– Конечно, мы хотели бы, чтобы ты был в доме, если понадобишься по какой-то причине, но я думаю, это маловероятно. – Благодарю вас, сэр. – Сдается мне, наедине ты, Марти, можешь называть меня Биллом. Я больше не вижу необходимости в формальностях. – Ладно. – Я имею в виду… – Той остановился, чтобы прикурить сигарету. – …мы тут все слуги, верно? В том или ином смысле. К тому времени, как он принял душ, подумал о пробежке и отбросил эту мысль как мазохистскую, а затем лег спать, появились первые признаки неизбежного похмелья. Насколько он знал, лекарства не существовало. Единственный выход – отоспаться. Он проснулся только в середине дня, и лишь потому, что его разбудил голод. В доме не было слышно ни звука. Кухня внизу оказалась пустой, только муха жужжала у окна – первая, которую Марти увидел в этом сезоне, – нарушая ледяное спокойствие. Перл, очевидно, закончила все приготовления к сегодняшнему званому ужину и ушла, возможно, чтобы вернуться позднее. Он подошел к холодильнику и порылся в нем, чтобы успокоить урчащий живот. Бутерброд, который он соорудил, был похож на неубранную постель – из-под хлебных одеял торчали простыни из ветчины, – но со своей задачей справился. Он поставил перколятор на плиту и отправился на поиски компании. Будто все исчезли с лица земли. Блуждая по опустевшему дому, он чувствовал, как его поглощает дневная бездна. Тишина и остатки головной боли заставляли нервничать. Он поймал себя на том, что оглядывается назад, как человек на плохо освещенной улице. Наверху было еще тише, чем внизу; его шаги на покрытой ковром площадке звучали настолько тихо, что он, вероятно, вообще не имел веса. И все же обнаружил, что еле передвигает ноги. На полпути по площадке – площадке Уайтхеда – находилась граница, за которую ему было приказано не заходить. В этой части дома были личные покои старика и спальня Карис. В какой комнате, скорее всего? Он попытался воссоздать внешнюю часть дома и определить местоположение комнаты методом исключения, но ему не хватило воображения соотнести то, что снаружи, с закрытыми дверями коридора впереди. Не все из них были закрыты. Третья дверь справа оказалась приоткрыта, и изнутри, когда его уши настроились на самый низкий уровень слышимости, донесся звук движения. Конечно, это была она. Марти пересек невидимый порог запретной территории, не думая о том, какое наказание может последовать за нарушение границ, слишком страстно желая увидеть ее лицо и, может, поговорить. Он подошел к двери и заглянул внутрь. Там была Карис. Она полулежала на кровати, глядя вдаль. Марти как раз собирался войти, чтобы поговорить с ней, когда кто-то еще шевельнулся в комнате, скрытый от него дверью. Ему не потребовалось ждать голоса, чтобы узнать Уайтхеда. – Почему ты так плохо со мной обращаешься? – спросил он ее приглушенным голосом. – Ты же знаешь, как мне больно, когда ты такая. Она ничего не сказала, а если и слышала его, то не подала виду. – Я ведь не прошу о многом, верно? – воззвал он. Ее взгляд метнулся в его сторону. – Разве не так? Наконец она соизволила ответить. Когда она это сделала, ее голос был таким тихим, что Марти едва разобрал слова. – Как тебе не стыдно? – спросила она его. – Есть вещи и похуже, Карис, чем когда кто-то нуждается в тебе, поверь мне. – Я знаю, – ответила она, отводя от него взгляд. В этих двух словах была такая боль и такая покорность перед лицом этой боли: я знаю. Марти вдруг стало тошно от желания прикоснуться к ней и попытаться исцелить эту безымянную обиду. Уайтхед пересек комнату и сел рядом с ней на край кровати. Марти отступил от двери, опасаясь быть замеченным, но внимание Уайтхеда было сосредоточено на загадке перед ним. – А что ты знаешь? – спросил он ее. Прежняя аристократичность внезапно испарилась. – Ты что-то от меня скрываешь? – Просто сны, – ответила она. – Все больше и