Она права. Я перегибаю палку. Но мной овладело какое-то странное настроение. Я и в самом деле с нетерпением жду бала. Жду не дождусь, когда встречу его снова! Не будь этой перспективы, моя жизнь оставалась бы все такой же пустой и бессмысленной. О нет, я действительно так подумала? Уже и до такого дошло? Что-то я начинаю сомневаться, что подобные изменения несут для меня пользу. До знакомства с этим парнем я была вполне довольна своей жизнью. Что бы со мной ни случалось, справлялась с каждой трудностью и по максимуму использовала ситуацию. Теперь же, напротив, я совершенно беспомощна во власти своих переменчивых, бредово-восторженных чувств. Хочу снова мыслить трезво и ясно, быть рассудительной и практичной! Так продолжаться не может. – Может быть, пока ты пребываешь в таком необъяснимо-благостном настроении, стоит, наконец, поговорить с матерью? Улыбка застыла на моих губах. – Что мне стоит сделать? – Я уже не раз говорила тебе, пока у меня хватало на это духу, – мужественно говорит моя фея-крестная. – Ты должна войти в контакт с духом своей матери! Она изменит твою судьбу к лучшему! – Чушь полная! – Ты так думаешь, я знаю это. Но как бы ты ни думала, как бы ни ругала меня, призраки существуют и они здесь. Поговори с ней! Моя фея прекрасно понимает, что перегнула палку. Она коротко бормочет: «Призрачных желаний, дорогое дитя» и покидает сад через маленькую калитку, ведущую вниз, к реке. Выбранный путь будет стоить долгого обхода, однако ей хочется как можно быстрее скрыться с моих глаз. Некоторое время я в нерешительности стою в саду, пока мне вдруг не приходит в голову, что я не ответила на прощальные слова моей феи. Из суеверия, привитого мне феей- крестной, бормочу: «Возблагодарим призраков, добрая фея». Не то чтобы я действительно думала, что меня окружают призраки, но мало ли. Что касается духа моей матери, он кажется мне столь же жутким, как и ее могила. Быть может, причина в том, что я чувствую себя ответственной за ее смерть. Я пришла в этот мир – и в ту же ночь ей пришлось уйти. Конечно, я не хотела ее прогонять, но ощущение, что сделала именно это. И я сомневаюсь, что ее дух – если он вообще существует – думает об этом. Возможно, моя мама относится ко мне не особо хорошо? Моя фея считает, что все, абсолютно все призраки добры, ведь их души свободны, однако гарантировать этого не может никто. Взять, к примеру, моего отца: он постоянно приходил к могиле моей матери делиться своими мыслями. И что это ему дало? Через несколько лет он тоже умер. Мне очень жаль, мама и папа, но продолжать эту традицию – умирать так рано – не желаю. Я хочу жить, очень хочу! Так что вашим духам придется обходиться без меня. Да, пусть так и будет. 8 Через день я отправляюсь к портному и рассказываю ему трогательную историю о двух золотых монетах, которые отец завещал мне, когда был еще жив, и со слезами на глазах и всем очарованием, на которое только способна, прошу принять это золото и сшить для меня из ткани, которую я принесла, бальное платье. Ничего особенного, пусть лучше оно будет больше повседневным, чем нарядным, чтобы я могла надеть его даже в менее праздничные случаи. О, я знаю, знаю, что он и его швеи в эти три дня, оставшиеся до бала, чрезвычайно перегружены работой, заверяю я его, но мой отец наверняка пожелал бы, чтобы его дочь отправилась на бал, а ведь ему, господину портному, известно, что происходит у меня дома. Думаю, именно последнее замечание перевешивает чашу весов в мою сторону. Портной понимающе кивает, настаивает на том, чтобы взять только одну из моих золотых монет, и взмахом руки подзывает швею, поручая ей наколдовать что-нибудь для меня из этого куска ткани. Наколдовать буквально, объясняет