– Как и ты, – бормочет она. – Тебе это тоже никогда не требовалось. Когда солнце, днем отвоевавшее себе небо, медленно исчезает за верхушками леса, лицо Каниклы снова становится нормальным. Мои сестры надевают бальные платья: их щеки краснеют от волнения, локоны завиты и уложены на голове. На них фамильные драгоценности моей мачехи, которые та когда-то привезла из далекой страны, навсегда покинутой ею ради того, чтобы последовать за моим отцом. Мачеха стоит перед дочерями, сложив руки на груди. – Сокровища мои, вы чудесно выглядите! Этци и Каникла польщенно хихикают, и их щеки краснеют еще сильнее. Арендованный кучер уже ждет на крыльце – пора. Я желаю им троим хорошо провести время на балу, а моя мачеха советует мне лечь спать пораньше, ведь у меня был напряженный день. Кто ее не знает, возможно, и счел бы это издевательством, но я вижу в этом непривычную степень доброты. Словно она попыталась на мгновение представить, что происходит со мной. Карета отъезжает, и я облегченно вздыхаю. Наконец-то! Три ночи подряд я трудилась над своими волосами, а днем прятала их под платок, чтобы сестры не заметили, как мои локоны блестят. Когда я сегодня вечером провожу гребнем по длинным прядям, зубцы расчески не встречают заметного сопротивления. Я сделала это! Я заплетаю волосы, закалываю их и укладываю в прическу, умываю лицо и руки, избавляясь от остатков пепла и золы, а потом надеваю новое платье. И когда собираюсь надеть белые полусапожки Помпи, слышу громкий визг, который безошибочно приписываю своей фее-крестной. Ах да, думаю я. Наташа. Но в следующий миг вспоминаю, что мачеха заперла Наташу и Гворрокко в гостиной, дабы их шерсть и когти в последний момент не разрушили то, что заняло столько времени, чтобы приобрести достаточно подобающий вид. Значит, Наташа не могла запрыгнуть на мою фею! Но что же тогда случилось? Я высовываюсь из окна и вижу, как моя фея с голубым огоньком над остроконечной шляпой удивительно проворно несется через сад с двумя ведрами в руке, к водостоку и обратно. – Клэ-э-э-ри-и-и! – снова визжит она! – Гори-и-и-и-и-им! Я забываю обо всем – о бале, туфлях и о том, что на мне надето мое новое платье. Бегу вниз по ступеням своей башни, и мое сердце бешено стучит, готовое выпрыгнуть из груди. Откуда огонь? В голову приходит только одно объяснение: Наташа и Гворрокко снова напали друг на друга, перевернули салон вверх дном и что-то затянули в камин. Раньше такое уже случалось: шелковый палантин Этци загорелся моментально. На последнем отрезке пути я уже ничего не соображаю. Я мчусь, пока, совершенно запыхавшаяся, не добираюсь до двери в салон. Хочу рвануть ее на себя, но дверь заперта, а ключа в замочной скважине нет. Слышу, как кричит, моля о спасении своей жизни, Гворрокко, но от Наташи – ни звука. Ключ – где он? Конечно, в домашнем платье моей мачехи, в правом кармане. Я снова мчусь вверх по лестнице, обыскиваю ее комнату в поисках вещи, нахожу ее на полу ванной и достаю ключ. Обратно на первый этаж, к двери, которую открываю трясущимися руками. Дым клубится мне навстречу; и мимо меня, стремясь оказаться в безопасности, проносится большое рыжее пятно. Гворрокко жив, с облегчением отмечаю я. Фея-крестная выбила стекло и теперь выливает внутрь салона воду из обоих ведер. Она, должно быть, зарядила воду магией, потому что жидкость прыгает туда-сюда и успевает спасти от огня три стула и часть стола. – Я принесу еще! – кричит мне она. – Ты должна мне помочь! Я хочу это сделать, но тут обнаруживаю на полу под окном продолговатое тельце с распростертыми