больше. – О чем? – Ты же знаешь. То же самое. – Твоя мать? Карис едва заметно кивнула. – И другие, – добавила она. – Кто? – Они никогда не показываются. Старик вздохнул и отвернулся от нее. – А во сне? – спросил он. – Что происходит? – Она пытается заговорить со мной, что-то сказать мне. Уайтхед не стал продолжать расспросы: казалось, у него не осталось вопросов. Его плечи поникли. Карис посмотрела на него, чувствуя поражение отца. – Где она, папа? – спросила она, впервые наклонившись вперед и обняв его за шею. Это был откровенно манипулятивный жест: она предлагала близость, чтобы получить от него то, что хотела. Сколько она предложила или он взял за то время, что они провели вместе? Ее лицо приблизилось к его лицу; вечерний свет придавал сцене сказочный вид. – Скажи мне, папа, – снова спросила она, – как ты думаешь, где она? На этот раз Марти уловил насмешку, которая скрывалась за невинным вопросом. Что это означало, он не знал. Что означала вся эта сцена с ее разговорами о холодности и стыде, не ясно. В каком-то смысле он был даже рад, что ничего не знает. Но вопрос, который она задала с насмешливой любовью, прозвучал, и ему пришлось немного подождать, пока старик не ответил на него. – Где она, папа? – Во снах, – ответил он, отвернувшись от нее. – Всего лишь во снах. Она убрала руку с его плеча. – Никогда не лги мне, – холодно бросила она. – Это все, что я могу сказать, – ответил он почти жалобно. – Если ты знаешь больше, чем я… – Он повернулся и посмотрел на нее, его голос зазвучал настойчиво. – Ты что-нибудь знаешь? – Ах, папа, – пробормотала она с упреком, – опять заговоры? Сколько финтов и контратак было в этом разговоре? Марти опешил. – Ты ведь не подозреваешь меня сейчас? Уайтхед нахмурился. – Нет, дорогая, только не тебя, – сказал он. – Тебя – никогда. Он поднял руку к ее лицу и наклонился, чтобы прижаться своими сухими губами к ее губам. Прежде чем они соприкоснулись, Марти отошел от двери и ускользнул. Были вещи, на которые он не мог заставить себя смотреть. 25 Машины начали подъезжать к дому ранним вечером. В коридоре послышались знакомые Марти голоса. Это будет обычная компания, предположил он: среди прочих – Стриптизерша-с-веерами и товарищи; Оттавей, Куртсингер и Двоскин. Он слышал и женские голоса. Они привезли с собой своих жен или любовниц. Интересно, что это за женщины? Когда-то красивые, теперь озлобленные и тоскующие. Без сомнения, им надоели их мужья, которые больше думали о деньгах, чем о них. Он уловил в коридоре порывы их смеха, а позднее – духов. У него всегда было хорошее обоняние. Саул гордился бы им. Около восьми пятнадцати он пошел на кухню и разогрел тарелку равиоли, которую Перл оставила для него, затем удалился в библиотеку, чтобы посмотреть несколько боксерских боев на видео. События дня все еще беспокоили его. Как он ни старался, не мог выбросить Карис из головы; эмоциональное состояние, которое он плохо контролировал, раздражало его. Почему он не может быть похож на Флинна, который купил женщину на ночь, а на следующее утро ушел? Почему его чувства всегда становятся настолько расплывчатыми, что он не может отличить одно от другого? Матч на экране становился все более кровавым, но он почти не замечал ни наказания, ни победы. Мысленно рисовал непроницаемое лицо Карис, лежащей на кровати, изучая его в поисках объяснений. Оставив комментатора болтать без умолку, Марти прошел на кухню и достал из холодильника еще пару банок пива. В этом конце дома не было слышно и намека на шум от гостей. Кроме того, столь цивилизованное собрание должно вести себя тихо, не так ли? Лишь звон хрусталя и разговоры об удовольствиях богачей. Ну и черт с ними со всеми, подумал он. Уайтхед, Карис и остальные. Это был не его мир, он не хотел быть частью его, или их, или ее. Мог в любое время заполучить любую женщину, какую пожелает, – надо