Однако больше всего ему, несомненно, мешало тело, которое он презирал, требуя, чтобы оно «отвалилось от него», согласно вычурному, но очень меткому выражению Жервазиу Вила-Новы. Нынешние портреты поэта показывают его всесторонне красивым, окутанным ореолом гения. Но правда в том, что это не его выражение лица. Сознавая, что перед ними выдающийся мастер слова, фотографы и художники придавали его изображению одухотворённое выражение, не свойственное поэту. Не следует слепо доверять портретам великих людей… – Ах! мой дорогой Лусиу, – повторял порой Рикарду, – как глубоко я чувствую торжество обворожительной, лежащей на кружевной постели женщины, когда смотрю на её полностью обнажённое тело… роскошное… золотистое и пьянящее! Женское тело – какая божественность! Если бы я был женщиной, я бы никогда не позволил себе отдаться мужской плоти – унылой, сухой, жёлтой – матовой и тусклой… Да! в своём восторженном воодушевлении я весь становлюсь самим восхищением, самой нежностью в отношении той великой необузданности, с которой только мраморные тела свиваются вместе с равными им – женскими, огненными, роскошными… А потом это напоминает мне о безнадёжном желании быть женщиной – хотя бы вот для чего: чтобы зачарованно смотреть на свои обнажённые белоснежные ноги, холодные, медленно пропадающие под шёлковыми простынями… Я, признаться, удивился тому направлению, которое принял разговор. Если творчество Рикарду де Лоурейру было полно чувственности, безумных перверсий, то в его речах ничего подобного раньше не наблюдалось. Наоборот. В его словах никогда не звучала нотка безумства, или даже просто влюблённости, или же его сдерживало внезапное целомудрие, если, вдруг, издалека, речь заходила о какой-нибудь детали такого рода. Что касается сексуальной жизни моего друга, я не имел ни малейшего представления о ней. В этом отношении Рикарду представлялся мне человеком уравновешенным. Возможно, я заблуждался… Да, я точно заблуждался… И доказательство – ох уж это доказательство! – я получил его в тот же вечер в престранном откровении – самом пугающем, самом глубоко скрытом, какое только можно вообразить… Была половина восьмого. Мы прошли вверх все Елисейские поля, а затем по Авеню дю Буа до Порт-Майо. Поэт предложил поужинать в Арменонвильском павильоне – этой мысли я мог только аплодировать. Меня всегда тянуло к этому знаменитому ресторану. Не знаю, почему… Его литературный антураж (потому что мы читали о нём в романах): большой зал с красным ковром и в глубине – лестница; романтические деревья, затенявшие павильон; небольшой пруд – вся эта атмосфера светской жизни пробуждала во мне неясное, нежное, мерцающее томление, астральное воспоминание некоего любовного приключения, которого у меня никогда не было. Осень, лунный свет, сухие листья, поцелуи, шампанское… ……………………………………………………………………………… Во время ужина мы говорили о разном. И только за кофе Рикарду начал: – Вы не представляете себе, Лусиу, насколько пленительна для меня наша близкая дружба, как горячо я благословляю тот час, когда мы с Вами встретились. До знакомства с Вами я имел дело только с безразличными, заурядными людьми, которые никогда меня не понимали, даже на самую малость. Мои родители обожали меня. Но именно поэтому они меня понимали ещё меньше. Тогда как Вы, мой друг – Вы натура широкая, открытая, с той необходимой зоркостью, чтобы провидеть нечто в моей душе. Этого одного уже много. Я бы хотел большего, но и этого уже много. Поэтому сегодня я соберусь с силами, чтобы признаться, впервые признаться кому-то, в самой большой странности моего сознания и в самой большой боли моей жизни. На мгновение он прервался, а продолжил внезапно уже другим тоном: – Но прежде, всего одно замечание – сказал он – я не могу быть никому другом… Не возражайте… Я – не Ваш друг… Я никогда не умел испытывать страсть (я Вам уже рассказывал), только нежность. Наивысшая дружба для меня проявилась бы единственно в наивысшей нежности. А нежность всегда тянет за собой желание приласкать: желание поцеловать… обнять…, короче говоря: обладать! Что касается меня, то я лишь после удовлетворения своего желания могу почувствовать, чем оно было вызвано. Поэтому истина заключается в том, что свою собственную нежность я никогда не чувствую, только предчувствую. Чтобы её почувствовать, чтобы, значит, подружиться с кем-то (так как для меня нежность равнозначна дружбе), мне необходимо было бы сначала обладать желанной персоной, будь то женщина или мужчина. Но мы не можем обладать человеком нашего пола. Следовательно, я смог бы стать другом человеку своего пола, только если он или я сменили бы пол. Ах! бесконечна моя боль: все могут иметь друзей, которые есть опора в их жизни, «основа» всего существования – друзей, которых мы принимаем, друзей, которым мы отвечаем взаимностью. Тогда как я, как бы ни старался, никогда не смогу ответить никакой страстью: страсти не зарождаются у меня внутри! Как будто бы мне не хватает какого-то органа чувств: словно бы