– Вот, а пару лет назад ты ела конфеты и писала в розовый дневничок. – Т-т-твои заслуги перед человечеством очевидны. Т-только ты же не на меня сейчас злишься, верно? – Естественно, – говорю я. – У меня хорошая фантазия. У меня такая хорошая фантазия. Я надеюсь, она медленно читает, иначе она бы уже стояла над моей кроватью с топором. – А ты не хочешь удалить то, что писала… о вас? – Еще чего. Я пинаю ноутбук с такой силой, что он почти что падает с кровати. – Тем более что ничего не было, – говорю я. – Что она может узнать оттуда, кроме того, что мы друг другу говорили? Я могу, конечно, повыделываться и сказать, что не хочу афишировать свою личную жизнь, но я не могу писать о том, чего на самом деле нет, понимаешь? – Подожди. А тайная связь? – Какая тайная связь, – отвечаю я, – откуда. У меня? Понимаешь, это все книжки, это все мои дурацкие книжки. Я думала, что если смоделирую какое-то подобие счастливого конца, какой-то идиотский, неправдоподобный заказ вселенной, то меня кто-нибудь услышит. Или я просто хотела успокоить женскую аудиторию. Или себя. Я не знаю. У нас никогда ничего не было. Я спросила, стоит ли мне ехать. Он сказал, что стоит. Какой смысл был что-то начинать… тем более, что никто и не предлагал что-то начинать, куда уж тут. И потом, что бы мы делали сейчас, плакали друг другу в трубку? Если мы не можем быть вместе, когда сидим в метре друг от друга, то зачем издеваться над собой и придумывать какой-то взаимный дебилизм через всю страну? Такие вещи не работают, никогда, ни для кого, и мне просто надо смириться с этим. Только я хочу, чтобы меня оставила в покое эта чертова Люси Стил, я не могу ее ни видеть, ни слышать. – Слушай, – говорит Марселла решительно, – я позвоню ему и скажу, чтобы она перестала к тебе лезть, а ты перестанешь себя мучить, хорошо? Я, кажется, воспитала маленького борца за права угнетенных. – Не надо, – слабо говорю я, потому что у меня почти что сел голос. – Может, я еще над ней как-нибудь поиздеваюсь. И не смотри на меня так, я не собираюсь разводить ее на деньги. Телефон пискнул – пришел какой-то новый комментарий. «Вы сейчас оскорбили автора. Любопытный аноним» – Занятно, если это не Райдер, – говорю я про себя. Я не придумала, что мне отвечать Люси Стил, потому что я стараюсь больше не врать, а посылать ее к чертям только из-за того, что она глупый дружелюбный щеночек, ниже моего достоинства. (Ох уж это мое достоинство.) Поэтому я многозначительно молчу – у меня же мог сломаться Интернет. Или уведомления перестали приходить. Или, черт возьми, я просто не хочу отвечать ей. Правда, что ответить анониму – я тоже не знаю. Будем молча дожидаться потенциальной драки. В конце концов, мне еще только восемнадцать. Почему, спрашивается, я уже должна озаботиться поисками пары? Я всегда плохо понимаю, как можно абстрактно хотеть замуж, хотеть влюбиться просто так. Если подумать, даже самые добрые сказки вбивают нам какие-то идиотские стереотипы, которые на самом деле – всего лишь одна из версий правды. И если мозгом мы додумываемся до того, что жизнь разная, а норма для всего в ней подвижная, то подсознание этого не слышит, потому что там сидит критик, которому постоянно подкидывают вкусненькое. – Что ты пишешь? – говорит Марселла, почти успевшая заглянуть мне через плечо. Я подпрыгиваю на кровати и успеваю швырнуть блокнот в другой угол комнаты. – Сопливые бабские романы, – говорю я. – Разумная реакция. Честно, я пытаюсь разобраться в себе доступными мне методами и не могу. Я даже докторам никогда не говорила о том, что меня на самом деле беспокоит, поэтому мне казалось, что будет проще писать – это необязательно кому-то показывать и вообще можно уничтожить, если понадобится. Между прочим, в этом часть проблемы – я не хочу оставлять следов. Поэтому я не пишу в старый блог. Он теперь меня смущает, как какой-то неприлично ведущий себя родственник. Да, я знаю, что смогу читать его через несколько лет и вполне трезво оценивать свои поступки, не содрогаясь внутренне от каждого слова. Но это только через несколько лет. Мне просто в целом нормально, но я хочу, чтобы было еще лучше. Я не хочу, чтобы то там, то сям выскакивали мысли о Райдере и Люси Стил – я даже практически перестала сидеть в Интернете из-за этих двоих. (Стоит послать им открытку с благодарностью за то, что я теперь больше читаю.) Это