просто взять трубку и позвонить Флинну. Никаких проблем. Пусть играют в свои дурацкие игры – ему это неинтересно. Марти осушил первую банку пива, стоя посреди кухни, затем достал еще две и отнес их в гостиную. Сегодня он доведет себя до кондиции. О, да. Он так напьется, что ничего не будет иметь значения. Особенно она. Потому что ему все равно. Все равно, и точка. Кассета закончилась, экран покрылся узором беспокойных точек. Белый шум. Кажется, это так называется? Портрет хаоса – шипение, кишащие точки; Вселенная, напевающая мотивчик себе под нос. Пустые радиочастоты никогда не бывают по-настоящему пустыми. Он выключил телевизор, больше не хотел смотреть матчи. В голове гудело как в ящике: внутри нее тоже был белый шум. Марти тяжело опустился в кресло и двумя глотками осушил вторую банку пива. Образ Карис наедине с Уайтхедом снова возник перед глазами. – Убирайся, – сказал Марти вслух, но картинка не спешила исчезать. Он что же, хочет ее? Уляжется ли тревога, если в один прекрасный день он поведет ее на голубятню и будет трахать до тех пор, пока она не начнет умолять его никогда не останавливаться? Эта жалкая мысль вызывала отвращение; он не мог развеять двусмысленность с помощью порнографии. Открывая третью банку пива, он обнаружил, что руки вспотели – такой липкий пот ассоциировался с болезнью, как один из первых признаков гриппа. Марти вытер ладони о джинсы и поставил пиво на стол. Его нервозность подпитывалась не только страстным увлечением. Что-то было не так. Он встал и подошел к окну гостиной; стоял и вглядывался в кромешную тьму за стеклом, когда до него дошло, в чем дело. Фонари на лужайке и ограду по периметру сегодня не зажгли. Ему придется это сделать. Впервые с тех пор, как он приехал в дом, снаружи была настоящая ночь, более черная, чем любая из тех, что он видел за много лет. В Уондсворте всегда было светло: от сумерек до рассвета на стенах горели прожекторы. Но здесь без уличных фонарей снаружи – только ночь. Ночь. И белый шум. 26 Хотя Марти думал иначе, Карис не было на званом ужине. Ей оставили мало свобод, отказ от приглашений на отцовские торжества – одна из них. Карис вытерпела полдня внезапных слез и таких же внезапных обвинений. Она устала от его поцелуев и сомнений. Поэтому сегодня вечером приняла дозу больше обычной, стремясь навстречу забвению. Теперь все, чего она хотела, – лечь и наслаждаться небытием. Стоило положить голову на подушку, что-то или кто-то прикоснулся к ней. Она пришла в себя от испуга. Спальня была пуста. Лампы горели, шторы задернуты. Рядом никого: это была игра чувств, не более. И все же она продолжала ощущать покалывание на затылке, где будто случилось прикосновение, – нервные окончания реагировали, подобно анемону, на нечто чуждое. Она дотронулась до этого места кончиками пальцев и помассировала. От резкого пробуждения летаргия на время ускользнула. Нет шансов снова сомкнуть глаза, пока сердце не перестанет колотиться. Сев, она задумалась, где ее бегун. Вероятно, на званом ужине с остальными придворными папы. Они наверняка его пригласили: надо же иметь под рукой кого-то, к кому можно относиться снисходительно. Она больше не думала о нем как об ангеле. В конце концов, теперь у него есть имя и история. (Той рассказал ей все, что знал.) Он давно потерял свою божественность и был тем, кем был, – Мартином Фрэнсисом Штраусом, – мужчиной с серо-зелеными глазами, шрамом на щеке и руками, выразительными, как руки актера, за исключением того, что она не думала, что он будет очень хорош в профессиональном обмане: глаза слишком легко его выдавали. Прикосновение повторилось. На этот раз она отчетливо почувствовала, как чьи-то пальцы схватили ее за затылок, будто кто-то легонько сжал хребет между большим и указательным пальцами. Абсурдная иллюзия, но слишком убедительная, чтобы от нее отмахнуться.