я слепой или глухой. Для меня закрыта вся сфера душевности. Она есть нечто, что я вижу и не могу взять, что-то, что я ощупываю и не могу почувствовать… Я несчастный человек… глубоко несчастный, поверьте мне! В иные моменты я становлюсь противен себе. Послушайте! Это ужасно! При мысли о всех тех, о ком знаю, что мог бы их любить, при мысли о всех тех людей, к кому чувствую нежность, меня всегда охватывает жгучая потребность впиться им в губы! Сколько раз я сдерживал желание поцеловать в губы свою мать… Только не подумайте, что эти материальные желания (а я ещё не всё Вам рассказал), я испытываю в своём теле; я воспринимаю их в своей душе. Только своей душой я мог бы утихомирить свои нежные томления. Только своей душой я был бы в состоянии удовлетворить свою жажду дружбы с теми людьми, к кому чувствую влечение – и тем самым ответить им взаимным чувством. Вот и всё… Только не говорите ничего… Не говорите ничего…! Пожалейте меня… пожалейте… Я молчал. В моём сознании бушевал вырвавшийся на волю ураган. Я был путником, шедшим по ровной дороге, обрамлённой деревьями и залитой солнцем, перед которым внезапно разверзлась огненная бездна. Но уже спустя несколько минут поэт произнёс как ни в чём не бывало: – Ну… Нам пора уходить. И попросил счёт. Мы взяли пролётку. По дороге, когда мы пересекали не знаю какую площадь, до нас донеслись звуки скрипки слепого музыканта, коверкающего прекрасную мелодию. И Рикарду заметил: – Слышите эту музыку? Моя жизнь точно такая: прекрасная партитура, искажённая отвратительным, мерзким исполнителем… Ill На следующий день мы снова встретились, как обычно, но не возвращались к странному разговору накануне. Ни в последующий день, ни когда-либо ещё – до самой развязки моей жизни. Однако будоражащее признание поэта не стёрлось из моей памяти. Наоборот – не было ни дня, чтобы я, беспокойно, почти одержимо, не возвращался мыслями к нему. Без каких-либо заметных происшествий – в той же гармонии, в том же единении душ – продолжалась, разгоралась наша дружба. По прошествии десяти месяцев, в конце 1896 года, несмотря на свою большую любовь к Парижу, Рикарду решил вернуться в Португалию – в Лиссабон, куда, на самом деле, вряд ли что-то могло его звать. Целый год мы не виделись. О нашей переписке в то время можно и не говорить: если поднять её, то получится три письма от меня, два от поэта. Материальные затруднения и тоска по другу заставили и меня окончательно покинуть Париж. И в декабре девяносто седьмого я приехал в Лиссабон. Рикарду ожидал меня на вокзале. Но как он изменился за тот год, что мы не виделись! Его грубые черты лица размягчились, разнежились – точнее, стали женоподобными; и что меня больше всего впечатлило, оттенок его волос посветлел. Возможно, именно из этого последнего изменения и берёт начало принципиальное отличие, которое я заметил в лице своего друга – его лицо округлилось. Да, это и было моим общим впечатлением: черты его лица сейчас не так выделялись – они измельчали. И тембр его голоса тоже изменился, как и его жестикуляция: в общем, вся его внешность получила более мягкие очертания. Само собой, я уже знал, что пока мы были в разлуке, поэт женился. Он написал мне об этом в своём первом письме, но не вдавался в подробности, очень туманно – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем. Со своей стороны, я ответил ему общими поздравлениями, не интересовался обстоятельствами и даже не очень удивился этому факту – словно бы речь шла о чём-то ненастоящем; о чём-то таком, что я уже знал, и что закономерно. Мы горячо обнялись. Поэт проводил меня до гостиницы, заручившись моим согласием сегодня же вечером отужинать у него дома. Ни слова о своей жене… Я хорошо помню, как смутился, когда по нашему прибытию в гостиницу меня осенило, что я даже не спросил своего друга о ней. И это смущение оказалось таким сильным, что теперь, в необъяснимом замешательстве, я тем более не смел произнести ни слова… Вечером я пришёл к нему домой. Облачённый в ливрею слуга проводил меня в большую, давящую темнотой гостиную, хотя и освещённую световыми лучами. Войдя в эту, на самом деле, сверкающую гостиную, я испытал то же ощущение, которое возникает, когда заходишь с яркого солнца в полутёмное помещение. Постепенно я стал различать предметы… И вдруг, не знаю как получилось, в туманном вихре я обнаружил, что сижу на диване и беседую с поэтом и его спутницей… Да. До сих пор я не в силах объяснить, был ли кто-то уже в гостиной, когда я туда вошёл, или они вдвоём появились через мгновенье. Также как я никогда не мог вспомнить первых слов, которыми обменялся с Мартой – так звали супругу Рикарду. В общем, я вступил в ту гостиную так, словно, перешагнув её порог, я вернулся в мир сновидений. Поэтому о том вечере у меня остались такие неточные воспоминания. Тем не менее, я полагаю, что в тот вечер не происходило ничего особенного. Конечно, мы ужинали, много беседовали, вот и всё… Около полуночи я распрощался… Едва я пришёл к себе, лёг и тут