– Извини, но при таком раскладе меня почему-то очень тянет валить все в кучу. Я осторожно переступаю клубки гирлянд на полу, которые мы еще не успели повесить, и, очень стараясь ничего не пнуть и не обрушить по дороге, иду искать в горе новогоднего мусора компьютер. Хрен с ним, с Райдером, я могу начать и без него. Я открываю свеженькую учетную запись в блоге, для которого вчера весь день мастерила оформление, и начинаю методично заливать туда все свои записи, которые уже успела набрать. Работы оказалось немного, потому что уже какое-то время я не могу писать от руки. Я чувствую даже не облегчение, а опустошение. Главное, что все это теперь отдельно от меня – хоть я и прятала все это так долго. Теперь забирайте и делайте, что хотите. – Извини меня, – произносит Марселла с безопасного расстояния. – Я на тебя не сержусь. Единственный способ что-то улучшить – писать, но мне лень писать, лень формулировать, в общем, жить как-то лень. Даже когда я помню, что записи – единственное, что меня спасает, приходится заставлять себя вынимать из головы то, что совершенно не хочется прояснять. Все равно что чистить пылесос. Внутри куча мусора, это раз, работает и так, это два. Зачем напрягаться. Чувствую, историю скоро придется заканчивать. Я не знаю, может быть, я проснулась знаменитой на следующее утро после того, как залила рассказы о своих душевных метаниях в Интернет. Не могу проверить – у нас нет электричества. На случай, если свет включится, а в блоге меня все обругали, нужно придумать парочку положительных комментариев. Мне нравится жить как на грани гуманитарной катастрофы. Сообщение с городом понемногу налаживается, но мне там делать нечего, а вот Марселла уже дважды уползала в университет. На днях ей сдавать литературу – этот факт по идее должен был заставить меня подводить какие-то итоги, но подводить мне нечего, потому что ничего у нас не получилось. Марселла, однако, считает, что у нас вполне взаимовыгодное существование – да, что-то в этом есть, я действительно живу с ней в мире, как с какой-то очень маленькой и очень робкой частью себя, которую придавило страхами, фрустрациями и разной другой хренью. Повторюсь, я еще не знаю, чем кончилась моя затея – вдруг мне дали Нобелевскую премию за самое эффективное игнорирование проблем человечества? Но шутить у меня больше нет сил, читать умные книги тем более; телевидение меня не радует, Интернет угнетает. Пожалуй, для вас мои проблемы на одно лицо – может быть, для вас они и не проблемы вовсе, но если это так, то хочется спросить, какого вы здесь забыли. Я чувствую уныние, а со мной такого никогда не было. Никто мне не мешает ничего делать, мне нечему сопротивляться, а это сковывает сильнее, чем вы можете себе представить. Вина, вина, много вины, злость, нравоучения критика. С утра до вечера и наоборот. Я иногда думаю, какой смысл делиться с вами тем, в чем нет ни грамма жизнеутверждающего. Для чего вам полтонны чужого негатива? Какое вам вообще до меня может быть дело, если у меня нет ничего такого, что вы сами бы хотели иметь? Вам, возможно, просто хочется с кем-то себя сравнить, и чтобы сравнение было гарантированно в вашу пользу, чтобы вам казалось, что у вас по сравнению со мной проблем никаких. У меня вот, господа, тоже никаких проблем, кроме той, что мне одиноко, как какой-нибудь вороне, если ее закинуть на орбиту. Что мне не с кем поговорить, потому что я понятия не имею, о чем. Это печально, но Интернет еще более дохлый номер, чем все остальные номера – опять создавать себе какую-нибудь ненастоящую личность, у которой все прекрасно или, наоборот, ныть в специализированных сообществах? Что мне делать? Что? Если вам нечем заняться, как и мне, рекомендую нагуглить что-нибудь на тему того, что значат постоянные беспричинные просыпания среди ночи в одно и то же время. (Да, я еще и плохо сплю.) На всякий случай подготовлю тех, у кого та же проблема, что и у меня, к