– Я не понимаю одного, – говорю я Марселле, прежде чем мы окончательно проваливаемся в сон. – Они все пишут, что надо как-то прочистить чакры, и тогда автоматически притянешь свою вторую полобуэээ, я не могу больше произносить это вслух. – Нуууу, – сонно протягивает Марселла, вися над подушкой на локте. – Я влюбилась, – говорю я. – Что они еще хотят? – Чтобы ты влюбилась в того, кто покажется тебе твоей второй, как ты называешь это, полубуэээ, покупала их новые книги и оставляла восторженные комментарии на Фейсбуке. – За комментарии они могут мне просто заплатить, если им так надо, – говорю я. – Можно они не будут вынимать мне душу за мои же деньги? – Неужели все так плохо? – озабоченно говорит Марселла. Мне стыдно оттого, что я не даю ей спать, но я давила это все в себе несколько дней, понимая, что говорить одно и то же в миллионный раз бесполезно, но иначе меня просто разорвет. – Плохо, – говорю я. Хуже всего, пожалуй, то, что я и отсюда хочу бежать. Как можно дальше и как можно скорее. Я люблю здесь каждый камень, каждую колонну, пруды, лебедей в прудах – всех вместе и каждого по отдельности – но все это теперь отравлено, и я ничего с этим не могу поделать, совсем ничего. И просить совета мне не у кого. Кто-то затеял дискуссию на тему того, можно ли считать блоги литературой (вторая по бессмысленности тема после сложных взаимоотношений курицы с яйцом), и я ненадолго отвлеклась на Геймана, потому что сказать мне было нечего. Нет, пожалуй, это не то слово – мне не хотелось встревать. День был довольно приятный, предыдущие две лекции мне понравились, поэтому у меня не было желания портить себе настроение и заводиться из-за чего-то, по поводу чего невозможно прийти к компромиссу. Я уже морально приготовилась к тому, что по этому предмету меня завалят. Трудно что-то сдавать человеку, с которым вы переругиваетесь из-за оценок и который, видимо, считает вас самовлюбленной и умственно отсталой в одно и то же время. А у вас при виде него в голове автоматически запускаются сентиментальные плейлисты, сыплются искры и стремительно умирают нервные клетки. (По крайней мере, они умирают счастливыми.) И, как это всегда бывает, когда удается попасть на свою волну, возвращение на волну реальности получилось как кирпичом в лицо, потому что сквозь Геймана до меня донеслась вольная, но все же вполне узнаваемая цитата из моего дневника. Я пропустила следующую его пару, на которой предлагалось меня анализировать. Я убедила себя, что никто не посчитает это подозрительным – в самом деле, люди там и тут пропускают пары. И знаете, дело было даже не в том, что какие-то незнакомые мне люди измеряют художественность моего дневника. Для полного счастья мне недоставало бы только пригласить в аудиторию своих психотерапевтов (хотя бы парочку) – и все-таки позвонить Райдеру. Я позвала бы еще змею, если бы она не умерла. Странно, но это первый раз, когда я что-то действительно чувствую в связи с ее смертью. – Жаль, что вас не было, – говорит он у меня над ухом, когда я притормаживаю в коридоре, чтобы положить книги в рюкзак. Черт побери, это же было позавчера. – Разговор вышел интересный. – У меня получился библиотечный день, – отвечаю я бесстрастно, – извините. (Сделай нормальное лицо, немедленно сделай нормальное лицо. Ладно, о чем это я, ты все равно будешь похожа на киборга-убийцу.) – Насколько я помню, у вас уже есть один… библиотечный день? (А у вас, черт вас возьми, есть девушка, отойдите от меня и перестаньте интересоваться моей успеваемостью, иначе я за себя не отвечаю.) Я чувствую, что вот-вот заплачу, и это совершенно не укладывается у меня в голове. Я жду момента, когда мне наконец-то станет жалко своих усилий, вколоченных в прошлый семестр, и я разозлюсь на себя, а не на него, но злоба не появляется. Видимо, мой взгляд настолько красноречиво сообщает: «отойдите от меня, у меня больше нет сил» – что он смотрит на меня еще секунд пять в ожидании