же уснул… И только тогда ко мне вернулись чувства. Действительно, засыпая, у меня было ошеломительное ощущение, что я очнулся от продолжительного обморока, и только сейчас возвращаюсь к жизни… Не могу точнее описать это противоречие, но было именно так. (А в скобках замечу: я прекрасно осознаю всю странность того, что здесь пишу. Но ещё в самом начале я заявлял: моя смелость в том и заключается, чтобы говорить только правду, пусть даже она будет невероятной). * * * С тех пор, я стал часто коротать вечера в доме Рикарду. Странные ощущения постепенно полностью меня оставили, и теперь я отчётливо видел его супругу. Это была светловолосая, даже белокурая женщина, высокая, с точёной фигурой – и золотисто-смуглым, упругим телом, ускользающим телом. Томный взгляд её голубых глаз устремлялся в бесконечность. Её жесты были плавными и чётко очерченными, а шаги лёгкими, бесшумными – нерешительными, но проворными. Чудный облик, полнокровная красота, выточенная из золота. Настораживающе тонкие и бледные руки. Всегда печальная какой-то неясной подтачивающей печалью, но такая привлекательная, такая мягкая и очаровательная, она была, без сомнения, подходящей, идеальной спутницей поэта. Я даже начал завидовать другу… В течение шести месяцев наше существование было самым простым, самым безмятежным. Да! эти шесть месяцев и были единственным счастливым, безоблачным периодом моей жизни… Редкие дни проводил я без Рикарду и Марты. Почти каждый вечер мы собирались в его доме небольшой творческой группой: я; Луиш де Мон-форт, драматург из «Глории»; Анисету Сарзедаш, безжалостный критик; два двадцатилетних поэта, имена которых я забыл и, конечно, граф Сергей Варжинский, атташе российской дипломатической миссии, с которым мы случайно познакомились в Париже, и которого я с большим удивлением встретил сейчас завсегдатаем дома поэта. Изредка появлялся и Раул Вилар со своим другом – никчёмным, опустившимся типом; теперь он сочиняет гнусные новеллы, в которых выставляет напоказ интимную жизнь своих спутников под благовидным предлогом представить занимательные психологические ситуации и, таким образом, создать будоражащее искусство, напряжённое и оригинальное, а на самом деле – лживое и скабрёзное. Вечера проходили в приятной атмосфере интеллектуальных бесед – исключительно литературных, а порой принимали интригующий характер благодаря сатирическим ноткам, которыми Анисету Сарзедаш щедро приправлял свои убийственные выпады в адрес всех современников. Марта изредка присоединялась к нашим дискуссиям, демонстрируя широкую эрудицию и необычайно проницательный ум. Любопытно, что её образ мыслей ничем не отличался от умозрений Рикарду. Напротив: она не только всегда усваивала и поддерживала теории и мнения поэта, но и дополняла их точно подобранными деталями. Русский граф представлял чувственное начало в этом артистическом кружке, – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление, не знаю почему. Этот Сергей Варжинский был красивым двадцатипятилетним молодым человеком. Высокий и стройный, внешне он напоминал Жервазиу Вила-Нову, который совсем недавно принял страшную смерть, бросившись под поезд. Его алые, дерзкие, страстные губы приоткрыв аккуратные белые зубы, конечно, возбуждали в женщинах жажду поцелуев; рыжевато-русые волосы спадали на лоб двумя длинными волнообразными прядями. Свои притемнённо-золотистые глаза он ни на миг не сводил с Марты – об этом я должен буду рассказать чуть позже. В общем, если среди нас и была женщина, мне казалось, что это скорее Сергей, чем Марта. (Впрочем, эту странную ассоциацию я осознал только потом. А тогда никаких нелепых мыслей не мелькало у меня в голове). У Сергея был прекрасный голос – полнозвучный, вибрирующий, пылкий. Благодаря свойственной всем русским способности к освоению иностранных языков, ему не стоило больших усилий говорить по-португальски без малейшего акцента. Поэтому Рикарду с огромным удовольствием поручал ему читать свои стихи, которые, преобразившись в адамантовых связках, разлетались сияющими звуками. В общем, было очевидно, что поэт испытывал большую симпатию к русскому. Меня Варжинский, наоборот, только раздражал – главным образом, из-за своей чрезмерной красоты – да так, что я даже порой не мог скрыть неприязнь, когда он ко мне обращался. Меня очень радовали вечера, проведённые в компании Рикарду и Марты, собственно говоря, почти всегда в компании Марты, так как поэт часто уединялся в своём кабинете. Я забывал о времени в те долгие часы, что проводил в разговорах с женой моего друга. Мы испытывали друг к другу живую симпатию – это несомненно. В таких ситуациях я гораздо лучше мог оценить всю глубину её натуры. Тогда моя жизнь просветлела. Некоторые затруднительные обстоятельства материального характера изменились в лучшую сторону. Моя последняя, только что вышедшая книга, имела блестящий успех. Сам Сарзедаш посвятил ей большую хвалебную статью!… Что касается Рикарду, то мне он казался счастливым только в своём доме.