор, когда ему лично приходилось решать задачи такого рода на передовой. Старым солдатам нужно держать зубы востро, и Одиннадцать Лавр оттачивает свои на жилистой плоти многовековых тейкскалаанских кампаний, разыгрываемых снова тонкими лучиками света. Его стратегический стол включен и теперь; проигрывается сражение, случившееся двести лет назад в одной двухзвездной системе. Он наблюдает совсем не за ходом событий – лишь за тем, как световые лучи пробегают по его рукам. История его министерства, история успехов. Какими хрупкими они могут оказываться на поверку, когда попадут в руки яотлека, который предпочел бы быть императором, и в реакциях императора, которая взошла на трон из-за последствий, связанных с тем яотлеком. Одиннадцать Лавр – старый солдат. Он думает об «Осколках», связанных воедино новой технологией, разработанной министерством науки, технологией продвинутой и странной, не вызывающей особого доверия, потому что она делает их более похожими на Солнечных. Делает их менее похожими на таких же, как он, солдат в их худшие моменты, которые, безусловно, являются и их лучшими тактическими моментами. Он думает о медленно действующем яде и о доверии. Думает о том, за что он послал умирать свою любимую ученицу, послал в полном ее незнании, в надежде, что этим он сохранит историю своего министерства, его успехи. Отсечет то, что, возможно, подвержено разложению или подозрению на разложение. Шестнадцать Мунрайз – приемлемая жертва, если она заберет с собой Девять Гибискус и одержит победу в войне, которую в таком случае новый император будет считать допустимой столько времени, сколько она будет длиться. * * * В Семнадцатом легионе: все «Осколки» вместе, объединены общим прицелом и биообратной связью, и еще одной штукой – в своей компании, когда нет поблизости начальствующих офицеров и непилотов, они называют эту штуку осколочным трюком. Осколочный трюк – это когда они в каждом «Осколке» разделяют не только проприоцепцию и боль, но и инстинкт – время реакции, – и моменты отчаяния или красоты, мысленно.