Привет! Если вы получили это письмо, значит, у нас еще есть надежда. У мира еще есть надежда. Короче, перехожу к делу. Взрослые разносят нашу прекрасную голубую планету на части. Громят ее ради наживы. Не слишком-то это разумно, но факт остается фактом. Они предпочитают деньги чистому воздуху и чистой воде. Им плевать на нас, на тех, кому наследовать то, что останется от планеты Земля после их злодеяний. Группа ученых хочет вернуть планету, спасти ее, пока не поздно. Не согласиться с ними трудно. Беда только в том, что они собираются для этого уничтожить половину населения. Вот и получается, что выбор такой: спасай Землю от загрязнения, чтобы не вымерли люди или… сразу убей всех подряд и не трать времени понапрасну. Это порочная логика. Что хотите, про меня думайте, но я с этим планом категорически не согласен. У ученых, о которых я говорю, есть еще один вариант. Они пытаются создать нового человека. Особо устойчивый тип, который сможет пережить ядерную зиму и тому подобные катастрофы. Я не буду сейчас вдаваться в подробности. Поверьте мне пока на слово. Эта затея ничуть не менее безумная, чем их план уничтожения половины населения. Что я хочу здесь сказать? Дело за нами. За тобой и за мной. За мной и моей стаей, за тобой и твоими друзьями. Нам нужна чистая и безопасная планета. На которой нет злодеяний и разрушений. Со всеми на ней живущими. Всеми до единого. Все дети, все подростки, наше поколение, мы спасем Землю, мы сохраним всех живущих на ней людей. Мы сохраним на ней все живое! Нас много. Нам это вполне по силам. Но нам необходимо объединиться. Необходимо активно взяться за дело. Выйти на улицу. А не сидеть перед теликом и не играть в экс-бокс. То, о чем я говорю, — не игра. Этого врага, реального врага, пультом дистанционного управления не победить. Вернем себе нашу планету! Наше — важное и нужное — поколение, соединяйтесь! Наше будущее — будущее всей планеты! Я, Клык, призываю вас: ВСТАВАЙТЕ ПОД МОИ ЗНАМЕНА! 95 Через плечо Клыка Газман дочитал последнюю строчку: — А я бы от экс-бокс вовсе даже не отказался. — Классное послание, кореш, — говорит Майк. — Я хоть сейчас на демонстрацию готов выйти. А что ты теперь делать будешь? — Теперь, — нахмурился Клык и сосредоточился на новом и-мейле, — теперь мы отправляемся в Германию. На то, как скачет его сердце при одной мысли, что он увидит ее снова — всех их увидит, — Клык старается не обращать внимания. Он, конечно психанет, если этот ее кретин по-прежнему с ней. Но есть кретин или его нет, раскалывать стаю было нельзя. Если настает конец света, в последний час им надо быть вместе. Кому: Макс Отправитель: Клык Тема: Здорово Здорово, Макс. Летим. Надеюсь, это не шутка. Клык. И он нажал на клавишу отправления. 96 Помнишь, дорогой читатель, старинное выражение: в каждой шутке есть доля правды. А теперь рассуди, пожалуйста, где шутка, а где правда. И, главное, где доля чего? Вот смотри: мы в подземелье в Германии, прикованные в каземате. Моя мать — патологическая ледышка с каменным сердцем. Да еще псих ненормальный, обуреваемый манией величия. А лучший друг с половиной моей стаи откололся и ударился в бега. Так где тут получается шутка, дорогой читатель? И если есть во всей этой катавасии доля правды, то какая она, эта правда? — Макс, ты опять что-то бормочешь, — голос у Надж совсем усталый. — Прости, — я вздыхаю и поднимаюсь на ноги. Все мы за одну ногу прикованы цепями к каменной стене. Цепи длиной футов восемь. Так что можно немного ходить. Видишь, мамашка-то у меня оказалась мягкосердечная. Могла бы ведь и за обе руки приковать, и на короткую цепь посадить. Ан