Сперва деньги потихоньку утекали у него из рук: он не делал больших ставок, но частота проигрышей начала истощать резервы. Затем, через три четверти часа после начала сеанса, все изменилось к лучшему: лошади, которых он выбирал наугад, одна за другой приходили к финишу с невероятными результатами. В одном забеге он вернул себе то, что потерял в двух предыдущих, и даже больше. Энтузиазм сменился эйфорией. Это было то самое чувство, которое он старательно пытался описать Уайтхеду, – чувство власти над судьбой. В конце концов победы стали ему надоедать. Положив свой выигрыш в карман и не обращая на него внимания, Марти ушел. Деньги в кармане пиджака торчали толстым клином; их подмывало потратить. Повинуясь инстинкту, он пробрался сквозь толпу на Оксфорд-стрит, выбрал дорогой магазин и купил для Чармейн шубу за девятьсот фунтов, а затем поймал такси, чтобы отвезти ее к ней. Это было медленное путешествие; офисные рабы как раз приступили к побегу – дороги забиты. Но его настрой не допускал раздражения. Он попросил такси высадить его на углу улицы, потому что хотел пройтись пешком. Все изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз, два с половиной месяца назад. Ранняя весна сменилась ранним летом. Сейчас, почти в шесть часов вечера, дневное тепло не рассеялось; оно еще не достигло пика. И дело не только в том, подумал он, что наступило жаркое, зрелое время года; он тоже изменился. Марти чувствовал себя настоящим. Бог на небесах, вот в чем дело. Наконец он снова смог действовать в мире, формировать его и влиять на него. В дверях появилась взволнованная Чармейн. Она выглядела еще более взбудораженной, когда Марти вошел, поцеловал ее и положил коробку с шубой ей на руки. – Вот. Я тебе кое-что купил. Она нахмурилась. – В чем дело, Марти? – Взгляни. Это для тебя. – Нет, – ответила она. – Я не могу. Входная дверь все еще была открыта. Она подталкивала его обратно или, по крайней мере, пыталась это сделать. Но он не поддавался. Что-то скрывалось за выражением смущения на ее лице: гнев, даже паника. Она сунула ему коробку обратно, не открывая. – Пожалуйста, уходи. – Это сюрприз, – сказал он ей, поборов отвращение. – Не хочу никаких сюрпризов. Просто уходи. Позвони мне завтра. Он не взял предложенную коробку, и она, упав между ними, открылась. Роскошный блеск шубы выплеснулся наружу; она не смогла удержаться и наклонилась, чтобы поднять ее. – О, Марти… – прошептала она. Пока он смотрел на ее блестящие волосы, кто-то появился на верхней площадке лестницы. – В чем проблема? Марти поднял голову. Флинн стоял на лестничной площадке, одетый только в нижнее белье и носки. Он был небрит. В течение нескольких секунд он молчал, жонглируя вариантами. Затем улыбка, его панацея, появилась на лице. – Марти, – воскликнул он, – как делишки? Марти посмотрел на Чармейн – она смотрела в пол. Свернутая шуба в ее руках напоминала мертвое животное. – Понятно, – сказал Марти. Флинн спустился на несколько ступенек. Его глаза были налиты кровью. – Это не то, что ты думаешь. Честное слово, не то, – сказал он, останавливаясь на полпути вниз и гадая, в какую сторону прыгнет Марти. – Это именно то, что ты думаешь, Марти, – тихо сказала Чармейн. – Мне очень жаль, что тебе пришлось узнать об этом, но ты так и не позвонил. Я сказала, позвони перед тем, как придешь. – Как долго? – пробормотал Марти. – Два года, плюс-минус. Марти взглянул на Флинна. Они играли вместе с той черной девушкой – Урсулой, кажется? – всего несколько недель назад, и, когда молоко было пролито, Флинн ускользнул. Он вернулся сюда, к Чармейн. Интересно, подумал Марти, помылся ли он перед тем, как присоединиться к Чармейн в их двуспальной кровати? Скорее всего, нет. – Почему он? – неожиданно для себя спросил Марти. – Почему он, ради всего святого? Не могла найти кого-то получше? Флинн ничего не сказал в свою защиту. – Я думаю, тебе лучше уйти, Марти, – сказала Чармейн, неуклюже пытаясь уложить шубу обратно. – Он такой говнюк, – сказал Марти. – Разве ты не видишь, какое он дерьмо? – Он был рядом, – с горечью ответила она. – А ты нет. – Да он же гребаный сутенер, черт возьми! – Да, – сказала она, оставив коробку лежать, и, наконец, поднявшись с разъяренными глазами, выплюнула всю правду. – Да, совершенно верно. Как ты думаешь, почему я связалась с ним? – Нет, Чар… – Трудные времена, Марти. Не на что жить, кроме свежего воздуха и любовных писем. Она стала шлюхой для него; этот ублюдок сделал ее шлюхой. Лицо Флинна, стоявшего на лестнице, приобрело болезненный оттенок. – Подожди, Марти, – сказал