он мне, когда я неподвижно стою посреди мастерской, пока швея снимает с меня мерки. – Мы сошьем для тебя простое платье и потратим на это час – больше времени мы потратить не можем, – говорит он. – Но зато мы снабдим его заклинанием и кое-какими хитростями, чтобы наряд выглядел более праздничным. В последнее время мы часто прибегаем к этому трюку: ты не единственная, чье платье будет казаться наряднее, чем есть на самом деле. – А нет ли здесь какой загвоздки? – спрашиваю я. – Не окажется ли, случаем, что я буду стоять посреди бального зала в лохмотьях, едва пробьет полночь, прокукарекает петух или если черная кошка перебежит мне дорогу? Портной хохочет, и даже швея, которая сейчас измеряет мою талию, принимается потихоньку посмеиваться. – Надо же, как крепко засели в головах людей эти суеверия, – сквозь смех говорит портной. – Не волнуйся, заклинание прочное, – продолжает он. – Никаких загвоздок, никакой опасности. Оно пройдет через несколько недель, а после у тебя останется платье яблочно-зеленого цвета, которое ты сможешь надеть на Праздник Последней Жатвы. Как тебе такое? Я не была на Празднике Последней Жатвы уже много лет и сомневаюсь, что мачеха отпустит меня этой осенью. Но это не имеет значения. Я счастлива, что у меня будет платье, в котором я смогу пойти на бал, и изливаю портному свою искреннюю благодарность: – Звучит замечательно. – Возвращайся через час, – говорит он. – Думаю, к тому времени мы должны будем закончить. Я, словно окрыленная, спешу из ателье портного, исполненная счастьем достижения своей цели, и делаю покупки, за которыми мачеха отправила меня в город. После у меня остается еще четверть часа, которые я провожу в порту вместе с Помпи. Она пригласила меня поесть мороженое: мы пробуем совершенно новый сорт из водорослей, кислой дыни и перечной мяты, довольно своеобразный на вкус, но ничего против мы не имеем. Холодное лакомство приятно тает на языке в этот жаркий день; мы сидим на перилах пирса и, посасывая мороженое, смотрим на море и множество лодок, которые входят в гавань и вновь покидают ее. Едва я заикаюсь Помпи о своей проблеме с обувью, она начинает настаивать, чтобы мы зашли в «Хвост аллигатора», вернее, в дом, что стоит напротив, где она живет со своим отцом. – У меня есть пара старых туфель. Конечно, это не совсем бальные туфли, но, если наденешь их под бальное платье, будет нормально – они ведь исчезнут под ним. Вот увидишь, они достаточно хорошие. Белые полусапожки, но мне они уже маловаты. Хочешь примерить? Я хочу, и туфли мне подходят, как и платье, которое я вскоре после этого примеряю у портного. Швея что-то поправляет на мне то тут, то там, снабжает платье еще одним заклинанием, создавая иллюзию второго слоя ткани, слегка прозрачной и летящей при движении, и вот мое бальное платье готово. – Красиво получилось, – заверяю портного. – Большое спасибо! – Не за что, Клэри! Удачи тебе! Я запихиваю платье и полусапожки в сумку и прячу ее в дупле дерева рядом с нашим домом. Я готова – день бала, наступай! Этци и Каникла тоже забирают свои платья сегодня. Ветреная швея, должно быть, применила тот же трюк, что и мой портной, потому что, когда мои сестры вечером надевают свои платья, чтобы потренироваться в них ходить, мне приходится признать, что они выглядят так, словно совершенно преобразились. Возможно, это оттого, что у Каниклы – в порядке исключения – прямая осанка, и она вытягивает подбородок вместо того, чтобы, по своему обыкновению, искать где-то перед собой еду. Ее глаза сияют, пока она рассматривает плавные темно-синие узоры, которые удачно подчеркивают ее выдающиеся барочные изгибы и придают ей невиданное доселе достоинство. Платье Этци темно-зеленого