– Я сформулировала, – говорю я. – Офигенная новость, – говорит Райдер, который собирался идти спать и ничего такого не ожидал. – Я хочу, чтобы между нами не было этой идиотской дистанции, которая есть сейчас, потому что я тебя люблю. Блин, и я не то чтобы хочу, чтобы мы гуляли за ручки под луной – я вообще себе это плохо представляю… просто, черт, я хочу понимать, что ты чувствуешь, мне уже надоело догадываться. Я никогда не спрашиваю не потому, что мне все равно, а потому что не могу себя заставить, хотя я больше всего хочу знать тебя. Хрен с ним, может, это и не любовь. Я не знаю. – Ммм, – говорит Райдер. – Я чувствую себя как идиот. – Не надо, – прошу я, потому что мне вдруг очень хочется развернуться и убежать. – Ну, просто странно, знаешь. Когда чувствуешь себя слабым, сонным, усталым и не самым удачливым, а кто-то еще хочет об этом знать. Если бы я знала, что это будет так легко, то мне стоило бы сделать это лет триста назад. Я не знаю, правда, что мне еще сказать, чтобы этого хватило. – Я не ожидал, – говорит Райдер тепло. – Я уже говорил, что я идиот? – Мы можем вернуться к теме дискуссии? – Можем. Я не думал, что ты когда-нибудь это мне скажешь после того, что я обычно делаю. Но я тебя тоже люблю. – Ага, – говорю я, – какой-нибудь теплой братской любовью. Или отеческой. – Нет. Нормальной обычной человеческой любовью. Теперь уже я не знаю, что мне сказать. – Ага, – коварно говорит Райдер, – и это кто еще не ожидал. Можете представить, как у меня гудит голова теперь, когда я сижу в дурацком автобусе и пытаюсь уговорить себя – ну почему же, по теории вероятности он, конечно, может меня любить. Но я не могу разрешить себе ни радоваться, ни расслабиться. По крайней мере пока не попала домой, не вернулась назад и не застала Райдера на месте. Да, и вообще-то мне совершенно не нужны никакие весенние вещи. Мне просто срочно нужно сбежать. Да, для этого определенно нужно иметь талант – у тебя не получилось даже пробарахтаться каких-то четыре года в университете. Ты же всю плешь проела тем, что не можешь больше учиться в школе. Про какие-то чудесные первые дни в новом университете рассказывала. О дивный новый мир! Дорогая, и где все это? Где твое прилежание, где твоя обещанная успеваемость? Почему ты опять закрылась в своей раковине? Это ненормально, когда люди не хотят общаться. Представляю, насколько ненормальной ты себя чувствуешь, когда не можешь заставить себя пойти на вечеринку, на которую тебя пригласили. А если тебя на нее не пригласили – и подавно. Бедная, бедная девочка. Такие, как ты, мучаются лет до тридцати-сорока, а потом расстреливают невинных людей на улице. Тех людей, которым, в отличие от тебя, удалось приспособиться. Зачем мстить этим беднягам за собственное несовершенство, подумай хорошенько? Все, что тебе нужно сделать сейчас – это исправить себя, и как можно скорее, потому что драгоценное время уходит. Ты можешь очень долго настаивать на том, что кому-то могут понадобиться тараканы в твоей голове, что кто-то будет готов говорить с тобой о том, о чем хочешь именно ты. Но ты прекрасно знаешь, что такого не произойдет. А так как ты у нас упрямая девочка, тяжелая на подъем, я постараюсь ускорить процесс твоего исправления. Когда тебе кажется, что черепная коробка горит изнутри – это я. Когда ты просыпаешься среди ночи в ужасе, хотя день был прекрасен, – это я. Когда ты вдруг обнаружишь, что уже много дней у тебя под ребрами зашит камень, – это мой привет, дорогая. Когда ты не знаешь, что сказать, что сделать, когда тебе стыдно за себя, когда тебе страшно, когда у тебя нет сил – я рядом. Да, именно – я рядом двадцать четыре часа в сутки. Поэтому просыпайся и будь хорошей девочкой. Делай так, как говорят старшие. «Ты живая? Бесполезно писать, что мы нервничаем, но мы нервничаем. Напиши хотя бы, доходят ли письма» – Доходят, – говорю я монитору, – все сорок восемь штук. Марселла достигла удивительных успехов