страшной правде: – у вас глисты; – на вас порча; – вы одержимы дьяволом; вы алкоголик; – вы беременны. (Согласна, кое о чем из перечисленного действительно сложно догадаться самому.) Зато Райдер спит как убитый. Гад. Мне еще нужно подготовить к этой мысли Марселлу, потому что она третий день пересдает литературу и здесь не появляется. Я не могу понять, правда, где она живет – у подруги, что ли? У Марселлы подруги? Я действительно так плохо на нее влияю? Пора, кажется, рисовать карту всеобщих перемещений – скоро кончится тем, что Марселла переедет жить ко мне. Райдер явился несколько часов назад. Я сказала, что он удивительно быстро и чутко реагирует, а главное, помнит обещания. (Он обещал приехать почти месяц назад. Сделаем поправку на непогоду и допустим, что он ждал автобуса две недели.) Мне, впрочем, было бы легче, если бы он оставил рюкзак с моими тетрадками под дверью и уехал назад. Я не знаю, что мне с ним делать. Видимо, поэтому я и веду себя так, как будто мне опять внезапно стало двенадцать лет. То есть да, надо было эти четыре года уговаривать себя, что звонить ему меня никто не заставляет, что хватит сообщения где-нибудь; что клавиатура не взорвется, если я его напишу, а самое главное – что не взорвусь я. В конце концов, вы, наверное, хотите знать, как все это было. Честно, история не стоит выеденного яйца, но такие истории почему-то куда-то там западают и что-то там очень ранят. Даже не то, что ранят – они остаются жить с тобой. Даже определяют тебя, что ли. Короче, уже после того, как Райдер вернул меня домой, один раз мне было как-то уж совсем экзистенциально плохо, и я ушла к нему пожить на время. Я знала, что родители поднимут жуткий скандал – им же никто не сказал, что я спокойно сплю в соседней квартире и что мне просто нужно несколько дней тишины. Райдер меня не выдал сначала. Потом, как я поняла, он все-таки сказал им, но они уже не сопротивлялись – конечно, Райдер лучше, чем какой-нибудь наркоманский притон, он же почти что любимый сын. И да, это была почти самая классная неделя в моей жизни. К Райдеру являлись какие-то мамзели, иногда он их выпроваживал, иногда нет – они все, естественно, думали, что я его младшая сестра, и кому-то из них даже приходило в голову выпроводиться самим. В остальное время он писал какие-то бумажки (тогда он еще не бросил учебу), а я сидела рядом и смотрела то на бумажки, то на него. Одна вещь, которую я помню очень хорошо и которая ранит меня, пожалуй, сильнее всего остального – как я долго сидела рядом с ним, засыпая, а потом вдруг взяла его за руку и поцеловала ее. Правда, это должно звучать ужасно сентиментально, но я не знала, как еще сказать ему спасибо за то, что я сейчас здесь, а не в дурдоме, что я вообще не одна. По-моему, он обалдел тогда даже сильнее меня, хотя Райдера очень трудно вывести из равновесия. Я думала, что он понял меня, потому что он бросил свою писанину, мы обнялись, и я очень долго ревела. Мне сейчас кажется, что я плакала как минимум двое суток, но это была очевидная неправда, потому что через день я увидела, что в квартире подозрительно чисто и пусто и что у Райдера собраны сумки. И вот тогда мне захотелось сесть посреди кухни и заплакать обо всех, кто меня когда-либо бросал – о бабушке и дедушке, которых не стало и которые тоже меня понимали, о школьных друзьях, особенно одной подруге, к которой я очень привязалась – а потом она уехала навсегда куда-то на край земли, о других друзьях, которых никогда не было. Я получила единственный урок от любви – я ее не стою, поэтому те, кого я люблю, будут бросать меня до тех пор, пока я этого не пойму. Но слезы почему-то так и не появились. Тогда я собрала собственные вещи и пошла домой, чтобы сказать родителям, что я согласна лечь в больницу. Сижу и думаю, когда на меня снизойдет вдохновение. Было бы неплохо, если бы оно снизошло поскорее. Вы понимаете, я теперь в какой-то степени чувствую