Он зажарится до смерти. Может, он уже мертв? Преодолев ужас и шок, я бросился вперед. Жар от раскаленного котла опалил мне лицо. Глаза заслезились. Я с трудом мог дышать. Вцепившись дрожащими руками в шнур, я нашарил узел, затянутый с другой стороны котла. Слезы не позволяли ничего разглядеть. Казалось, все мое тело охвачено огнем, я будто поджаривался на вертеле. Я отчаянно сражался с узлом. Мне удалось ослабить его. Да. Я ослабил его и продолжал распутывать, пока шнур, со щелчком развязавшись, не соскользнул на пол. Голова Диего мотнулась вперед, и он мешком повалился мне на руки. Я подхватил его. Отступая под его тяжестью на подкашивающихся ногах, я изо всех сил тянул его прочь от котла. Оглушительный треск заставил меня охнуть. Звук отдирающейся липучки. Звук, которого мне никогда не забыть. Подняв глаза, я заставил себя посмотреть на котел – и разинул рот, не в силах даже закричать от ужаса и отвращения. Свитер Диего припаялся к металлу. Ткань расплавилась от чудовищного жара. А его кожа – боже милостивый! – вся кожа со спины прилипла к железной стенке котла. – Не-е-е-е-ет! Господи, не-е-е-е-ет!!! – в ужасе заорал я. Оттаскивая от котла, я сорвал с Диего кожу… она осталась шипеть на раскаленной металлической стенке… Уже опуская Диего лицом вниз на бетонный пол, я не успел вовремя отвести глаз – и увидел бурлящие ручейки крови, вплавленные в тело клочья свитера… Его спина… вся спина превратилась в мешанину кровавого мяса. 38 Полицейские оцепили школу. С пистолетами наголо копы в темной униформе осторожно крались по коридорам, останавливаясь, чтобы проверить каждый кабинет. Я, впрочем, полагал, что Ангела давно уж и след простыл. Я позвонил родителям и попросил их срочно приехать. Руки так тряслись, что я едва удерживал телефон. Говоря с отцом, я слышал сирену скорой, увозившей Диего. – Он дышит, – сказал кто-то в толпе зевак. – Он все еще жив. Я до сих пор чувствовал опаляющий жар котла. Всякий раз, закрывая глаза, я видел пульсирующее, сочащееся темной кровью сырое мясо, в которое превратилась спина Диего. Я не мог стереть из памяти треск сдираемой кожи. Мясо. Его спина – сырое, влажное мясо, залитое кровью, точно непрожаренный стейк под соусом… За окном багровый шар солнца опускался за голые ветки деревьев. Полицейские до сих пор прочесывали территорию школы, обыскивая каждый этаж, каждый кабинет, каждый дюйм подвала и котельной. Удалось ли им найти что-нибудь важное? Со мной они этим не поделились. Мне было паршиво, так паршиво, что совсем не хотелось с ними разговаривать. Но разве у меня был выбор? Я оказался единственным свидетелем, единственным, кто мог рассказать полиции, что произошло. Закончив давать показания, я не поверил своим ушам: они посоветовали всем вести себя как обычно, будто ничего не случилось. – Мы напали на его след, – сказали они. Может, врут? Они сказали директору не закрывать школу. Сказали, что усилят патрулирование. Сказали, что занятия должны продолжаться. Но как же так? Когда родители отвозили меня домой, я не в силах был говорить. Странное дело, но я во всем винил себя. Не тяни я с убийством Ангела… Теперь я знал, что готов. Знал, что у меня не дрогнет рука. Знал, что смогу убить его завтра ночью. Недрогнувшей рукой. * * * Вести себя как обычно? На следующий день в школе ничто не казалось обычным, особенно из-за копов, торчащих под каждой дверью. Олифант провел собрание на тему того, что случилось с Диего. Это тоже нельзя было назвать обычным. Он много говорил о безопасности в классах. Я слушал его не шибко внимательно. Не могу вспомнить, что он тогда говорил. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь еще смог бы. В зрительном зале ощутимо веяло страхом, в непривычной тишине сквозило напряжение. Вести себя как обычно. Ну не бред ли? После уроков я нашел Пеппер в нашем рабочем кабинете – она стояла за высокой кипой старых ежегодников. Я сбросил на пол рюкзак и прошел к столу. – Вот, ведем себя как обычно. В точности как сказал Олифант. – Я вздохнул. – Как думаешь, мы сможем когда-нибудь чувствовать себя как обычно? Пеппер пожала плечами. – Что слышно насчет Диего? Есть новости из больницы? – Состояние критическое, но стабильное. Она оттянула за бока свою голубую шапочку. – Что это должно означать? Я покачал головой: – Не знаю. Но врачи только это и говорят. Наверное, стабильно – это неплохо. Она накрыла рукой мою ладонь. – Майкл, ты ужасно бледный. – Не могу не думать о… – Я не договорил. – Давай сменим тему. Понимаешь? Чтобы как обычно. Давай поговорим обо мне. – Как хочешь, – пробормотал я. – Знаешь, что меня бесит? – спросила она. – Что? – Бесит, что все твердят мне день напролет, как я здорово выгляжу в этой шапчонке. Ой, Пеппер, какая клевая! Ой, Пеппер, где такую достала? Ой, как мне нравится! Неужели все мои знакомые такие бессовестные лицемеры? – Они к тебе со всей душой, – возразил я. – И ты действительно милая в этой шапочке. – Заткнись. – Люди к тебе добры, а тебя это злит? – Меня все злит, – буркнула она и стукнула кулаком по ежегоднику, взметнув тучу пыли. – Со всей душой, как же. Шапка им моя нравится! А сами довольны, что не нужно любоваться лысой страшилкой. – Неправда, – сказал я. – И вообще, твои волосы потом отрастут. Пеппер долго молчала, глядя в окно. Наконец она снова повернулась ко мне. – После всего, что произошло, ты еще грезишь о Лиззи Уокер? – Давно ее не видел, – солгал я. – Мы будем смотреть эти старые ежегодники, или как? Честно говоря, неохота, но, может, так мы сумеем отвлечься от… всего этого. – Ладно. Посмотрим ежегодники. На вот, держи подарочек, – Пеппер вручила мне небольшую упаковку. – Салфетки? – Ну-у, в последний раз, когда мы смотрели эти старые альбомы, ты весь обчихался. Так что… – Спасибо, – сказал я, бросив салфетки на стол. – Откуда начнем? Она сняла с верхушки кипы один из ежегодников и положила на стол между нами. – Почему не начать с этого? 1950 год.