ответа, потом осторожно трогает меня за плечо, говорит: «Ну вы ходите на пары все-таки» – и исчезает. Учебный процесс на сегодня можно считать сорванным. Пока я молчала, наступил апрель. Я отвечала на семинарах сухие глупости, позволявшие мне, тем не менее, получать хорошие оценки. Моя искра куда-то делась, и мне действительно хотелось только молчать. Единственное, что я чувствую, – это что мои истории уже миллион раз пережеваны, поэтому мне не стоить просить помощи ни у кого, даже у Марселлы. Мне даже с ней, кстати, теперь не совсем комфортно, потому что я не знаю, что мне говорить. Я какое-то время назад решила для себя, что она и так уже видит меня как законченную невротичку и что все мои проблемы ей прекрасно известны, а потому повторять лишний раз не следует. Кроме того, повторять больно. Это заставляет думать о том, о чем думать совсем не хочется. Неважно, что я делаю – листаю учебники, засыпаю в очереди в столовой, таскаю гантели туда-сюда, – я больше нигде не чувствую себя счастливой. Я бы предпочла не знать, что такое ощущение счастья, потому что теперь я без него как без ноги. Его больше не будет, но перестать о нем думать невозможно, потому что для него есть свободное место, которое должно быть чем-то занято. И да, мало приятного в том, что дело только во мне. Я могу быть где угодно и с кем угодно, но рано или поздно найдется что-нибудь, что будет высасывать мою жизнь, и, видимо, я вечно буду бегать от человека к человеку, из города в город только чтобы понять, что это совершенно ничего не дает. Просто потому, что я не могу выбежать из себя. Поэтому, серьезно, круто бы было иметь хотя бы спокойствие, способность принимать то, что я не умею жить как все. Но где там. Я снова почти плачу, глядя в потолок ночью, хотя у меня внутри все довольно глухо, и думаю, что единственный выход – смириться, больше никогда никого к себе не подпускать и надеяться, что перестанут подходить. Надеяться на что-то еще глупо и больно. Я знаю, что мой идиотский бунтарский характер начнет прорываться, как только я приму это решение наверняка, но с ним тоже придется серьезно поговорить. Я не собираюсь больше делать себе больно. Честно говоря, я вообще не собираюсь больше ничего чувствовать. – Я тебя не узнаю, – с тихой скорбью говорит Марселла. – Что ты там не узнаешь? – мрачно говорю я. – Руки на месте. Ноги на месте. Голова дурная, но это не новость. Что еще не так? – Неужели все до такой степени плохо? – Нет, – говорю я, – все хорошо. Я же не иду бросаться под поезд. Вон у твоей мадам Бовари дела гораздо хуже, чем у меня. – Это потому, что она д-дура. А тебя я не узнаю. Что у тебя за любовь такая? – Д-д-дурацкая. – Можешь д-д-дразниться сколько хочешь. Повисает пауза, и я печально смотрю, как за окном посреди голубого неба плывет одно-единственное идиотское облако. Да, видите, я слишком много времени провожу на creative writing. Скоро с помощью метафор и аллюзий буду просить еду в столовой. – Неужели совсем нет никакой надежды? – со все той же тихой корбью вопрошает Марселла. – Да на чтоооо надежды, откуда она, ну правда? Никакой. Это глупо. – Да, а сидеть вот так и превращаться в развалину очень умно. Сколько времени ты уже не ходишь на занятия? – Ну, две недели. А что тут такого? И потом, неправда, что я не хожу, я хожу на creative writing. Кажется, я сказала это зря. – На creative writing, – говорит Марселла, и я вижу, как на ее лице сменяются стадии осознания. – Оооооооо. Ооо. Следующие полчаса мы проводим в глубоком молчании, потому что выражение лица Марселлы наконец застыло напротив отметки «ну и как мне с этим дальше жить», и наблюдать за ней довольно весело. – Нет, ну а что, – говорит она, когда я отвлекаюсь от созерцания и лезу проверять почту, – он красивый. И умный, наверное. И на Райдера не похож. А ты действительно его любишь? – Действительно. И потом, я не могу перестать сравнивать его и Райдера. – И что, похоже? – Похоже, – говорю