Ладно, боюсь, сейчас нет никакого смысла об этом думать – если я явлюсь на факультет вся в соплях, меня неминуемо раскроют. Как считает мой критик, я единственная в мире не умею держать себя в руках, и все вокруг об этом знают. Топчусь возле кафедры, за окном очередная стройка. У Марселлы сейчас ведет приснопамятная мадмазель с разбитым телефоном – я только сейчас решила, что на пару к ней можно было бы и завалиться, но после звонка прошло уже минут двадцать, и все это время я медитирую, глядя на подъемный кран. Вот чего я на самом деле хочу – это не уехать просто так, непонятно куда, как это делает Райдер и предлагает сделать мне. Я хочу первый день в каком-нибудь другом университете. Крутой, настоящий первый день, когда еще не знаешь никого в лицо и никто не знает тебя, когда еще понятия не имеешь, чего ждать от преподавателей (и даже если кто-то окажется врединой или придурком, ты еще пока не знаешь этого и совершенно от этого не зависишь). К тому времени, когда наступит этот замечательный первый день, было бы отлично уже хоть что-то понимать, а не надеяться, что все покатится само по себе, как только зайдешь в аудиторию. В первый день здесь я пришла прямо из больницы (на своих двоих, потому что с транспортом были проблемы), чуть не упала в обморок на посвящении в студенты (оно ни чуточки не было трогательным, просто продолжалось три с половиной часа), а потом нам раздали студенческие и отпустили по домам. На второй, третий и четвертый день мы приходили только для того, чтобы нас отпустили, потому что на факультете шел ремонт. Скажите мне кто-нибудь, чтобы я перестала ныть. Пока я стояла разглядывала голубей за окном, мне в голову неожиданно пришли две замечательные идеи, одна из которых делала необязательным приезд Райдера, другая – мое присутствие дома у Марселлы. Короче говоря, идеи были не только замечательные, но и бессмысленные. А потом меня внезапно схватили за руку и стали тащить в распахнутую дверь кафедры, крича что-то вроде «обожемойвотионакакнамповезло». Я узнала змеищин голос, равно как и ее змеиную (!) хватку, только не могла понять, по-прежнему ли я иностранная студентка по обмену или же можно бесстрашно начинать материться. Драка была бы определенно эффектна, но, к сожалению, неэффективна – змеища весит, как минимум, вдвое больше меня. Я, конечно, за равенство, братство и так далее, и против полных людей ничего не имею – а теперь даже стала им завидовать. Вот так просто берешь нужного человека и уносишь к себе в берлогу. Помогиииите. Жаль, правда, что мне так быстро стало все понятно – на кафедре расположилась заплаканная Марселла два-ноль. – Слушайте, – говорю я, – я не собираюсь бесплатно делать то, за что сама платила кучу денег. А ты, детка, признай, что тебе просто лень учиться. – Мне не лень, – патетически восклицает девица, – у меня слабое здоровье! Ооо. Да я, кажется, обидела Марселлу сравнением. – Настолько слабое, что ты потрудилась припереться сюда, чтобы послушать неизвестно кого, который должен сказать тебе неизвестно что? Скажи прямо – мне нужна оценка, а список литературы длинный, поэтому прокручу-ка я сценарий своей одногруппницы Марселлы и буду давить старой маразматичке на жалость какой-нибудь подростковой дистонией, послушаю для вида другую маразматичку, которую она мне посоветует, а потом попробую с ней договориться, и через месяц – хоп, божественное исцеление, стипендия, второй семестр, пара новых кофточек от родителей. Она смотрит на меня, губы у нее трясутся – как и у змеищи. – Я могу записать на бумажку, если ты не запомнила, – говорю я. – Порепетируешь дома, заодно и память потренируешь. Вы ведь уже задавали им учить наизусть список кораблей из «Илиады»? – Вы переходите всякие границы, – говорит змеища сурово. Я уже слышала этот тон, когда путешествие Чайльд-Гарольда в моем исполнении приобрело черты наркотического