в литературном деле – она ни разу не повторилась с текстом письма, хотя все эти три недели могла бы просто копировать одно и то же сообщение. Вроде как и гражданский долг свой выполняешь, и не заморачиваешься с выражением мысли. Во всем надо быть экономными. Правда, если этот авторский подвиг и останется кем-то замеченным, то уж точно не мной – я читаю письма и удаляю. Да, может быть, потом я захочу их перечитать, но это в любом случае будет от жалости к себе и от желания хоть чуть-чуть подсластить себе пилюлю. Надо же, и по мне тоже кто-то скучает, я тоже кому-то нужна. Я хотела здесь написать что-то вроде «нет, я не окончательно сошла с ума», а потом задумалась. Черт его знает, может быть, и сошла. В любом случае, детский сад с надеждами и планами кончился. Никакой картинки, соответствующей будущему, у меня в голове нет, поэтому будет считать, что остаток жизни я проведу в этой комнате. Она отремонтирована до такой степени, что еще меньше похожа на мою, чем когда-либо. Хотя вы что, смеетесь? Я не Вирджиния Вулф, никакой своей комнаты у меня быть не может. Назавтра мне надоело выделываться, и я с самого утра ушла гулять в парк. Там я соглашалась фотографировать незнакомых людей, объясняла туристам, как пройти туда-то и туда-то, вешалась на деревья и пыталась петь голосом Оззи Осборна. Я вспоминала обо всем, что начинала и не доводила до конца, я придумывала себе миллион занятий – и мне действительно хотелось чем-то заниматься. Я думала о том, что летом можно будет всем втроем поехать на море, и мне вполне нравилось концентрироваться на этой минуте, а не на прошлых или будущих глупостях. Повторяйте предыдущие два абзаца до бесконечности, и вы поймете, почему я до сих пор не могу никуда уехать из дома. Последние три недели я напоминаю себе осьминога, который запутался в собственных щупальцах и совершенно их не контролирует. Эти качели с настроением делают мою жизнь невыносимой. Я застряла, черт возьми. – Тебе все-таки стоило бы показаться доктору, – говорит мама. Тон: «мы совершенно не настаиваем, решение принимать тебе» + «если решение нам не очень понравится, мы больше не будем спрашивать твоего согласия». – Хорошо. – Хорошо? – озадаченно переспрашивает она. – Давай допустим, что я за эти полгода поумнела и экономлю твое и свое время, пропуская гневные речи о правах человека и о том, что лечение никогда и ничего, так почему же вдруг сейчас… Мама в воодушевлении берет мобильный – разумеется, она уже знает нового доктора, которому нужно звонить. – А сколько вам предлагали за публикацию? – говорю я. – Публикацию чего, милая? – Оооо, – говорю я, – это «милая» – вместо тысячи слов. Я думаю, мне пора собирать вещи. – А мы хотели, чтобы ты погостила подольше. ПОГОСТИЛА. – Значит, я не ошибалась, когда говорила, что у меня нет дома, – черт, разумеется, я сейчас начну орать, – значит, я не всегда преувеличиваю! А давайте представим, что я всегда права, а? Я, а не вы и не доктор! Я понимаю, что легче быть уверенными в том, что у вас дочь как трещина в стене, подкрашивай-подмалевывай и молись, чтобы все не рухнуло в один прекрасный момент! Зачем мы вообще друг другу нужны? Давайте договоримся уже наконец – я не буду ни от чего лечиться, и я никогда не буду счастливой, и я никогда не буду такой, как вам нужно, поэтому делайте что хотите, но если не можете меня хоть чуть-чуть любить просто так, а не только за хорошие оценки и за таблетки, то лучше просто оставьте меня в покое, хорошо? Кстати, вы помните, что в припадках хорошего настроения я фантазировала о поездке на море втроем? А помните, что Марселла живет у моря? А может, тогда все-таки к врачу? Я, пожалуй, открою нотариальную контору и буду официально регистрировать всех, кто решил вступать в межличностные отношения с другими людьми. Пусть пишут расписки о том, что никуда не уйдут. Еще я хочу, чтобы на законодательном уровне было разрешено не здороваться с людьми, которые