я, – только они из разного теста. Я решаю все-таки написать конспект самой первой необходимости и уже целых пять минут верчу в пальцах ручку, когда Марселлу снова прорывает: – А вы хотя бы общаетесь? Ну… то есть, ты хоть знаешь, какой он? Сердечный приступ №1. Сесть в троллейбус на другом конце города, никого не трогать, слушать музыку, увидеть объект, смотреть на него в упор минуту в полном ужасе, забыть поздороваться, выйти на две остановки раньше. Сердечный приступ №2. Обнаружить объект за собой в очереди в столовой. Забыть, что хотела заказать. Изображать умственно отсталую, готовясь в случае чего сказать, что это на спор. Сердечный приступ №3. Мирно спать у себя в комнате, услышать звонок, поднять трубку, получить от объекта телефонограмму, ни черта не понять, переспросить три раза. Не спать ближайшие два дня. На третий день отважиться прийти на пару и выяснить, что телефонограмма предполагала передачу группе изменений в расписании. Быть сурово осужденной коллегами. Быть снисходительно воспринятой объектом вследствие своей умственной отсталости. Откуда-то всплыл идиотский термин «интеллектуальное одиночество». Если совсем просто – это когда тебе не с кем поговорить, потому что никто не достоин. И никто не понимает. Нет, скорее всего, все и все прекрасно понимают, просто ты этого не понимаешь. Видите, как creative writing улучшает ясность изложения? Мне даже стыдно перед Марселлой – она мой единственный друг, но я не могу с ней поговорить о том, о чем хочу. Мне все время приходится себя останавливать и говорить себе – эй, в самом деле, хватит навязываться, никому не нужно то, что ты любишь. Я хочу делиться и не могу. Сводки с полей creative writing Оно вообще-то началось у нас только со второго семестра, и на самом деле я могу на него не ходить, потому что это программа следующего курса. Когда меня спросили, я мрачно ответила, что в следующем году планирую провести этот семестр в Зимбабве по программе студенческого обмена, поэтому мне не хочется ничего пропускать. Я сижу с чужим курсом, который нравится мне не больше и не меньше моего собственного. Я их не знаю, если честно – ни тех, ни других. Тут тяжело разобраться – я им действительно не нравлюсь или проецирую на них свой собственный дискомфорт, в то время как им очень предсказуемо нет до меня дела. Я усердно скрываюсь от своего унылого спутника в надежде, что он не проявит себя с хорошей стороны на наших парах и ему не предложат ходить еще и сюда. Мой принц дал нам задание написать эссе о том, чего нам больше всего не хватает, мотивируя это тем, что люди интереснее всего отвечают на идиотские вопросы. Общественность кинулась писать о свободе, равенстве, личном пространстве и т. д. и т. п. Я написала, что мне не хватает автоматической руки, как у Железного Человека – мне не нужно, чтобы она стреляла, но очень пригодилось бы самогенерирующееся в ладони зеркальце. Далее я пустилась в пространные рассуждения о том, как именно это должно выглядеть с конструктивной точки зрения, потому что боялась, что меня неправильно поймут. В постскриптуме на восьмой странице я вспомнила свою старинную идею о волосах, которые раз и навсегда могли бы поменять цвет без покраски – мне показалось, что автоматическая рука сама по себе может произвести недостаточное впечатление на читающего. Я всегда сдаю письменные работы первая, сколько бы я ни написала, и когда я с очень тяжелой головой вышла из корпуса в парк, мне вдруг стало понятно. Когда я пишу и говорю, я думаю только о себе и ориентируюсь только на себя. Поэтому, собственно, я никому не нужна. Мне легче иногда честно и точно высказать свое собственное, чем искать понимание и создавать при этом что-то чужое. Слушайте, да как оно вообще получится, это понимание, если мы такие разные, если при сложении выходят не плюсы и минусы, а поезд и кусок мыла? – Тебя никто не любит, – ядовито говорит критик. – И сравнения твои тоже.