5) Ты о нас с матерью\отцом подумала? 6) Как нам теперь смотреть в глаза людям? (Обратите внимание, что использование слова «люди» концептуально необходимо – как говорится в пророчестве, оно усиливает страх слушателя перед наказанием свыше в четыреста раз.) Повторять до тех пор, пока у соперника не начнется передозировка чувством собственного убожества. Черт, а я уже и забыла, что я постоянно в чем-то виновата. Мне давненько об этом не напоминали. Чувство прямо как из детства – когда ты еще не в состоянии понять, что когда взрослые ругают тебя за раздражительность, это часто означает, что они раздражены сами. Вот что за идиотская привычка – делать из детей универсальный контейнер для своих чувств. Я хороший, у меня никаких негативных эмоций, это все мой плохой ребенок. Он это чувствует, а не я. Он мой неправильный маленький аватар. Так же гораздо удобнее, да? Тьфу. Главное, что это настолько очевидно, настолько прозрачно, что аж зло берет – как, спрашивается, они этого не видят? Классический способ выведения из себя: дождаться дня, когда я либо буду долго занята в университете, либо допоздна буду возиться с заказами; конкретнее – дождаться момента, когда я освобожусь; еще конкретнее – момента, когда я уже почти что найду себе какое-нибудь расслабляющее занятие или одной ногой буду в душе… и заставить меня давать срочную консультацию по обращению с компьютером\ набору текстов\неработающему Интернету. Как вы понимаете, причину, по которой что-то не получается, я должна называть не сходя с места. Любое другое слово оказывается произнесенным не тем тоном, после чего начинается чтение вечерней лекции «вот если бы мы тебя так учили». Было бы интересно, ага. Если бы вы меня учили, а я орала после каждого слова, что вы плохие учителя и что высшее образование вы, судя по всему, получили хреновое, что бы из этого вышло? Еще какой-нибудь новый диагноз? Новый повод смотреть соседям в глаза с кроткой печалью (вы-же-понимаете-какое-у-нас-в-семье-несчастье-выросло)? В данном случае, признаюсь, их еще можно понять. Нелогично будет, если я скажу, что не вижу ничего сверхъестественного в своем житье у Марселлы – иначе, наверное, я бы об этом и не врала. Кажется, иногда врач бывает жизненно необходим – ведь трудно же обойтись без человека, который за твои же деньги будет говорить тебе, что именно ты чувствуешь в данный момент! Хотя, впрочем, если на основе всех моих чувств составить разноцветную диаграмму, то больше всего, наверное, займет желание пойти еще раз поставить чайник и расслабиться. И как раз когда я спрашиваю, какой чай заварить Марселле, телефон звонит опять. Разговор с нашей педагогиней я вам передавать не буду. Она сошла с ума. Она начинает с того, что я нахлебничаю и что мои родители имеют резон (кто так говорит вообще?), а заканчивает тем, что у нее есть еще парочка слабых учеников, которых можно было бы поднатаскать, и если у меня под рукой есть бумага и ручка, то она прямо сейчас даст мне их… – Слушайте, – говорю я ей сердито, – у Марселлы не то что не будет успехов, я ее сейчас заставлю забыть все, что она до этого знала. Включая алфавит. Когда телефон звонит в третий раз, Марселла начинает нервно хихикать. – Я не буду отвечать, – говорю еще более сердито, – я не привыкла, чтобы моей скромной персоне оказывали столько внимания. И вообще, твой дом, ты трубку и бери. – А мне никто никогда не звонит, – сообщает Марселла радостно, – поэтому бери ты. – Да пусть звонит, – говорю я в сердцах, – да пусть вообще провалится! Сейчас окажется, что это какая-нибудь моя школьная учительница, которую на меня натравили родители. Будет возвращать меня в лоно семьи. Они же знают уже, наверное, что доктором меня уже пугать не получится. Так пусть она подавится своими тетрадками, я ее предмет никогда не любила, заранее в этом уверена. Я, наверное, на него и не ходила даже. Пусть… – Ой. Это Райдер. – Ну прекрасно, – говорю я, – это даже лучше, чем учительница. Всегда подгадывает момент, когда мне охота поорать. – Слушай, – говорит Райдер, – я понимаю, что у тебя там, как всегда, борьба с внутренними демонами и так далее, но сейчас просто заткнись и дай мне сказать, хорошо? – Ничего, что ты сам задал мне вопрос? – ЗАТКНИСЬ, в конце концов! – Чертов сексист, – говорю я, – возмутительно так разговаривать с женщиной. – Чертова женщина, у тебя дома есть что-то, что можно было бы опубликовать? Твои записи, дневники, что угодно? – Райдер, – говорю я, – по-моему, ты должен помнить, что у меня паранойя. Нет, естественно. Новое