он. – Я ни в коем случае не заставлял ее делать то, чего она не хотела. Марти подошел к подножию лестницы. – Разве это не так? – воззвал Флинн к Чармейн. – Скажи ему, женщина! Неужели я заставил тебя делать то, чего ты не хотела? – Не надо, – сказала Чармейн, но Марти уже начал подниматься по лестнице. Флинна хватило всего на две ступеньки, потом он шагнул назад. – Эй, да ладно тебе… – Сутенер вскинул ладони, защищаясь от ударов. – Ты сделал мою жену шлюхой? – Да как я мог? – Ты сделал мою жену гребаной шлюхой? Флинн повернулся и рванул к площадке. Марти, спотыкаясь, побежал за ним по лестнице. – Ублюдок! План побега сработал: Флинн оказался в безопасности за дверью и придвинул к ней стул, прежде чем Марти успел выйти на лестничную площадку. Все, что он мог сделать, – стучать по панелям, бесполезно требуя, чтобы Флинн впустил его. Небольшой паузы хватило, чтобы его гнев утих. К тому времени как Чармейн добралась до верха лестницы, он перестал разглагольствовать перед дверью и прислонился спиной к стене, чувствуя, как подступают слезы. Она ничего не сказала; у нее не было ни средств, ни желания преодолеть пропасть между ними. – Он. – Это было все, что Марти смог сказать. – Из всех людей. – Он был очень добр ко мне, – ответила она. У нее не было ни малейшего желания вступаться за них; Марти оказался здесь незваным гостем. Она не должна перед ним извиняться. – Я же тебя не бросал. – Это твоих рук дело, Марти. Ты проиграл за нас обоих. У меня никогда не было права голоса в этом вопросе. – Он видел, что она дрожит от ярости, а не от горя. – Ты поставил на кон все, что у нас было. Каждую чертову вещь. И потерял – для нас обоих. – Мы не умерли. – Мне тридцать два. Я чувствую себя в два раза старше. – Это из-за него. – Ты такой глупый, – сказала она без всякого чувства; ее холодное презрение иссушило его. – Ты никогда не видел, как все хрупко, просто продолжал быть таким, каким тебе хотелось. Глупцом и эгоистом. Марти прикусил верхнюю губу, наблюдая, как ее губы высказывают ему правду. Он хотел ударить Чармейн, но это не убавило бы ее правоты; она просто стала бы избитой и правой. Покачав головой, он прошел мимо нее и с грохотом спустился по ступенькам. Она стояла наверху и молчала. Марти прошел мимо коробки с ненужной шубой. Подумал: пусть они на ней трахаются. Флинну это понравится. Он взял сумку, в которой лежал его костюм, и вышел. Стекло в окне задребезжало, когда он с силой захлопнул дверь. – Теперь можешь выйти, – сказала Чармейн, обращаясь к закрытой двери спальни. – Стрельба закончилась. 44 Марти никак не мог выкинуть из головы одну мысль: что она рассказала Флинну все о нем, выдала секреты их совместной жизни. Он представил себе Флинна, лежащего на кровати в одних носках, гладящего ее и смеющегося, когда она вываливает всю грязь. Как Марти тратил все деньги на лошадей или покер; как у него никогда в жизни не было выигрышной полосы, которая длилась бы дольше пяти минут (ты бы видела меня сегодня, хотел он сказать ей, теперь все по-другому – я теперь крутой); как он был хорош в постели лишь в тех редких случаях, когда выигрывал, и не блистал остаток времени; как он сначала потерял машину из-за Макнамары, потом – телевизор, затем – лучшую мебель и еще оставался должен небольшое состояние. Как он тогда вышел и попытался выбраться из долгов с помощью воровства. Но даже эта идея с треском провалилась. Он снова пережил погоню, отчетливо, как наяву. В машине пахло дробовиком, который Нюгорд прижимал к груди; пот на лице Марти колол поры, остывая на сквозняке из открытого окна, трепеща на лице, словно лепестки. Все было таким ясным, будто случилось вчера. Все, что произошло с тех пор, почти десять лет его жизни, вращалось вокруг этих нескольких минут. От одной мысли об этом его почти физически тошнило. Впустую. Все впустую. Пришло время напиться. Деньги, которые он оставил в кармане – четырехзначная сумма, – прожигали дыру, требуя, чтобы их потратили или поставили на карту. Он вышел на Коммершиал-роуд и поймал еще одно такси, не совсем понимая, что делать. Было всего семь часов, предстоящая ночь требовала тщательного планирования. Что бы сделал папа, подумал он. Преданный и измазанный в дерьме, что бы сделал великий человек? Чего бы ни пожелало его сердце, пришел ответ; чего бы ни пожелало его гребаное сердце. Он отправился на вокзал Юстон и провел там полчаса в туалете, умываясь и переодеваясь в новую рубашку и новый костюм, вышел преображенным. Одежду, которая была на нем, он отдал служителю вместе с десятифунтовой банкнотой.