ответственность за тех, кто меня читает – ну вот очень же приятно думать, что я своим потоком сознания спасла кого-то от повешения. Или от утопления. Да, как минимум, меня радует, что с той стороны тоже приходят вести. Тайная надежда на то, что мне за мои откровения уже предложили пару контрактов, была. Самих контрактов, естественно, не было. Зато было какое-то количество гостей и немножко комментариев. Я очень удивилась, но почти все они были вменяемые – я-то все эти несколько дней, пока не было света, придумывала миллион остроумных ответов для троллей. Вот как будто троллям они нужны, мои остроумные ответы. Еще, наверное, я вас огорчу, но я сильно подобрела за эти дни, и мне больше не хочется убивать направо и налево. Я исправно звоню родителям, да. Пописываю фрилансерские статейки на всякие псевдоразумные сайты. Я теперь специалист самого широкого в мире профиля – я уже очень много знаю про корпоративную этику, авторское право в искусствоведении и концепцию «чужого» в современном индийском кино. Да, еще я какое-то время провела за чтением того, что привез мне Райдер. Райдер учит Марселлу играть в шахматы. Литературу она с горем пополам сдала на тройку – чуда не случилось, если не считать того, что теперь ей на эту тройку совершенно плевать. – Ты знаешь вообще, почему ее завалили? – интересуется Райдер, пока я задумчиво пялюсь в экран. – Понятия не имею. Ты же теперь лучшая подруга, тебе и сплетни собирать. – Ради бога, – говорит Райдер, – можешь обзывать меня подругой, но я такое в себе держать не могу. Она вашей преподавательнице устроила истерику насчет тебя. Можешь описать это в журнальчике. – Я-то опишу, – говорю я, – только я не люблю приступы самопожертвования. – Что, приятно быть самой самоотверженной в комнате? – Прикинь. Райдеру интересно, почему я ничего не говорю ни насчет своих тетрадей, ни насчет того, что он приехал с такой задержкой – я даже не узнаю подробности про его разговор с родителями и про их грандиозные литературные планы. Поэтому, естественно, он ищет какие-нибудь обходные темы. Вам стоит знать, что Райдер талантливее многих моих докторов. Со мной всегда случается одно и то же: мне кто-то нравится, какое-то время мне кажется, что и этому кому-то я нравлюсь, а потом такое впечатление, как будто я обрастаю панцирем-невидимкой. Меня не замечают, и я не могу пошевелиться, чтобы хоть что-то исправить. Самое убийственное ощущение в жизни – сразу после момента, когда между вами порвался провод. Я ненавижу себя за то, что у меня все и всегда так одинаково. Заходишь в сеть, видишь у Райдера на стене очередные бабские откровения – ну что мне с вами делать? А если точнее – что делать с собой, если выйти из себя и уйти к чертовой матери не получается? Каждый раз, каждый гребаный раз, когда мне дают надежду, я вижу, к чему все идет. Я вижу свои бесцельные хождения туда-сюда в надежде выгнать из себя чертовых бесов ревности, я вижу, как стремительно растет стена у меня внутри, я знаю даже, что и с кем у него произойдет. И приблизительно знаю, когда. Как бы я хотела быть дурой и всего этого не видеть. Почему я не могу просчитать собственное будущее, почему я не знаю, что со мной будет через месяц или два, но точно знаю, что в эти месяц-два Райдер опять вывернет меня наизнанку, а потом… это «потом» таким тошнотворным эхом раскалывает мне голову, что лучше я не буду произносить ничего вслух. (Пафосной записи три с половиной года. Самое печальное, что с тех пор не изменилось ничего. Вывод: никогда не превращайте любовь в единственный фактор, определяющий вашу жизнь. Вам слишком часто придется вешаться.) Почти все книги о самопомощи гласят: когда вам плохо, изгоняйте иррациональные чувства холодной суровой логикой. Делайте логические, а не эмоциональные, выводы. О’кей. Я отбросила эмоции и, посмотрев на свой удивительно долгий жизненный путь, могу логически доказать – я люблю, меня не любят, меня бросают, я