– Я отвезу тебя. Мы потеряем часть состояния Джо за него, ага? – Звучит неплохо. Тревога все еще не сходила с лица Марти. – Послушай, – сказал Той, – это не твоя драка. Понимаешь? Что бы ни случилось с данного момента, это будет не твоя вина. Мы совершили несколько ошибок на этом пути и теперь должны заплатить за них. – Ошибок? – Иногда люди не прощают, Марти. – И все это, – Марти обвел рукой весь цирк, – потому что люди не прощают? – Ты уж поверь. Это лучшая из возможных причин. Марти вдруг пришло в голову, что Той в последнее время стал аутсайдером, он уже не та ключевая фигура в мировоззрении старика, какой был раньше. Объясняло ли это кислое выражение, появившееся на его усталом лице? – Ты знаешь, кто за это в ответе? – спросил Марти. – А что может знать боксер? – сказал Той с явной иронией, и Марти вдруг понял, что этот человек знает все. Дни паники растянулись на неделю без признаков ослабления. Лица советников изменились, но нарядные костюмы и умные речи остались прежними. Несмотря на приток новых людей, Уайтхед все более небрежно относился к мерам безопасности. Марти все реже бывал со стариком; кризис, казалось, вытеснил из папиной головы мысли об убийстве. Этот период не обошелся без сюрпризов. В первое же воскресенье Куртсингер отвел Марти в сторону и стал обольщать: произнес продуманную речь, которая началась с бокса, перешла к удовольствиям от физической близости между мужчинами и закончилась прямым предложением денег. «Всего полчаса, ничего особенного». Марти за несколько минут до признания Куртсингера догадался, чем это пахнет, и приготовил вполне вежливый отказ. Они расстались весьма дружелюбно. Если отбросить подобные забавы, это было время апатии. Ритм жизни в доме нарушился, а установить новый не представлялось возможным. Единственное, что позволяло Марти сохранить рассудок, – держаться как можно дальше от дома. Он много бегал на той неделе, часто гоняясь за своим хвостом по всему периметру поместья, пока не наступала фуга истощения, и он мог вернуться в свою комнату, пробираясь через хорошо одетые манекены, слонявшиеся в каждом коридоре. Наверху, за дверью, которую он с радостью запирал (чтобы не впускать их, а не чтобы не выпускать себя), он принимал душ и спал долгие часы глубоким сном без сновидений, который ему так нравился. У Карис такой свободы не было. С той самой ночи, когда собаки нашли Мамуляна, ей иногда приходило в голову поиграть в шпиона. Почему это произошло, она не знала. Она никогда особо не интересовалась тем, что происходит в Приюте. Более того, всячески избегала контактов с Лютером, Куртсингером и остальными членами отцовской когорты. Однако теперь ее без предупреждения одолевали странные побуждения: пойти в библиотеку, на кухню или в сад и просто наблюдать. Она не получала никакого удовольствия от этого занятия. Многое из услышанного не могла понять; гораздо больше было просто пустых сплетен финансовых торговок рыбой. Тем не менее она сидела часами, пока не утоляла смутный аппетит, а потом уходила, возможно, чтобы послушать очередную дискуссию. Некоторые собеседники знали, кто она такая, а тем, кто не знал, она представлялась наиболее простым образом. Как только ее полномочия были установлены, никто не подвергал сомнению право присутствовать здесь. Она также отправилась навестить Лилиан и собак в унылом строении за домом. И вовсе не потому, что ей нравились эти животные, – просто хотелось посмотреть на них, ради самого факта; посмотреть на замки́, клетки и щенков, играющих возле матери. Мысленно она наметила расположение псарен относительно забора и дома, измеряя путь шагами на случай, если придется искать их в темноте. Зачем ей понадобилось это место, ускользнуло от нее. В этих вылазках Карис старалась не попадаться на глаза ни Мартину, ни Тою, ни, что хуже всего, отцу. Это была игра, в которую она играла, хотя ее точная цель оставалась загадкой. Может, она составляла карту этого места и поэтому несколько раз ходила из одного конца дома в другой, проверяя и перепроверяя географию, рассчитывая длину коридоров и запоминая, как комнаты соединяются друг с другом? Какова бы ни была причина, это глупое занятие отвечало невысказанной потребности в ней, и когда оно завершится, лишь тогда, эта потребность объявит себя удовлетворенной и на некоторое время оставит в покое. К концу недели она знала этот дом так, как никогда прежде; побывала во всех комнатах, кроме единственной, где жил отец, что было запрещено даже ей. Она проверила все входы и выходы, лестницы и коридоры с тщательностью вора. Странные дни, странные ночи. Неужели это безумие, подумала она. Во второе воскресенье – одиннадцать дней кризиса – Марти вызвали в библиотеку. Там находился Уайтхед, выглядевший, вероятно, несколько усталым, но не слишком напуганным огромным давлением, которое он испытывал. Он был одет для прогулки на свежем воздухе – в пальто с меховым воротником, которое было на нем во время символического визита на псарню. – Я уже несколько дней не выхожу из дома, Марти, – объявил он, – и в голове у меня совсем помутилось. Думаю, нам стоит прогуляться, тебе и мне. – Я прихвачу куртку. – Да. Пистолет тоже. Они вышли через черный ход, избегая вновь прибывших делегаций, которые еще толпились на лестнице и в коридоре, ожидая доступа в святая святых. Был чудесный день, девятнадцатое апреля. Тени легкомысленных облаков пробегали по лужайке, словно беспутные плясуны. – Мы пойдем в лес, – сказал старик, направляясь к выходу. Марти почтительно