трипа. (Расслабьтесь, я всего один раз приходила на семинар под кайфом, и то это было потому, что я невнимательно читала инструкции к своим лекарствам. Теперь читаю внимательно.) – Нет, – говорю я, – простите, но меня это бесит. Я подыхаю от скуки. Я очень глупо и примитивно подыхаю без лекций. После них мне хотя бы меньше хочется выть от тоски. Я хотя бы немного вижу людей и получаю информацию, не уткнувшись в монитор или в книгу, мне книги ОСТОЧЕРТЕЛИ, они еще бесполезнее лекарств. И вы ничего не сказали, ни слова не сказали, чтобы меня оставили. – Так вы уже знаете? ? А, теперь уже знаю. вернуть книги в библиотеку; рассчитаться с долгами (если есть); забрать сборник со своей статьей (если есть, может пригодиться); узнать, что делать с банковской карточкой; забрать свои документы; забрать медицинскую карту; забрать-забрать-забрать. – Что пишешь? – бодро интересуется Марселла. – Так, – говорю я, – список подарков на Рождество. – А что ОНА сказала? – Ничего, привела мне новую тебя. Из твоей группы. – Но… – Я знаю, «Хата свободна, люблю своих друзишек, отжигали, чмафф». Я тоже бываю на твоей странице на Фейсбуке, когда тебя нет дома. А вы-то думали, что я неконтролируемо нападаю на невинных людей. Неа. Только на людей, которые глупо врут. Именно поэтому компьютеризация и интернетизация преподавателей – первоочередная задача… а чья, интересно? – Черт, снегу-то нападало, – говорю я наконец, когда мы выходим из здания. В дом мы пробираемся в снегу выше чем по колено. Кажется, в новостях сейчас скажут, что все везде застряли, чтобы все оставались на своих местах и никуда не намыливались, особенно в автомобилях. В ближайшие полчаса мне по очереди звонят папа, мама и бабушка, чтобы выяснить, где я нахожусь, и высказать занятное пожелание немедленно приехать домой. Приходится благодарить их за заботу, стараясь при этом не ржать. Через полчаса на мне (в порядке удаления от тела): майка, майка, футболка, майка (под футболку не влезла), водолазка, свитер, плед; мы сделали себе домики из одеял и пытаемся придумать, как пить чай, не высовывая наружу руки и голову. В новостях одна ерунда. Знаете, а мне нравится, когда в природе происходят сдвиги по фазе. До этого я видела такое всего один раз, когда мне было лет одиннадцать – мы с папой полгорода прошли пешком в сильную метель, с толпой таких же фиолетовых от холода людей, которые бросили свои машины где пришлось. Прямо какая-то «Война миров», ей-богу. Как просто и как быстро, оказывается, можно сбить нас с толку – с нашим электричеством, с нашими машинами, с Интернетом нашим дурацким. Даже жалко как-то, что сейчас я очень далеко от дома и мне никуда не надо. Зато очень хотелось бы знать, где находится Райдер. Что сейчас действительно важно, так это то, что дверь надо пинать полчаса, прежде чем она откроется. Следовательно, если нужно куда-то излить подростковую агрессию, то приходится либо банально бить посуду, либо лезть на улицу через окно в ванной. Чем я, собственно, и занимаюсь. Я съездила бы за заначкой таблеток домой, если бы погодные условия позволяли. Кажется, это самая длинная ночь в моей жизни. Я вылезаю на улицу, ложусь в снег, лежу там, по-моему, очень долго; пока конечности еще функционируют, а мозг хоть чуть-чуть остыл, я лезу обратно. Мне кажется, что одно мое путешествие занимает минимум полтора часа (я герой! у меня будет отличный иммунитет!), а потом выясняется, что прошло пятнадцать минут, и утро по-прежнему не настает. Я с упорством идиота повторяю упражнение до четырех часов. В начале пятого в голове что-то щелкает, и я думаю – а что я делаю? Пойду лучше напишу какой-нибудь тетке на Фейсбуке, что она стремная. Это называется, мы поговорили с мамой. Мне интересно, если бы каждый раз, когда меня начинали отчитывать за то, что я якобы сказала или сделала не так, со злым умыслом, с желанием оскорбить, подколоть, «подлить масла