нет, пожалела. Я имею в виду, что, коли мне подай доказательство ее материнской любви, так вот оно и есть, доказательство это. Правильно я говорю? Тотал подтянулся и, когда я мимо него проходила, ласково и нежно ткнулся мне мордой в ногу и тихонько укоризненно тявкнул: — Опять бормочешь. — Больше не буду. Отодвигаюсь от них подальше, сколько моя цепь мне позволяет. Вот тебе, пожалуйста, дорогой читатель, картинка. От моего отчаяния и горя даже моя стая с ума сходит. Я не могу быть им поддержкой — только хуже делаю. А помощи у Клыка кто попросил? Кто его вернуться умолял? Я написала ему, потому что не могу без него больше. Он мне нужен. Так что, дорогой читатель, твоя несгибаемая Максимум Райд оказалась на поверку просто слезливой и бессильной дамочкой. Что, удивлен? Не видел меня еще в такой «отличной форме»? Я и сама себя еще такой не видела. Мне и самой все это в новинку. — Ты раньше не бормотала себе под нос все время. Что с тобой? — Ари подползает ко мне поближе. — Я раньше была в своем уме, а теперь чуток сбрендила. — А-а-а, понятно… Смотрю, как он водит пальцем по полу и неожиданно вспоминаю, как он сказал мне, что не умеет читать. Я знаю, он пристально за мной наблюдает, и медленно рисую по грязи большую букву «А». Потом «Р». И еще «И». — Смотри, так пишется «АРИ». — И снова пишу, теперь уже все буквы вместе. — Давай теперь ты. Он начинает медленно выводить «А», но останавливается, не дописав перекладины: — Зачем мне теперь это? Он прав, зачем? Срок его вот-вот истечет. Какая теперь разница, умеет он писать или нет? — Имя свое писать всегда надо уметь. В любых обстоятельствах. — Голос у меня крепнет и, как ни странно, звучит вполне убедительно. И я снова подталкиваю его руку к полу. — Давай, сначала «А». Сосредоточенно, неуклюжей лапой Ари выводит корявое асимметричное «А». — У пьяной обезьяны лучше получится. Но ничего, на первый раз сойдет. Давай теперь «Р». Он принимается за «Р». Но сначала рисует ее задом наперед. Понятия не имею, нормально ли это в его возрасте на первом этапе обучения, или его мозг совсем изувечили все те эксперименты, которым его подвергли. Стираю и снова показываю ему букву «Р». Джеб научил читать меня и Клыка. Я научила Газзи, Надж и Ангела. Грамматика и орфография у нас временами хромают, но любую подпись каждый из нас подделает вполне профессионально. Что же он сына своего ничему не научил? — Ты зачем это делаешь? — вопрос Ари застал меня врасплох. — Ммм… чтобы загладить то, что я тебя в Нью-Йорке чуть не убила. Ари от меня отвернулся: — Ты меня тогда убила. По-настоящему. Но они меня воскресили. Какие-то кости мне в шею вживили, нервы сшивали… — Он проводит по шее мясистой лапой, как будто ему до сих пор больно. — Прости меня. Прости меня, пожалуйста. По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз в жизни я произнесла эти слова. Трижды из них — за последние пять минут. — Ты и сам старался меня кокнуть. Он согласно кивает: — Старался. Я тебя ненавидел, — говорит он спокойно. — Папаша чего только тебе ни давал. И любил тебя очень… А на меня, на сына, ему плевать было с высокого дерева. Я для него ничего не значил. Ты была всегда такой сильной, смелой, красивой. Само совершенство. И за это я тебя ненавидел. И хотел, чтобы ты умерла. А он этим пользовался. Я ему как инструмент был нужен. Чтобы тебя тестировать. Я потрясена. Ари говорит обо всем этом как бы между делом. А ведь это история его жизни. — Не надо так… Он тобой гордился, — я вызываю в памяти давно прошедшие времена. — Пока еще Джеб не украл меня и всю стаю из Школы, он всегда любил, когда ты за ним по лаборатории шлепал.