бывает очень неприятно – как будто во все вещи насыпали битого стекла, на которое ты натыкаешься в самый неожиданный момент. Я думала об этом все каникулы, пока у меня не начал закипать мозг. Потом мне как-то само собой пришло в голову, что я свободна, и это хорошо. И что я в любом случае не могу ничего предсказывать, и это тоже в определенной степени хорошо. Никто не обязывает меня с ними дружить, никто не обязывает меня стремительно влюбиться в кого-нибудь еще. Никто не заставляет меня разлюбить Райдера. (Последняя мысль заставила меня понять, что это уже почти произошло.) Я знаю, что я тяжело справляюсь с такими вещами и что, скорее всего, это пройдет нескоро – но меня по-прежнему никто не торопит, кроме меня самой. По всем вышеперечисленным причинам в первую ночь перед началом второго семестра я спала как убитая, даже без снов, и мне было хорошо. Через два дня я влюбилась. Меня уже измучило то, до какой степени мне хорошо. Это все равно что есть вкусную еду, когда уже сыт ей по горло. Я, кажется, понимаю, почему люди не встречают свои вторые половинки или как там называют эти запчасти – если они встретятся, находясь в таком состоянии, их элементарно разорвет. Кстати, я буквально не могу есть, потому что мне кажется, что за мной постоянно наблюдают. Я не могу читать. Я не могу смотреть кино. Я не могу перемещаться в пространстве, потому что у меня ватные ноги. Если я хорошенько уговорю себя, я могу позаниматься в спортзале, и после этого мне становится несколько легче – но ненадолго. Меня парализует страх. Я не узнаю свой голос, когда мне приходится что-то говорить. Я очень хочу сделать в своей комнате шалаш из подручных средств, забиться в него и не выбираться, пока это не пройдет. Я не могу ничего слушать, потому что мне везде слышатся: а) вариации на тему имени; б) вариации на тему фамилии; в) реальные имя\фамилию; г) собственно голос субъекта – потому что чувства чувствами, а не видеться мы в силу определенных причин не можем. (Хотя я уже с горя думала о том, чтобы переехать обратно на родину или еще куда-нибудь подальше.) Естественно, я не могу спать. Это продолжается уже две недели. После некоторых колебаний я выпила успокоительное – оно немного тормозит меня, но толком не помогает, поэтому ночь за ночью я вздыхаю и ворочаюсь, как дура. Я никогда ничего подобного не делала, но я молюсь, чтобы это прошло. Возможно, настоящие молитвы выглядят не так, но девяносто процентов времени я повторяю у себя в голове – пожалуйста, пусть это кончится, пусть это поскорее кончится. – ЧТО ЗНАЧИТ ПОЧЕМУ, – устало говорю я, потому что у меня нет никаких сил на вопросительную интонацию. Я могу только немного увеличить громкость. – Ну, – говорит Марселла, и в ее голосе я чувствую искреннее восхищение, – это же очень хорошо. Это то, что нужно делать в нашем возрасте. – Еще говорят, что в нашем возрасте нужно много пить, а я не переношу пить. И то, что сейчас происходит, я, видимо, тоже не переношу. – Ты хочешь сказать, что с Райдером было по-другому? – Я не помню, как было с Райдером, я в-в-в, черт возьми, я превращаюсь в тебя. Я влюбилась в него лет триста назад, я уже ничего не могу помнить. Но мне точно никогда не было так плохо. – Да почему плохо-то? – не понимает Марселла. – Откуда я знаю, – огрызаюсь я, – я просто говорю тебе, как есть, и все. Я ничего в этом не понимаю, но я не хочу, чтобы это продолжалось. Я не могу думать. У меня голова гудит. Если бы я знала, что этим все кончится, я бы вообще никуда не ехала. Черт бы побрал этот чертов университет. – Я знаю, что это бесполезный вопрос, – задумчиво говорит Марселла, – но мне интересно, кто этот чертов… ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА Я бужу Марселлу среди ночи, потому что у меня уже нет никаких сил. Из меня текут слезы, и я понятия не имею, что мне делать. Может быть, для таких случаев есть какой-то специальный экзорцист? Мне становится немного легче, и я начинаю писать. Слова лезут из меня, и если бы я хотела, у меня вряд ли получилось бы их остановить, но я не хочу. По утрам я уныло смотрю на свое отражение в зеркале – белое лицо, синяки под глазами, лопнувшие сосуды. Я пишу ночами, потому что не могу спать и не могу не писать. Хочу, чтобы мы сблизились, чтобы он влюбился в меня, чтобы мы выяснили отношения и были вместе. (Неудачная попытка сформулировать