в огонь», я бы взрывалась и орала в ответ – что бы было? Может, стоило попробовать? Я, как минимум, не была бы сейчас «бесчувственной», и то приятно. А с другой стороны, может, действительно лучше быть бесчувственной, чем знать, что тебя не хотят ни слушать, ни понимать, и помощи твоей тоже не хотят? И никогда не просят о ней? Я инвалид, да, что я могу сделать. Я не могу давать советы, я не могу рассчитывать на то, что со мной поделятся. Я не могу предложить мне доверять, потому что у меня всегда есть какой-то умысел. Хотела бы я знать, какой. Я сволочь, что я не работаю и теперь уже не учусь. Я сволочь, потому что даже не хочу начинать работать с девяти до шести, чтобы приходить домой поспать и поорать на детей. И кого волнует, что если я поступлю еще раз в следующем году, у меня будет еще несколько лет на самоопределение – я не уверена, что я больше захочу работать лишь бы где ради каких-то там ваших «гарантий». Меня плющит, уже когда я начинаю представлять себе, что меня ждет после учебы. Не сам факт работы. А то, с каким энтузиазмом и мощью меня будут на нее выдавливать. И я не могу позвонить (потому что меня не хотят слышать), а могу только сидеть и строчить в чертовом вордовском файле. Да, я разговариваю с ним чаще, чем с тобой. По крайней мере, мне не нужно ждать, пока вордовский файл уйдет на работу, чтобы можно было поплакать, вычленить из себя психотерапевта и научить его фразе – ты же понимаешь, что попала под горячую руку; послушать критика, который радостно будет орать, что ты сама во всем виновата; послушать ребенка, который проснулся и тоже орет, но только в ужасе, потому что мама рассердилась. Это мрачное колесо крутится у меня в голове, наворачивая на себя мои мысли о том, кем я хочу быть, о том, что я всегда пересказываю себе все самое интересное, что узнаю – как будто у меня есть собеседник; о том, сколько виртуальных объяснений я обычно придумываю на случай, если вдруг меня спросят не о моем самочувствии, не о домашних делах, а о том, что я вижу или что мне нравится; о том, что мне вечно нужно представлять рядом с собой друга или взрослого, которому теоретически можно доверять, но который с тем же успехом приведет меня обратно в больницу. Колесо со скрипом катится, и я понимаю, что каждые слезы предсказывают собой новые слезы, а то, что между ними, не имеет значения, поскольку сейчас ты плачешь опять и знаешь, что будешь плакать еще и еще. Разлюбите меня уже раз и навсегда, пожалуйста. Мне легче будет жить, не вычисляя постоянно, любите вы меня или нет. Столько снега нападало, что надо, наверное, пойти слепить снеговичка. Ну или хотя бы принести снежок и положить Марселле за шиворот. Я провела ревизию холодильника – в принципе, стараниями Марселлиной домработницы еды у нас хватит на месяц (а если учитывать, сколько ест Марселла, то на два). Хотя нет, если учесть, сколько ем я, то все равно на месяц. – Ты можешь слушать аудиокниги, – говорю я из-за дивана, когда слышу, как Марселла начинает миграцию в сторону кухни. – З-зачем? – Это з-з значит, что ты заикаешься или что тебе холодно? – Не знаю, – вяло говорит она. – Зачем аудиокниги? – Подумай сама, – говорю я, – буквы складывать я тебя все равно не научу. Но на слух-то ты человеческую речь, я надеюсь, воспринимаешь? – Клевая идея, – отвечает Марселла, шлепая тапочками по полу, – но мне не очень нравится. – Это почему еще? – П-потому что мне тогда будет не с кем жить. – Это, конечно, очень мило, – говорю я, – но у тебя вообще-то есть мать. – Нет у меня никакой матери. – Слушай, хватит меня трансли… – Она выходит замуж, – сообщает Марселла так, как будто бы это само собой разумеется. А, точно, интервью же висит в топе на ютьюбе, а я так его и не посмотрела. Хотя что мне на нее смотреть – я еще в прошлый раз ее хорошо запомнила. Когда она на меня орала. – Ну хоть кусочек свадебного торта тебе привезет?