я ношу с собой, старое лежит у тебя. – Ну тогда зачем твоим родителям литературный агент? – Вот это хороший вопрос, – говорю я, и мне становится так тошнотворно и уныло, что я натягиваю сапоги и прямо в футболке и шортах иду на улицу. Хотя Марселла возмущенно кричит что-то о температуре ниже нуля. – Если это опять та же история, что четыре года назад, то это… печально. – Для начала, – говорит он, – достань голову из-под крана, из духовки или из форточки. Или что ты там делаешь на этот раз. Пока все было на уровне разговоров. Вот интересно, как публикуются рукописи, а вот не знаешь ли ты, случайно – я, естественно, случайно не знаю… – Все равно плохо, – говорю я. – Как в очень хреновом и неизобретательном кино. Теперь мне придется ехать в Африку лечить больных зверей от людей, занимающихся благотворительностью. – Ближайшие дня два, я надеюсь, ты никуда не собираешься ехать? – А ты? – Я завтра приеду, – говорит Райдер, – только у меня вообще никаких идей. – Не комплексуй, у меня их тоже нет. – Что у вас случилось? – требовательно спрашивает Марселла, наполовину высунувшись из окна. – Ничего, – говорю я, – мама с папой ссорятся. Так, на всякий случай: если соседи донесут твоей матери, что сюда ездят мужики, скажешь, что это ко мне. Что было четыре года назад: 1. От нечего делать написала стихи на уроке литературы. Учительница, будем говорить прямо, вырвала их из моих цепких лапок (получилась почти драка, ага); собралась уже насыпать мне замечаний по макушку, а потом внезапно решила, что это гениально. 2. Не знаю, насколько гениально это было на самом деле – серьезно, не знаю, у меня проблемы с самооценкой не только в психологическом, но и в бытовом смысле тоже. Не спрашивайте у меня, хорошо или плохо то, что я делаю, я никогда не знаю наверняка. Загвоздка была в том, что: а) как раз приближался какой-то литературный конкурс местного разлива для школьников нашего возраста, б) у меня в классе интереса к творчеству никто не проявлял, в) а творчество – это же так прекрасно, так престижно, и школе хорошо, и учительнице, и автору не так чтоб уж совсем противно. 3. Я выиграла. 4. Появились журналисты газет еще более местного разлива, которым в школе с удовольствием вывалили всю мою историю болезни, после чего, естественно, их интерес ко мне возрос в кубе. 5. Я бы, пожалуй, не обратила на них внимания, если бы не оказалось, что мои родители очень вдохновлены интересом прессы и перерывают мои бумажки в поисках чего-нибудь еще, что можно было опубликовать. 6. Да, собственно, тогда я, увидев разгром у себя в комнате, развернулась на 180 градусов и поехала покупать билеты на какой-нибудь междугородный автобус. Все, что можно было опубликовать, было в рюкзаке, а рюкзак всегда был при мне. Родители могли успокоить себя разве что тем, что генеральная уборка никогда не бывает лишней. 7. И тогда же из автобуса меня выдернул Райдер, который перед этим бил морду журналисту, подкатившему к нему с вопросом о бедной девочке, увечной, но талантливой. (Хотя я бы на его месте дослушала вопрос до конца.) 8. А, и тогда же я полюбила журналистов и, как видите, не упускаю ни одной возможности с ними пообщаться. 9. Завершая обзор: с той поры я официально псих. Если до этого я просто была девочкой с проблемами социальной адаптации, то теперь иначе как ненормальной меня не называли. Это же ненормально – не хотеть, чтобы о тебе писали в газетах и чтобы в твоих вещах рылись без спроса. А верить в существование личного пространства и собственных планов на жизнь (пускай даже тринадцатилетних, идиотских, но не имеющих отношения к сомнительной славе первого стихоплета Специальной Олимпиады), как бы это вам сказать, нерационально. В эпоху, когда собственное избиение модно выкладывать в Интернет, чего уж тут стесняться статьи в газете, которую читают только ее издатели, пенсионерки или люди в метро. – Тебе еще чаю налить? – спрашивает Марселла, отвлекая меня от созерцания стены напротив. – Да не могу я уже его пить, спасибо. Слушай, съезжу-ка я завтра в университет вместе с тобой, надоело тут сидеть по утрам. – Выгонят же. – Меня? – говорю я кисло. – Кто, например? Мне запрещено появляться на парах, но никто не говорил, что я не могу приехать на консультацию к змеище, например. – А телефон? – Слушай, не превращайся в мой внутренний голос, у меня их хватает без тебя. Может, я дура и до этого не додумалась. Если тебя это беспокоит, я могу изменить внешность до неузнаваемости и притвориться студенткой по обмену. – Здорово, – говорит