шел в паре ярдов позади, остро осознавая, что Уайтхед вышел, чтобы очистить свой разум, а не поговорить. Лес гудел от бурной деятельности. Новая поросль, пробивающаяся сквозь гниль прошлогодней осени; отчаянно смелые птицы, падающие и поднимающиеся между деревьями, любовные песни на каждой второй ветке. Они шли несколько минут не разбирая дороги, Уайтхед почти не поднимал головы от своих ботинок. Вне поля зрения учеников он куда откровеннее демонстрировал бремя осады: склонив голову, брел между деревьями, не обращая внимания ни на пение птиц, ни на треск в листве. Марти наслаждался. Всякий раз, когда он пересекал данную территорию раньше, это было на бегу. Теперь ему пришлось замедлить шаг, и стали видны детали леса. Путаница цветов под ногами, грибки, прорастающие во влажных местах между корнями, – все приводило его в восторг. Он подобрал несколько камешков на ходу. На одном обнаружился окаменелый отпечаток папоротника. Он подумал о Карис и голубятне, неожиданная тоска по ней всколыхнулась на краю сознания. Не имея причин препятствовать этому ощущению, Марти его впустил. Как только он признался, тяжесть чувства к ней потрясла его. Он почувствовал себя жертвой заговора; будто в последние несколько дней его эмоции трудились в укромном местечке внутри, превращая умеренный интерес к Карис в нечто более глубокое. Однако у него было мало шансов разобраться в этих явлениях. Когда он оторвал взгляд от каменного папоротника, Уайтхед шел далеко впереди. Отбросив мысли о Карис, Марти ускорил шаг. Солнечные лучи и тени двигались сквозь деревья, когда легкие облака, которые раньше летели по ветру, уступили место более тяжелым образованиям. Ветер начал остывать; время от времени в нем мелькали капельки дождя. Уайтхед поднял воротник. Его руки были засунуты в карманы. Когда Марти подошел к нему, его встретили вопросом: – Ты веришь в Бога, Мартин? Вопрос возник из ниоткуда. Не подготовленный к этому, Марти мог только ответить: «Я не знаю», что было, как заведено с ответами на этот вопрос, достаточно честно. Но Уайтхед хотел большего. Его глаза сверкнули. – Я не молюсь, если вы об этом, – сказал Марти. – Даже перед судом? Не перекинулся парой слов с Всевышним? В этом допросе не было никакого юмора, злого или иного. И снова Марти ответил так честно, как мог. – Я точно не помню… Тогда, наверное, я что-то сказал, да. – Он остановился. Облака над ними закрыли солнце. – Да уж, много пользы мне это принесло. – А в тюрьме? – Нет, я никогда не молился. – Он был в этом уверен. – Ни разу. – Но ведь в Уондсворте были богобоязненные люди? Марти вспомнил Хезелтайна, с которым делил камеру в течение нескольких недель в начале своего срока. Закоренелый зэк, Малец провел за решеткой больше лет, чем на свободе. Каждую ночь перед сном он бормотал в подушку искаженную молитву – «Отче наш, суть ищущий на небесах, давно све́тится имя твое…» – не понимая ни сути слов, ни их значения, просто повторяя зазубренный текст, как делал всю свою жизнь каждый вечер, пока, по-видимому, не переврал смысл до неузнаваемости – «…и ботва есть царь, то силы злы на веки. Аминь». Не это ли имел в виду Уайтхед? Было ли в молитве Хезелтайна уважение к Творцу, благодарность за сотворенное или хотя бы предчувствие Судного дня? – Нет, – ответил Марти. – Не совсем богобоязненные. Я имею в виду… что толку? Там, откуда пришла эта мысль, было нечто большее, и Уайтхед ждал его с терпением стервятника. Но слова застряли у Марти на языке, отказываясь быть произнесенными. – Почему ты считаешь, что это бесполезно, Марти? – подбодрил его старик. – Потому что все дело в случае, верно? Я хочу сказать, всем управляет случайность. Уайтхед едва заметно кивнул. Они долго молчали, пока старик не сказал: – Знаешь, почему я выбрал тебя, Мартин? – Вообще-то нет. – Той никогда ничего тебе не говорил? – Он сказал, что, по его мнению, я справлюсь с этой работой. – Ну, многие советовали не брать тебя – считали неподходящей кандидатурой по ряду причин, в которые нам нет нужды вдаваться. Даже Той не был уверен. Ты ему понравился, но он не был уверен. – Но вы все равно наняли меня? – Да, я это сделал. Марти находил эту игру в кошки-мышки невыносимой. – Теперь вы скажете мне, почему? – Ты игрок, – ответил Уайтхед. Марти почувствовал, что знал ответ задолго до того, как он прозвучал. – У тебя не было бы никаких неприятностей, если бы не пришлось выплачивать большие карточные долги. Разве я не прав? – Более или менее. – Ты потратил все, что заработал, до последнего пенни. По крайней мере, так показали твои друзья на суде. Растратил все впустую. – Не совсем. У меня было несколько больших выигрышей. Действительно больших. Взгляд, которым Уайтхед наградил Марти, был острым как скальпель. – После всего, что ты пережил – после всех страданий, которые испытал из-за своей болезни, – ты по-прежнему говоришь о своих больших выигрышах. – Я вспоминаю хорошее, как сделал бы любой на моем месте, – ответил Марти, защищаясь. – Тебе повезло. – Нет! Я был хорош, черт возьми. – Это была счастливая случайность, Мартин. Ты сам так сказал минуту назад. Что всё – случайность. Как можно быть хорошим в том, что случайно? В этом нет смысла, верно? Этот человек был прав, по крайней мере на первый взгляд. Но все не так просто, как он думал, не так ли? Все было случайностью – он не мог спорить с этим главным условием. Но частичка Марти верила во что-то еще. Во что, он не мог описать. – Разве ты не так сказал? – настаивал Уайтхед. – Что все упирается в случай?