лапками. – Наташа! – кричу и бегу в дым, чтобы спасти ее. Маленький пушистый зверек выглядит чудовищно безжизненным, когда я хватаю его в руки, выбегаю из комнаты и уношу прочь. На кухне аккуратно кладу Наташу на подушку, которая обычно представляет из себя личную лежанку Гворрокко. После недолгого колебания, в течение которого я понимаю, что в данный момент ничего больше не могу для нее сделать, бегу обратно в салон. Мне не дано заряжать воду магией, но в салоне я нахожу одну вещь, которая никак не перестает гореть: это опрокинутая масляная лампа, содержимое которой вылилось на ковер. Вот откуда, видимо, распространился огонь. Я переворачиваю пустой чугунный котел, в котором мы храним дрова, качу его по комнате и накрываю им пролившуюся масляную лампу, чтобы потушить огонь. – Вот! – кричит моя фея, вернувшаяся с двумя другими ведрами воды. – Возьми! Она через окно протягивает мне ведра, я выливаю жидкость там, где это наиболее необходимо, поражаясь тому, как храбро заколдованная вода борется с пламенем и впитывает дым, пока окончательно не испаряется. В ожидании следующей порции воды я пытаюсь потушить те островки пламени, что поменьше. Не знаю, сколько времени это занимает, но в какой-то момент мы справляемся: пламя гаснет, все окна и двери открыты, дом спасен. Я облегченно смахиваю с лица копоть, следы пара, пепла и дыма, снова и снова заходясь в приступах кашля. И только когда мой кашель стихает, я вспоминаю о Наташе. Мчусь на кухню и вижу Гворрокко, который, притаившись, лежит около подушки и смотрит на Наташу, как на мышь, которую нужно загипнотизировать. Наташа по-прежнему лежит на спинке, но одна из ее задних лап начинает подергиваться. Я подхожу ближе, очень осторожно, и замечаю, что глаза ее открыты. Усы зверька шевелятся, и я вижу, как она моргает. – Ты жива! О, как я рада! Позади меня в кухню входит моя добрая фея. – Призрачных желаний, дитя мое! – тихо и устало произносит она. – Возблагодарим призраков, добрая фея. Мы обе это знаем, но никто из нас не произносит. Бал для меня закончен – мое платье мокрое, черное и частично сожженное. Заклинание, превратившее его в вечернее платье, разрушилось и больше не действует. Мечты о бале были прекрасным сном. Теперь ему пришел конец. 9 – Мне так жаль! – говорит моя фея, когда я выхожу в темноту ночного сада. Дождь и утренняя сырость исчезли; на небе виднеются лишь редкие облака, рваные края которых скудно освещаются лунным сиянием. Кое-где вспыхивают и гаснут звезды. – Все в порядке, – заверяю я ее. – Это не твоя и не моя вина. – Остается лишь один способ спасти эту ночь! – решительно говорит моя фея. – Пойдем со мной! – Куда? – спрашиваю я, но, не задумываясь, следую за ней. Только когда мы достигаем укромного уголка нашего сада, где находится могила моей матери, я резко останавливаюсь. О нет, я хочу вернуться назад! – Давай же! – уговаривает меня фея. – Всего три предложения! Скажи ей всего три коротких фразы и увидишь – все изменится! – Глупость несусветная! – Ну а если глупость, ты спокойно можешь попробовать. Терять тебе нечего! Я закатываю глаза и все же из чувства благодарности – ведь без помощи феи наш дом бы сгорел – позволяю уговорить себя на этот фокус с тремя предложениями. Подхожу к могиле, у которой не бывала много лет, и всматриваюсь в темные очертания камня. Никак не могу придумать, что сказать, но в голове вдруг просыпается странное воспоминание. Я вижу отца, сидящего в траве перед могилой. Я стою рядом, и мой взгляд падает на камень. Читаю буквы на нем. Странная вещь… – Ну