Ах! каким униженным, замаранным чувствовал я себя в тот момент – скольких сил мне стоило сдержать свой гнев и не влепить ему пощёчину, более того, на следующий вечер, встретив его в доме поэта, дружески протянуть ему руку… Эти мерзкие расспросы, однако, принесли мне пользу. И хоть за это время я ничего нового не узнал, но, по крайней мере, пришёл к такому выводу: никто не удивлялся тому, чему удивлялся я; никто не заметил то, что заметил я. Все слушали меня так, словно в самой теме моих вопросов не было ничего особенного, загадочного – только неучтивость с моей стороны, как будто бы странно было с моей стороны затрагивать эту тему. Это означало только одно: никто меня не понимает… И потому я пришёл к выводу, что я сам заблуждаюсь… Снова на какое-то время эти мысли улетучились; и снова я мог спокойно сидеть рядом с Мартой. * * * Но, увы! слишком коротким был этот спокойный период. Из всех знакомых поэта только одного я не осмеливался опросить, такое отвращение он мне внушал – Сергея Варжинского. Но однажды вечером мы случайно встретились в «Тавареше». И не нашлось повода нам не сесть поужинать за один столик… … И вот, в разгар беседы, когда разговор зашёл о Рикарду и его спутнице, граф непринуждённо заметил: – Разве они не прекрасны, наши друзья? Очаровательны… Я ещё в Париже знал поэта. Но, по правде говоря, наши отношения завязались ещё два года назад, когда мы оказались компаньонами в поездке… Я сел в Биаррице на Южный экспресс до Лиссабона. Они вдвоём ехали тем же поездом, и с тех пор… ……………………………………………………………………………… IV Меня ошеломили, решительно ошеломили слова русского. Как же это возможно? Рикарду привёз её из Парижа?… Но почему тогда я не познакомился с ней, раз это так? Неужели я не провожал его на вокзал на набережной Орсе? Ах да, правильно, не провожал – тут же вспомнил я. Я болел, лежал с сильным гриппом… А он… Нет; это невозможно… этого не может быть… Но позже, порывшись лучше в своих воспоминаниях, я впервые припомнил, и припомнил отчётливо, некоторые до этого скрытые детали, связанные с возвращением поэта в Португалию. Он превыше всего любил Париж… и решил вернуться в Португалию… Он сообщил мне об этом, а я не удивился – я не удивился, как будто бы в его заверениях звучала уважительная, неотложная причина такого возвращения. Ах, как же я сегодня сожалею о том, что не проводил его тогда на вокзал, несмотря на своё недомогание и, возможно, ещё и по другой причине, о которой я потом забыл. Мне даже вспомнилось, что, несмотря на высокую температуру и сильные боли в горле, я был готов подняться с постели и пойти попрощаться с моим другом… Однако, поддавшись физической слабости, полностью овладевшей мной, я остался лежать в постели, погружённый в глубокую сонливость, в странную неясную сонливость… ……………………………………………………………………………… Эта женщина, о! эта женщина… Кто же она такая… кто она?… Как всё это произошло?… И только тогда я отчётливо вспомнил письмо поэта, в котором, как мне казалось, он намекал на свою женитьбу. На самом деле, он никоим образом не делился со мной о своём браке; ни разу не пояснил, пусть даже и очень отдалённо, такой шаг – он говорил исключительно об «изменениях в моей жизни и моём доме», и там ещё были такие фразы, которые огненными буквами прыгали у меня перед глазами: «Да, сейчас один человек живёт со мной рядом; потому что, в конце концов, из всего, что рушится, обязательно вырастает что-то новое…». Парадоксальный факт заметил я только сегодня: Рикарду рассуждал обо всём этом так, словно речь шла о действиях, о которых я уже знал, словно они не нуждались в подробном рассказе, и потому он только кратко о них упоминал… Но было и ещё более странное обстоятельство, а именно: со своей стороны, я ничему не удивился, как будто бы я действительно знал всё это, и как будто всё это начисто выпало из моей памяти, а теперь через письмо стало смутно припоминаться… Ну, да: я и тогда не удивился, и потом не говорил ему о своей забывчивости, и не задавал ему вопросов – я даже и не думал их задавать, я вообще ни о чём таком не думал. * * * Таким образом, более, чем когда-либо сохранялась тайна; однако теперь она развивалась в другом направлении. Иными словами: навязчивые идеи, которые не отпускали моё сознание, существенно изменились. Раньше тайна сковывала меня только как тайна: если бы она разъяснилась, тут же исчезли бы тени в моей душе. Только эта тайна была страхом моей души. А сегодня – Боже мой! – само мучение превратилось в колдовские чары; только загадка, окружавшая мою незнакомку, влекла меня сегодня, пьянила как шампанское – в ней была единственная красота моего существования. Отныне я готов прилагать все силы, чтобы только сохранить эту тайну, помешать любому свету пролиться