позитивную установку – зачеркнуто два миллиона раз, вместо слова «выяснили» дырка в бумаге.) Удивительно, но мои оценки почти не страдают. Я забываю подготовиться к семинару – меня не спрашивают. Я забываю сдать письменную работу – меня прощают, потому что я все всегда сдаю вовремя. Я не читаю две из четырех книг, нужных для контрольной работы – убедительно вру, вспомнив критику или экранизации. По-моему, это какой-то баг. Человеку в адекватном состоянии не может так везти. Гормоны счастья – ерунда для маленьких детей. Наш наркотик – надежда. Влюбленным нельзя давать даже самую маленькую чуточку, даже крохотную капельку надежды, потому что дальше они начнут ее искать где надо и где не надо, а когда ее внезапно отнимут, им будет хуже, чем при самой сильной ломке. Справка: к надежде у влюбленных приравнивается все, что не является ее отсутствием. Я знаю это потому, что уже второй раз за два месяца у меня отняли надежду. Умные книги доверительно сообщают мне, что это я во всем виновата и сознательно привлекаю недоступных мужчин. Если раньше эта точка зрения вызывала у меня ленивый протест, то теперь я протестую более активно, швыряя те книги, которые купила в бумажной версии, в стену. Я вынашиваю идею написать кому-нибудь из авторов гневное письмо на Фейсбуке или еще где-нибудь, потому что, в самом деле, так это оставлять нельзя. Наше подсознание, господа, якобы специально привлекает тех, кто не обратит на нас внимания или обратит, но обязательно бросит. Знаете, даже если это правда, я ее видела в гробу. Ты читаешь книжку, делаешь упражнения; может быть, они тебе первое время помогают – да, серьезно, там бывают полезные вещи. Ты начинаешь разбираться в себе, но самую главную вещь, которой от тебя требуют, ты сделать не можешь – ты не можешь перестать ждать результата. А результата нет. Вряд ли стоит писать, что его не будет. Опять же, если это правда, то я не Оруэлл и не собираюсь писать антиутопии, в которых никто никому не нужен. Я написала бы, где моя главная ошибка, если бы могла, но я не могу. Я бы с удовольствием судила бы себя жестче, но я прекрасно понимаю, что не могла ничего предвидеть в своем идиотском любовном угаре, если я даже не удостоверилась узнать хоть что-нибудь об объекте своей страсти. Например, то, что у него есть совершенно невнятная невеста старше его на несколько лет, которая иногда мелькает на факультете. Наши дамы сообщают, что он ей нужен только потому, что он молод и прекрасен. Он же ее, как они предполагают, любит, потому что иначе это вообще нельзя никак объяснить. Я не хочу видеть ни эту мадам, ни объект своей страсти, но, как назло, информация продолжает поступать. Сначала я вижу ее и понимаю, что это действительно она (я очень не люблю судить людей и стараюсь этого не делать, но она мне не нравится чуть более чем вообще). Потом я слышу в столовой о том, что кто-то слышал, что он делал ей предложение несколько лет назад, но она не хочет ни замуж, ни детей. Не запоминать всю эту отраву я не могу, но могу параллельно думать о чем-нибудь еще. Поэтому я думаю о том, что мне самой несколько лет назад могло быть четырнадцать или пятнадцать, и я лежала в больнице, и была очень несчастна, и даже не догадывалась, что в это самое время кто-то важный для меня делает предложение другой девушке, которая это предложение слышать не хочет. Признаюсь, у меня было желание позвонить Райдеру, но это возведет сюрреализм ситуации в куб. Возможно, все это неплохо с терапевтической точки зрения, потому что на какое-то время окружающий мир вообще перестает меня интересовать. Последние полгода он интересовал меня слишком живо. Я слишком привыкла к тому, что все может быть интересно и разнообразно, и самая большая душевная боль может быть связана с дурацким ответом на контрольной или длинной очередью в столовой. Слушайте, ну правда, я не хочу, чтобы все повторялось в который раз. Я представляю себя в двадцать пять, тридцать, сорок лет такой же – сидящей над книгой не в состоянии читать, потому что надежды в очередной раз нет и не предвидится. Что касается книг – я вообще теперь не могу их читать, я везде вижу знаки. Вместо мозгов какое-то сито с избирательной проницаемостью. Каждая хорошая книга пожирает меня изнутри. Я больше не могу трезво смотреть на вещи. Может быть, стоит начать пить и смотреть на них нетрезво?