плачу. На последнем слове можно ставить любое ударение, повторять до бесконечности. Это не то чтобы печально… а хотя почему, это печально, и весьма. Захожу в ванную зареванная, смотрю на себя в зеркало и начинаю ржать – я похожа на вампира и клоуна одновременно. Нет, Райдер, пока мы живы, я от тебя не отстану. Чисто из принципа. Пока мы пилили опилки всеми возможными способами, пришла весна. Я сажусь на автобус до дома – самое время забрать оттуда вещи полегче и вообще посмотреть, что мне может пригодиться из того, что осталось там. Мне, конечно, интересно, что они мне скажут – я уехала на два месяца, приехала через четыре, и то только для того, чтобы опять уехать (и желательно не возвращаться). Кстати, кого еще интересует морально-этическая сторона моей жизни у Марселлы? Я немножко подрабатываю фрилансом, Райдер исправно платит за квартиру, которую снимает у Марселлы, но живет почти постоянно с нами. Я думаю, что мы скоро организуем коммуну и пошагаем к светлому будущему – если, конечно, до этого не приедет Марселлина мать и все не испортит. А почему бы, собственно, и не жить так. Я в детстве мечтала жить без взрослых, как все дети. То есть не столько без совершеннолетних, сколько без тех, кто считает, что по достижении совершеннолетия нельзя истерически ржать над глупостями и не иметь постоянной работы со стабильным заработком. Поверьте, я знаю много таких восемнадцатилетних. Поэтому как-то страшно думать, что и мне уже скоро восемнадцать – вдруг работает какая-то особая дебильная магия, которая ровно в полночь включит самовлюбленность, снобизм, снисходительный тон и неодолимую тягу стать белым воротничком? – Согласись, – говорит Райдер, – без денег все-таки бывает печально. – Бывает, – говорю я, – но я сомневаюсь, что я и с деньгами буду всегда иметь то, чего хочу. – А чего ты хочешь? – Чтобы не надо было волосы красить. Пусть сразу растут такого цвета, как мне надо. – Глобально, – говорит Райдер. – Хотя я ждал чего-то в этом духе. А что-нибудь попроще? Типа переехать в другой город? Или всю жизнь прожить в этом? Или сплавиться на байдарке по реке Миссисипи? – Я не знаю, – отвечаю я, и почему-то этот вопрос меня ранит. – Знаешь, – говорит Райдер. – ДОРОГОЙ ДОКТОР, Я ЗДОРОВА, ХВАТИТ МЕНЯ ЛЕЧИТЬ. Я ужасно злюсь, когда он так делает. – Ты будешь еще здоровее, если кому-нибудь когда-нибудь признаешься, чего тебе хочется. И доктора тут ни при чем, между прочим. Я просто все это проходил. Ты считаешь, что никто не станет тебе помогать – поэтому чем озвучивать свои планы, лучше сразу себе запретить их выполнять, чтобы это не успел сделать кто-нибудь другой. А всем, между прочим, по фиг. Они плохо разбираются, чего ты хочешь и почему, поэтому мешать тебе вряд ли смогут. Помогать, впрочем, тоже, но тебе, по-моему, и так никто никогда не помогал. – Прекрати, – уныло говорю я. – Я действительно не помню, чего я хочу. Это где-то очень глубоко. И потом, у меня есть идиотская страсть ждать, пока все сами догадаются. Чего, как правило, не происходит никогда. Я напряженно думаю полдня. Мой печальный опыт признаний в любви можно условно разделить пополам. К первой половине отнесем миллион раз, которые я предпочитала промолчать. Ко второй половине – несколько занятных случаев, когда я героически и великодушно решала высказаться. Как правило, это выглядело как перекладывание своего тяжкого креста на предмет своего обожания – типа, это же тебе выпало счастье быть любимым мной, вот ты теперь и думай. Я знаю это чувство, потому что (да!) раза три сама оказывалась на этом месте, и мне ни разу не понравилось. Когда тебе нечего предложить взамен тому, кто хочет тебя съесть немедленно, а потом жить с тобой долго и счастливо – тебе тоже больно. Да, ребята, кто-то из вас меня точно читает, поэтому сообщаю: мне больно и сейчас. Может, вас это успокоит. Вот почему каждый раз распутье выглядит одинаково по-идиотски – в любом случае мучаются все.