на неё. Если бы она разрушилась, неизмеримой стала бы моя боль. Более того: если бы она шла к разрушению, я, вопреки всему, продолжал бы её поддерживать, как иллюзию! Мой разум уткнулся в тайну – эта тайна должна стать моей защитой, огнём и золотым следом моей жизни… Тем не менее это я открыл не сразу; мне понадобилось много недель, чтобы понять – и, осознав это, я в ужасе отступил. Я испугался; очень испугался… Тайной была эта женщина. Я любил только тайну… … Я любил эту женщину! Я страстно желал её! Я вожделел! ……………………………………………………………………………… Боже мой, как я терзался… В страшных метаниях раскалывался мой разум; бесконечный озноб зигзагом пронизывал плоть. Я не спал, ни разу не видел сон. Всё вокруг меня состояло из ломаных линий, ложных пятен света, фальшивых звуков… Именно тогда я, собрав всю волю, осознанно и решительно начал искать способ спастись от пропасти, к которой я подступил вплотную… Вскоре я нашёл. То, что влекло меня к этой женщине и распаляло моё сознание, была не её душа и не её красота – а только одно: её тайна. Спадёт её тайна – отступят чары: я ступил на твёрдую почву. И тогда же я решил полностью открыться Рикарду, поверить ему свои страхи и упросить его рассказать мне всё, всё, чтобы покончить с этой тайной и заполнить пробелы в моей памяти. Но выполнить такое решение оказалось для меня невозможным. Мужество оставило меня, когда я догадался, что буду страдать намного сильнее, намного изощрённее, если колдовство угаснет, чем если оно продолжит меня насыщать. И я ухватился за другую надежду: бежать. Я укрылся на неделю у себя дома и только и делал, что ходил кругами по комнате. Вскоре посыпались записки от моего друга, и так как я ни разу ему не ответил, то в один из дней он сам навестил меня. Ему сказали, что меня нет, но Рикарду, не слушая, ворвался в мою комнату и закричал: – Дружище! Что, чёрт возьми, всё это значит? Снова рядитесь в неврастеника? Сделайте одолжение, немедленно одевайтесь и идёмте ко мне. Я не нашёл ни одного довода, ни одного предлога отказаться. Только улыбнулся, отвечая: – Не стоит внимания. Это всё мои причуды… И в тот же момент я решил больше не бежать прочь от бездны; отдаться течению и плыть туда, куда оно меня вынесет. С этим решением ко мне вернулась полная ясность сознания. Я пошёл с Рикарду. За ужином разговор шёл только о моём «чудачестве», и больше всех пытался острить над этим я сам. Марта была прекрасна в тот вечер. Она надела чёрную шёлковую блузку с глубоким декольте. Зауженная юбка позволяла предугадать скульптурную линию её ног, почти обнажённых внизу благодаря открытым туфлям и чулкам из металлических нитей, сквозь ромбовидный рисунок которых просвечивала кожа… И впервые за ужином я сел рядом с ней, так как поэт отказался сесть на своё обычное место, сославшись на сквозняк… * * * Какими были две недели после этого вечера, я не знаю. И всё же моя ясность сохранялась. Никакие странные мысли не ранили мой разум – ни сомнения, ни раскаяние… И всё же я сознавал себя насильно уведённым, блаженно заключённым в какое-то световое облако, которое окутывало меня со всех сторон и притупляло мои чувства, хотя я ясно отдавал себе отчёт в том, что они у меня в полном подчинении. Как будто я хранил свой разум в ящике стола… ……………………………………………………………………………… Спустя два вечера после моего возвращения её руки впервые очень естественно встретились с моими… Ах! какими пурпурными были сегодня те часы, что мы провели наедине друг с другом… Наши слова превращались – по крайней мере, я полагаю, что так – в бессвязные фразы, за которыми мы скрывали то, что чувствовали и всё ещё не хотели раскрывать, не из-за какого-то опасения, а исключительно из-за извращённого желания чувственности. Так, однажды вечером, не говоря ни слова, она охватила мои пальцы и погладила ими свои соски, возбуждая их так, чтобы они взъерошили рыжую ткань шёлкового кимоно. И каждый вечер приносил новое безмолвное наслаждение. То мы впивались друг в друга зубами, то она протягивала мне обнажённые ноги, чтобы я их грыз, или трепала мои волосы; давала мне искусать её гримированное лоно, её сладострастное чрево в лиловых узорах… И лишь после стольких раскалённых изысков, после стольких распутных экстазов, не в силах больше продолжать наши извращения, мы на самом деле отдались друг другу. Был грустный, дождливый, чёрный февральский вечер. Четыре часа. Я грезил о ней, как вдруг чаровница возникла передо мной… Я вскрикнул от удивления. Марта, однако, тут же закрыла мне рот жалящим поцелуем… Тогда она впервые пришла ко мне домой, и я восхищался собой и опасался её смелости. Но я не мог ей этого сказать: она всё время страстно целовала меня… ……………………………………………………………………………… ………………………………………………………………………………