же, Клэри! – призывает моя фея. – Скажи что-нибудь своей матери. Ее требование словно опустошает мою голову. Воспоминание – если оно вообще было – вмиг исчезает. – Давай же, соберись! Это не так-то просто. Я внутренне напрягаюсь. Но поскольку в эту необычную летнюю ночь, потеряв всякую надежду, я уже стою здесь в своем испорченном платье, то беру себя в руки и начинаю: – Итак… Мать… – Скажи лучше – мама, – перебивает моя фея. – Неофициальное обращение подействует скорее. – Я никому в своей жизни еще не говорила «мама». Мне это слово кажется каким-то чудным. – Давай-давай! – Ну, тогда пусть будет мама. Ты для меня чужая, и, быть может, это чувство взаимно. Во всяком случае, у меня никогда не возникало ощущения, что ты с небес следишь за моей жизнью или что находишься где-то поблизости. Я никогда не чувствовала, что рядом со мной душа, которая желает для меня лучшего. Это не упрек. Как бы то ни было… Я просто хотела объяснить тебе причину, почему стараюсь никогда не заглядывать сюда. Когда стою здесь, то ничего не чувствую. Кроме грусти. Ну вот, это было гораздо больше трех предложений! Я выжидающе смотрю на свою фею, желая получить похвалу за свое выступление. Но вместо того чтобы прийти в восторг и пообещать мне, что она больше никогда не затащит меня на могилу матери, она лезет в разросшиеся дебри, покрывающие могилу, упорно прокладывая себе путь к надгробию. – Ты скажешь мне, в чем дело? – спрашиваю я. – Надгробие заколдовано, – отвечает она. – Обманные чары, если не ошибаюсь. – С чего бы ему быть заколдованным? – Не знаю. Могу я потереть камень? – Делай что хочешь. Она подходит к надгробию и трет платком, на который на днях плюнула, чтобы вытереть мне лицо, место сразу под именем моей матери. Когда убирает руку с платком, у нас обоих перехватывает дыхание: под именем моей матери стоит второе имя, нанесенные точно такими же серебристыми буквами и с той же датой смерти. Клэри. Там правда это написано. Там написано мое имя! Клэри. Я недоверчиво качаю головой, понимая, однако, что это – правда. Воспоминание, которое совсем недавно пронеслось у меня в голове, снова возвращается! Я видела эти серебристые буквы раньше! – Странно! – говорит моя фея. – Как туда попало твое имя? И кто скрыл его под чарами обмана? Мне тогда было лет семь или восемь. Мой отец отправился на могилу моей матери, чтобы поговорить с ней, что он, впрочем, делал каждый день. В то утро он, верно, думал, что я еще сплю. Но я проснулась и решила напугать его, подкравшись сзади и закрыв ему глаза. В тот момент, когда я почувствовала его закрытые глаза под своими руками, а он испуганно закричал: «Кто это? Помогите!», мой взгляд упал на имя, которое являлось моим собственным. – Папа? – спросила я. – Почему там написано мое имя? Он быстро убрал с лица мои ладони, махнул рукой в сторону надгробия, и серебристые буквы исчезли. – О чем ты говоришь, моя дорогая? Я вижу только одно имя! Имя твоей матери. То утро было слишком светлым и радостным, чтобы случившее беспокоило меня больше минуты. Отцу я доверяла. Если он говорил, что моего имени на надгробии нет, значит, так оно и есть. Я не поверила собственному восприятию, и в какой-то момент начала думать, что все это было сном, который приснился мне ночью. И все же ощущение ужаса, связанное с этим переживанием, никуда не делось. Именно с того дня я избегаю могилы матери! Я позабыла, что послужило для этого поводом, но страх, что моя жизнь может быть проклята, – обречена с первого дня, – потому что мое имя уже стояло на надгробии, с тех самых пор дремал во мне.