— А ты меня никогда не замечала, — говорит Ари, водя пальцем по нарисованной мной букве «И». — Не говори глупостей, конечно, замечала, — мне и самой нелегко вспоминать то время. — Ты был славный маленький пацаненок. И мне было завидно, что ты сын Джеба. Ты был с ним связан. А я, я была совсем одна. Без всяких связей, без всяких привязанностей. Мне так хотелось быть совершенной, только бы его любовь заслужить. Все это правда. Но, хотя я всегда в глубине души ее знала, только сейчас, впервые высказанная и впервые облеченная в слова, она ударила меня, как молния. Ари смотрит на меня с удивлением. — Я знала, что я не нормальная, что у меня крылья. Я жила в собачьей конуре. А ты был обыкновенный свободный ребенок. И настоящий сын Джеба. И я все время думала, если я буду сильной, если буду делать все, что он мне говорит, если я во всем буду самой-самой лучшей, может, Джеб меня тоже полюбит. — Смотрю вниз на свои покрытые пылью и грязью ботинки. Продолжать мне мешает застрявший в горле комок. — Я так была счастлива, когда он украл нас из лаборатории. Я не знала, сколько это все продлится. Думала, что недолго. Мне было страшно. Но я была счастлива, что умру на свободе, а не в собачьей конуре. А потом нас никто не нашел, и жизнь наладилась. И Джеб о нас заботился, учил выживать и просто учил. Все было почти что как у людей. И знаешь что, Ари, я так была счастлива, что обо всем забыла, и о тебе тоже. Забыла про маленького мальчика, оставшегося в прошлой жизни. Наверно, я думала, что ты с мамой остался, или что-нибудь в этом роде. Ари кивнул, по горлу у него пробежала судорога, и он сказал: — У меня нет мамы. — А вот у меня, как видишь, есть. — На сей раз мне даже удалось пошутить на больную тему. Ари заулыбался. — Я понимаю, — тихо шепчет он. — Ты была такой же ребенок, как я. И ты ни в чем не виновата. Ни ты, ни я — мы оба не виноваты, что все так по-дурацки у нас получилось. Я намертво сжимаю зубы. Только бы слезы не оставили жалостных следов на моем, без сомнения, грязном лице. — Я однажды видела по телику фильм, Шекспира что ли, не помню. Так там было сказано: «Тот, кто сегодня в битву со мной идет, мой брат».[17] Или что-то в этом роде. Вот и получается, мы теперь с тобой вместе сражаемся, на одной стороне… Ари снова улыбнулся и понимающе кивнул. Мы обнялись. Потому что кто же обойдется без объятий в такой чувствительный момент. 97 Вскоре после сцены наших с Ари чувствительных признаний к нам в каземат заявились несколько флайбоев, чтобы перетащить нас в следующее «хорошенькое местечко». — Красота! — радостно восклицаю я, всем видом излучая искренность. — Я без ума от преображений в волшебном замке всемогущего ИТАКСА. Видишь ли, дорогой читатель, с сарказмом всего одна беда — он совершенно не присущ роботам. Таким, например, как флайбои. У меня только одна надежда, что у них где-нибудь встроены диктофоны. Так что все сказанное в их присутствии потом будет прослушано моей мамашей-убийцей-маньячкой. Доставив нас к месту назначения, флайбои развернулись на сто восемьдесят градусов, включили моторы на полные обороты и улетели. Никакого у них чувства юмора. Надж, Ангел, Тотал, Ари и я обозреваем перемену декораций. — Посмотрим-посмотрим, — говорю я. — Значит, так, высокие стены — это раз. Безжизненная щебенка на земле — это два. Мутанты, марширующие строем, — три. Мммм. Не знаю, как вам, но мне кажется, что это похоже на тюремный двор. Какие еще будут мнения? — Тюремный двор прекрасно определяет обстановочку, — соглашается Тотал и трусит к стене поднять на нее лапу. — А по-моему, тюремный двор — это мягко сказано, — возражает Надж. — Я бы определила это местечко как равнину отчаяния и полного высасывания жизненных соков. Смотрю на нее с глубоким восхищением: — Здорово сказано! Где ты, Надж, здесь толковый словарь отыскала? Надж довольно краснеет. — Смотрите, смотрите! — толкает нас Ангел. — Вон я иду. На расстоянии двадцати ярдов от нас волочит ноги ее клон. Двойник больше похож на Ангела, чем сама Ангел. Здесь, на территории бывших конюшен (или, по крайней мере, мне кажется, что это бывшие конюшни), собрали больше двухсот мутантов. Все молчат и