В общем, мы нашли покой. Теперь, да, мы могли сказать: мы жили. * * * Прошло несколько месяцев. Наступило лето. Завершились вечерние встречи в доме поэта. Луиш де Монфорт уехал в своё имение; Сергей Варжинский отбыл на три месяца увольнительной в Санкт-Петербург. Оба поэта-рифмоплёта затерялись в горах Траз-уш-Монтиш. И только время от времени в своём неизменном сюртуке и с моноклем в руках появлялся Анисету Сарзедаш, жалуясь на ревматизм и на новое, только что изданное произведение. Запланировав ранее поездку в Норвегию, Рикарду, в итоге, решил остаться в Лиссабоне. Он хотел интенсивно поработать этим летом, закончить свою книгу стихов «Диадема», которая должна была стать его шедевром. И, честно говоря, для этого лучше всего было остаться в столице. Марта не возражала; так и поступили. Именно в это время наше общение с женой моего друга стало особенно близким, однако в этой близости не было даже тени желания, хотя мы и проводили много времени вместе. Рикарду, охваченный жаждой творить, сразу после ужина оставлял нас и запирался в своём кабинете до одиннадцати часов, до полуночи… Несмотря на наше близкое общение, наши слова, в итоге, сливались в один дистанцированный светский разговор, в котором не участвовали наши души. Я излагал места действия и сюжеты своих будущих новелл, о которых Марта высказывала своё мнение; зачитывал ей только что написанные страницы, и всё это в неизменно чистом интеллектуальном единении. До поры до времени мне не приходила в голову мысль о какой-либо загадке, таящейся в спутнице поэта. Наоборот: она казалась мне очень реальной, очень понятной, очень правильной. * * * Хотя – да! – некое странное подозрение всё же зародилось у меня в голове… Однажды ночью, словно внезапно очнувшись от сна, я задал сам себе вопрос: «А в конце концов, кто на самом деле эта женщина?» Ведь я ничего не знал о ней. Откуда она появилась? Когда поэт с ней познакомился? Тайна… При мне она никогда не упоминала о своём прошлом. Никогда не говорила о своей родне, о какой-нибудь подруге. Рикарду, со своей стороны, тоже хранил молчание – необъяснимое молчание… Да, действительно, всё это было весьма необычным. Как с ней познакомился поэт – он, у которого никогда раньше не было никаких отношений, который даже не навещал своих редких друзей – и как он надумал жениться, если сама мысль о женитьбе ему претила?… Женитьба? Но были ли они женаты?… Даже в этом я не мог быть уверен. Я смутно припоминал: в своём письме мой друг не писал прямо, что женился. Иными словами: возможно, он и говорил мне об этом, но никогда не употреблял слово женитьба… Упоминая свою жену, он всегда говорил Марта — теперь я это точно помню. И тогда мне вспомнилось одно обстоятельство, ещё более странное, которое не на шутку встревожило меня: эта женщина ничего не вспоминала, ни о чём не сожалела в своей жизни. Да; она никогда не говорила мне, где была, не называла того, с кем познакомилась, не выдавала то чувство, которое испытывала – в общем, ничего, даже самое малое: бант, цветок, вуаль… В итоге, беспокоящая реальность была такова: эта женщина появилась передо мной, как будто бы у неё не было прошлого – как будто бы у неё было только настоящее! Тщетно пытался я прогнать эти тревожные мысли. Каждую ночь они цепляли меня всё больше и больше, направляя всю мою страсть раскрыть эту тайну. В своих беседах с Мартой я пытался заставить её погрузиться в её прошлое. Я спрашивал вполне естественным образом, бывала ли она в таком-то городе, много ли она помнит о своём детстве, скучает ли она по какому-нибудь периоду своей жизни… Но она – тоже естественно, я полагаю, – своими ответами ускользала от моих вопросов; более того, отвечала так, будто бы меня не понимала… А мне, в своём неоправданном стеснении, всегда не хватало смелости настаивать – я смущался, словно бы совершал какую-то бестактность. В дополнение к этому моему неведению я также не знал, какие чувства связывали обоих супругов. Любил ли её поэт на самом деле? Без сомнения. Хотя он никогда мне этого не говорил, никогда не упоминал об этой любви, которая должна была быть непременно. И со стороны Марты такое же поведение – как будто бы она стыдилась показывать свою любовь. Видя, что от его спутницы нет ни малейшей информации, и не в силах больше это выносить, я решил однажды спросить самого Рикарду. И, сделав усилие над собой, разом выпалил: – А ведь Вы никогда не рассказывали мне историю Вашего романа… И в тот же момент я пожалел об этом. Рикарду побледнел; пробормотал что-то невнятное и тут же сменил тему, принявшись рассказывать мне композицию своей будущей драмы в стихах. Между тем, моя навязчивая идея превратилась для меня в сущую непрерывную муку, и я пытался всё снова и снова уговорить как Марту, так и поэта пролить хоть какой-то свет. Но всякий раз напрасно. * * * Более того, я всё время забываю рассказать о самом необычном в этом моём подозрении. Не столько сама тайна, окутавшая жену моего друга, беспокоила меня, сколько неуверенность: было ли моё подозрение настоящим, действительно ли оно поселилось в моём сознании; или это был только