меня бесят. У меня сейчас не очень хорошо с переводом агрессии в рациональное русло. Я лежу на лужайке в парке и думаю, что пропустила уже два автобуса обратно к Марселле. Великая и прекрасная таблетка успокоительного соблазняет меня. Ну что я, наркоман, что ли? Мне всегда было интересно, как я распознаю ту грань, за которой не буду способна справляться сама. Где мой предел? Если не здесь, то где-то близко, наверное. Надо успокоиться, говорю я себе, надо начать задавать себе вопросы, и рано или поздно ответ всплывет сам собой. Ложь. Уже какое-то время, кроме злости и мусора, не всплывает ничего. Зато сны снятся совершенно чудесные. Я смеха ради каждое утро изучаю сонники в Интернете – что бы мне ни приснилось за последние пару недель, значение у него одно: надо тянуться к людям. Мое сознательное желание к кому-нибудь тянуться тоже завалено мусором. Но факт: даже если сегодня ночью мне приснится хор баклажанов, жонглирующий зубными щетками, это будет значить, что я слишком закрытая, что меня ждут перемены и что я, по всей видимости, к ним не готова. Сон №1. Я бегаю кругами по песчаному холму, на котором время от времени попадаются металлические решетки. По пути встречаются зловещие мужчины – при виде их я резко меняю направление бега. Внизу, под холмом, – море. Но море мне не нужно. Мне нужно найти самое жаркое место в этой пустыне и бегать там. Сон № 2. Я куда-то опаздываю минут на сорок или уже опоздала, но продолжаю, как истинно целеустремленный дебил, подниматься в гору мимо каких-то бесчисленных троллейбусных остановок. Я в зимней куртке и полной зимней амуниции. На улице по-прежнему жара. Сон № 3. Райдер женится не на мне. Да ну вас на фиг. Между нами и так что-то обрубилось после того, как я уехала. Дура ты этакая, говорит рациональная часть меня, еще бы оно не обрубилось. Дура не дура, говорю я, а так поступают все. Это же так сейчас модно – начать что-нибудь важное и тут же отбежать на безопасное расстояние, чтобы посмотреть, что получилось. И фотографировать. И в блог писать. И встречаться только ради того, чтобы было что написать в статусе. И путешествовать ради того же. Да, говорит мудрое рацио, только где твой статус? Ты-то зачем отбегала? Затем, что я боюсь, говорю я. Затем, что я как Салли Боулз – уже вижу воображаемых несчастных детей, играющих на замызганной лестнице, пока их мама развлекает нацистов в кабаре. А я, между тем, еще даже не беременна. Хотя нет, если быть конкретнее, я вижу воображаемых других девиц Райдера, которые заполонили вселенную и бесконечно мне звонят, а я сижу в маленьком кабинетике и, как верная секретарша, отвечаю им на вопросы и вношу их в его плотный график. Ты даже не дала ему шанс, печально говорит рацио. Я знаю, говорю я – и мне тоже становится очень печально, потому что я понимаю, что это правда. И еще я понимаю, что нам все равно придется поговорить, раз уж я не последняя сволочь. А если так, то желательно говорить быстрее. Пока критик не догнал и не убил. Краткое содержание: Псих представляется. Псих ходит в университет и к доктору. Псих знакомится с Марселлой и очень неохотно ее перевоспитывает. Псих не хочет пить таблетки. Псих не хочет ходить к врачу. Псих занимается ерундой восемнадцать глав. Псих вылетает из университета (как результат). Псих любит Райдера (в свободное время). Оказывается, того, что я пишу, не так уж и много – я просто пишу его долго. Мне лень ежедневно записывать, где я бываю и что делаю, тем более что это довольно неинтересно. А вот где-то раз в месяц, когда мне становится действительно плохо, я решаю выдать что-нибудь концентрированное. Это, кстати, правда и для постов про моих врачей. Некоторые психологи (что особенно меня порадовало – студенты-психологи) начали тут меня обличать, что врачи такими не бывают. Разумеется, они такими не бывают. Если бы я хотела показать их максимально реалистично, я бы просто носила с собой в кабинет скрытую камеру.