только, как слепые лошади, ходят по кругу, шаркая ботинками по пыльному гравию. Это, похоже, дневная порция «упражнений на свежем воздухе». Все они так напоминают мне стадо послушных, покорных овец, что хочется подбежать, заорать на них и посмотреть, разбегутся они с блеянием или нет. — А меня вы видите? — Надж, вытянув шею, всматривается в толпу. — До сих пор не могу поверить, что у меня нет клона, — горько вздыхает вернувшийся Тотал. — Это потому что ты неповторим. Но он отказывается принять мое обнадеживающее объяснение: — А по-моему, им на меня просто наплевать. А то, что бы им стоило сделать какого-нибудь, хоть захудаленького. Пусть бы говорить не умел, пусть бы даже не гавкал. Голос Надж заглушает мое утешительное «гав». — Ой, вон, вон она я. — Надж стоит на цыпочках и показывает в середину толпы. — У Надж-2 тоже проблемы с волосами. Дыбом стоят, как мои. — Зачем им понадобилось наши клоны делать? — размышляю я вслух. — Эй, вы! — окликает нас металлический бесстрастный голос. Оборачиваемся и видим непонятно откуда выросшего у нас за спиной флайбоя. — Да, господин Трипио,[18] — я немедленно откликаюсь с преувеличенным почтением. — Ходить! — флайбой показывает на толпу и угрожающе делает еще один шаг в нашу сторону. Но нам не надо говорить дважды. Зачем лишний раз нарываться? Мы торопливо направляемся к стаду и сливаемся с пейзажем, понуро маршируя вместе с остальными. Я не свожу глаз с Макс-2. В последнюю нашу встречу она очень старалась меня замочить. Но в итоге только чудом сама избежала смерти от моей руки. Готовлюсь к худшему, на случай, если она вдруг окажется злопамятной. — Значит, вот так будет выглядеть тюрьма послере-эволюционного периода? — спрашивает Ангел и берет меня за руку. — С ошейниками и прочим. Она потерла у себя на шее мерцающую зловещим зеленым светом удавку. — Думаю, так, — я с трудом сдерживаю желание попытаться содрать с себя такой же ошейник. — Зуб даю, эти хреновины бьют током, чуть только кто драпануть дернется. К тому же в них еще, поди, и отслеживатели встроены. Потому-то мы даже попытки удрать отсюда не сделали. — Одного не пойму, — вступает Надж, — зачем им нужны будут тюрьмы, когда они половину населения, того… на тот свет отправят. Сами же говорят, люди перестанут делить, воровать и прочее… Я думала, люди грядущего будут чистые, светлые и беспорочные. Зачем тогда совершенным людям тюряга? Совершенные-то никаких преступлений совершать не будут. Разве не так? — Так-так. Вот тебе, пожалуйста, одиннадцатилетняя пигалица в три секунды порушила десятилетия логических построений этих психопатов. Вот тебе и современная социология.[19] Вернемся, однако, к естественнонаучным достижениям. Я вот-вот нос к носу столкнусь с одной из последних побед генетики. Или последних ее бед. Зависит от того, с какой точки зрения на это дело глянуть. — Макс! Резко оборачиваюсь на чересчур знакомый голос. И вот она, я. Хорошенькая — до невозможности. Глаза карие, моська слегка веснушками присыпана, одета, конечно, не ах, ну да Бог с ним. И, само собой, проблема гордыни на лице написана. Передо мной — Макс-2. 98 Я тут же откликаюсь: — Боже, с тобой разговаривать все равно что с зеркалом. — Ага, разница только в одном: я недавно была в душе. — Touché. Не могу с тобой не согласиться. Что, какие новости? — Что ты тут делаешь? — Не видишь, домашними булочками торгую. В пользу скаутов. Хочешь попробовать? Макс-2 пристраивается шагать рядом с нами. Мы все вместе слились с серой массой, уныло кружащей по здоровенному пустынному двору. Держусь здорово настороже на случай, если ей взбредет в голову на меня напасть. — Бее, — блеет Надж, — бее-е-е. Я смеюсь, а Макс-2 выпятилась на меня в недоумении: — Как ты можешь здесь смеяться? Она сердито обводит рукой каменные стены, сторожевые вышки и вооруженных флайбоев, стоящих по сторонам, как заводные куклы с дистанционным управлением. — Как-как? Она блеет, как овца, — смешно, — я потрепала Надж по голове, — особенно потому, что у нее такие вот овечьи космы. Буду отныне звать ее овечкой. Надж усмехается, а Макс-2 только злится еще больше: — Ты что, не понимаешь, что происходит? Не видишь что ли, где мы?