сон, который я увидел и не смог забыть, перепутав его с реальностью? Теперь я весь был охвачен сомнениями. Я ничему не верил. Даже своему неотступному подозрению. Я шёл по жизни наощупь, опасаясь, что сойду с ума в самые ясные её моменты… * * * Снова пришла зима, а вместе с ней и артистические вечера в доме поэта: вместо двух рифмачей, окончательно затерявшихся в Траз-уш-Монтиш, появились некий журналист с претензией на драматурга и Нарсизу ду Амарал, великий композитор. И Сергей Варжинский, ещё более светловолосый, ещё более благонравный, ещё более раздражающий. Доказательством того, что мой разум был болен, очень болен, стало произошедшее одним дождливым декабрьским вечером… Нарсизу ду Амарал решил, наконец, исполнить нам свой концертант «Вне», который он закончил ещё несколько недель назад, но до настоящего момента ещё никому не играл. Он сел за фортепиано. Его пальцы впились в клавиши… Мой взгляд машинально остановился на супруге Рикарду, которая сидела в глубоком кресле в дальнем углу гостиной, так, что только я один мог её видеть, одновременно не теряя из виду пианиста. Далеко от неё, в другом конце гостиной, стоял Рикарду. И тогда, постепенно, по мере того, как музыка звучала всё чудесней, я видел – да, видел на самом деле! – как силуэт Марты растворяется, рассеивается, звук за звуком, медленно, пока она совсем не исчезла. Перед моим ошеломлённым взглядом оставалось только пустое кресло… ……………………………………………………………………………… Из этого миража меня вырвал неожиданный взрыв аплодисментов слушателей, которых гениальная музыка вывела из равновесия и заставила бурно жестикулировать, почти изнемогать… И откуда-то незаметно возвысился голос Рикарду: – Я никогда не испытывал более глубоких волнений, чем сейчас, слушая эту восхитительную музыку. Невозможно превзойти те будоражащие, пугающие эмоции, которые она вызывает. Завеса перед Запредельным разорвана потрясающими аккордами… У меня создалось впечатление, что всё скопившееся в моей душе было вынуждено сгуститься, чтобы, дрожа от ужаса, пережить эту музыку, и что потом всё это, словно вглядываясь в меня, преобразовалось в световой шар… Он замолчал. Я посмотрел… Марта снова была здесь. Она только что встала с кресла… Я спешил к себе домой под непрерывно моросящим дождём и ощущал вокруг себя роящиеся когтистые вихри из золота и огня. Всё вокруг меня скользило в наполненном тайной упоении, пока мне не удалось – опираясь на островки ясности ума – приписать фантастическое видение бессмертной партитуре. В итоге я понял только одно: речь идёт о галлюцинации, потому что невозможно было объяснить странное исчезновение чем-либо другим. Даже если в действительности её тело и растворилось, то, принимая во внимание наше местоположение в гостиной – похоже, только я один это заметил. В самом деле, очень неестественным представлялось, что, внимая такой наводящей на размышления музыке кто-то может оторвать взгляд от её блестящего исполнителя… * * * С того вечера моё наваждение всё больше разрасталось. Фактически, мне казалось, что я схожу с ума. Кто, кто всё-таки эта загадочная женщина, эта таинственная, тайноносная женщина? Откуда она появилась, где она существовала?… Я разговаривал с ней целый год, а как будто бы никогда не говорил с ней… Я ничего о ней не знал – до такой степени, что иногда начинал сомневаться в её существовании. И тогда я мчался в дом поэта, чтобы увидеть её, чтобы удостовериться в её реальности – чтобы удостовериться, что не всё это было безумием: что она, по крайней мере, существует. Уже не раз Рикарду предчувствовал во мне нечтото необычное. Доказательством послужило то, что однажды днём он заботливо справился о моём здоровье. Я резко ответил – я помню – нетерпеливо заявив, что ничего страшного; и спросил его, что это за странная мысль. А он, изумлённый моим необъяснимым раздражением: – Мой дорогой Лусиу, – только и произнёс Рикарду, – необходимо контролировать наши нервы… Я был не в силах больше сопротивляться навязчивой идее, я догадывался, что мой разум рассыплется, если не сможет пролить хоть какой-то свет на эту тайну; зная, что в этом нечего было ждать от Рикарду и Марты, я решил действовать другим способом. * * * И тут началась череда неблаговидных расспросов, едва прикрытых выведываний у всех знакомых поэта, тех, кто должен был быть в Лиссабоне во время его женитьбы. Для первого наведения справок я выбрал Луиша де Монфорта. Я направился к нему домой под предлогом справиться о том драматурге, который задумал переработать в пьесу одну из моих самых известных новелл. Но с самого начала я не сдержался, перескочил на другую тему и принялся задавать ему прямые, хотя и довольно невнятные вопросы о жене моего друга. Луиш де Монфорт слушал и как будто был неприятно удивлён – но не самими вопросами, а тому, что они исходили от меня; и в своём негодующем ответе отклонил их, словно они были бестактными, на которые неудобно отвечать. То же самое – что странно – ждало меня со всеми, кого я расспрашивал. Только Анисету Сарзедаш был более разговорчив и отвечал вульгарными и непристойными замечаниями, в общем, как и всегда.