Марселла с энтузиазмом. – Я хочу на это посмотреть. – Вот, опять, – говорю я, – как какую-нибудь гадость затевать, так она сразу не заикается! Я, само собой, покривила душой насчет того, что меня пустят в университет без проблем – охрана меня знает прекрасно и с удовольствием даст пинок под зад, особенно когда есть официальное предписание. Что-что, а это переодевание было уже от крайней степени скуки. Честно говоря, даже планы моих родителей не особо возбуждали во мне интерес к жизни, хотя раньше я бы плевалась огнем неделю, как минимум. Скорее всего, я ждала чего-то в этом роде – ну не могло же все идти по одной траектории, а тем более так неправдоподобно нормально. И возможность моего отъезда, и расставание с врачом, и то, что я уже почти пришла в себя без таблеток. Вот только писать я давно не пробовала, не хочу расстраиваться. В любом случае, мне надо точно знать, какие у меня отходные пути. Учитывая то, что мое желание находиться здесь теперь почти равняется нулю, для чистоты эксперимента нужно найти хоть что-то, что меня держит. В конце концов, мне уже не тринадцать лет, и брать билет на первый попавшийся автобус как-то… а знаете, это по-прежнему хорошая идея. Пока мы едем в университет, дрожа от холода, мысли меня одолевают совсем нехорошие. Дело не в том, что у меня проснулась внезапная социопатия и я боюсь показываться на факультете, и даже не в родителях. Я сейчас одета в свитер Марселлиной матери, на голове у меня шарф вместо шапки – выгляжу, наверное, как идиотка, но, по крайней мере, как другая идиотка, не я. На вопрос, почему я раньше так не делала, отвечаю другим вопросом: вам не кажется, что это слишком просто? Столько времени провести, как бы это сказать, с открытым забралом, позволить приклеить столько ярлыков к своему собственному лицу, чтобы теперь строить из себя мистера Икс? Смешно, да. Я не люблю упрощать себе задачу, тем более что в моем случае любая задача – сложная, и на упрощение реагирует плохо. – С-слушай, а почему ты раньше так не делала? Я подпрыгиваю на сиденье. – Прекратите озвучивать мои мысли. Вообще, тебе и Райдеру нужно ходить парой – он мне каждые полгода предлагает переехать. – К нему, что ли? – любопытствует Марселла. – Дело не в этом, – говорю я, – дело в самой вашей идее о том, что мне обязательно надо куда-нибудь убежать, чтобы у меня все стало хорошо. Ага. Как будто в точке назначения мне выдадут новую голову. Только что с конвейера. С новыми винтиками, смазанную маслом, блестящую такую. Кстати, почему вы вообще решили, что меня что-то не устраивает? – Ну т-т-ты же никогда не говоришь ничего на эту т-тему. Н-надо же мне было что-то решить. – Тогда ладно, не буду обобщать. Наверное, надо сказать Марселле что-нибудь вроде того, чтобы она за меня не беспокоилась. Все-таки люди, беспокоящиеся за меня, редкость, а недостаток моего состояния еще и в том, что я плохо различаю, когда беспокоятся, а когда надоедают. Поэтому пока я вспоминаю, какую мою печальную и дурацкую мысль прервал вопрос Марселлы, вы можете приблизительно подсчитать, сколько людей с учетом моего возраста я уже успела от себя отпихнуть, если сейчас окончательно не отпихнувшихся осталось примерно двое. Так, о чем это я? Я года два уже, наверное, хотела посмотреть свои старые дневники – те, что были у Райдера. Пока шла терапия, мне всегда казалось, что там есть какие-то ответы. Как в кино. Прочитаю и смирюсь с тем, что происходит. Впрочем, я когда-то уже говорила вам, что ничего подобного после прочтения одной из моих старых тетрадей не случилось – я прохохотала полчаса, но ничего более приятного, к сожалению, не последовало. Я бессмысленно смотрю в окно машины и думаю, что даже не хочу их видеть, наверное, эти тетради. Отдавая их Райдеру, я знала – на вопрос о том, где они находятся, мне будет нечего отвечать, потому что если Райдер не здесь, то где он, непонятно. Может, и хорошо, что я уже столько времени не читаю этот бред. Вы бы видели вообще, как я его писала. Я одевалась сегодня за открытой дверцей шкафа и вспомнила, что когда-то это было единственное безопасное место у меня дома. Дверь же нельзя закрывать, вы помните. Если очень плохо, внезапно слезы напали или что-то в этом роде – открываешь дверцу шкафа и ревешь себе за ней, а когда твое безжизненное тело начинают искать, хоп-ля, всего лишь наводила порядок на полке, что-то случилось? Знаете, я иногда часами не могла оттуда выбраться, у меня даже не было сил дотянуться до ноутбука, чтобы вывалить куда-нибудь свое горе.