цвета: оно переливается, когда она приподнимает шлейф – определенно, не настоящий, – чтобы встать на ступеньку. У нее есть даже воображаемая нижняя юбка, чей серебристый подол показывается, когда Этци поворачивается и крутится перед зеркалом. У платья закрытый лиф, а воротник делает длинную шею Этци еще изящнее, подчеркивает ее стройную фигуру. Моя мачеха и сестры безумно довольны, а когда любимый кот мачехи пытается поймать лапами платье Каниклы, узнает, что значит конкурировать с бальным платьем. – Убирайся, чудище мохнатое! – орет моя мачеха, отпихивая его к двери. – Золушка, убери его из салона, пока мы не закончим примерку! Я зажимаю Гворрокко под мышкой и выскальзываю вместе с ним из комнаты. – Не грусти, толстячок, – говорю я. – Она не хотела тебя обидеть. – Мр-р-г-р, – отвечает Гворрокко. От понимает меня, я уверена. Но я никогда не слышала, чтобы Гворрокко сказал хоть одно слово. Он определенно из числа тех умных котов, которых здесь, в Амберлинге, немного. Однако никогда не показывает этого. Зачем утруждаться? Более избалованного кота, чем он, я не знаю. Сегодня, однако, его вера в то, что он – венец творения, сильно пошатнулась, что, по мнению этого кота, дает ему право носиться по моей кухне, как сумасшедшему, и скидывать на пол все, что не приколочено к стене. Упрямая скотина! Вот как мы, оказывается, себя ведем, когда не получаем то немногое, ускользающее от нас, при этом имея почти все. Наступает день бала. Дождливый и пасмурный, словно вдруг посреди лета наступила осень. Моя мачеха и сводные сестры нервничают, да и я весьма беспокойна – признаю. Такие природные условия мешают гармоничному сосуществованию, и так получается, что до полудня мы все только и делаем, что кричим и оскорбляем друг друга. Но разве это честно, что мачеха все утро дает мне одну тяжелую работу за другой, и пока я выполняю эту работу, сестры жалуются, что я мешаюсь у них под ногами и распространяю эту ужасную вонь – под этим подразумевается запах мыла от моей чистящей жидкости – и тайно пинаю ногами Наташу. Последнее утверждение принадлежит Этци, которая, подходя, насыпает на только что отчищенные мною до блеска ступени лестницы целую кучу корма для хорьков. Я никогда втайне не пинала Наташу ногами, хотя она того заслуживала, пусть и не так сильно, как этого заслуживают мои сестры, но, когда осмеливаюсь заикнуться о своей невиновности – зачем только я делаю эту глупость? – хитрая Этци громко вопит и зовет свою мать. Едва та выходит на лестницу, Этци взвывает и хнычет самое невообразимое, что только можно себе представить. – Она хотела утопить Наташу! – рыдает она. – Я видела, я это точно видела! Она схватила ее и хотела сунуть в ведро для мытья пола, чтобы поизмываться надо мной! – Это правда? – строго спрашивает моя мачеха. – Конечно нет! – кричу я. – Просто сегодня утром твоя дочь слишком долго выдавливала прыщ на носу, и теперь ей нужно выместить на ком-то свое разочарование по поводу того большого красного пятна, которое вряд ли исчезнет к сегодняшнему вечеру. – Ты-ы-ы вре-е-е-ешь! – вопит Этци и кидается ко мне, намереваясь столкнуть с лестницы. Тем временем Каникла высовывается из своей комнаты и плаксиво жалуется на то, что мы прервали ее сон красоты: – Если я появлюсь на балу с синяками под глазами, виноваты будете вы! – Не волнуйся, – отзывается Этци. – Твои глаза опухли так, что синяков никто и не заметит. Держась одной рукой за перила лестницы, за которые еле успела ухватиться, после того как Этци нанесла свой коварный удар, я смотрю в глаза Каниклы. Что она с собой сделала? Почему их почти не видно? – Дитя! – в ужасе восклицает моя мачеха. – Пожалуйста, не говори мне, что ты тайком подходила к моим тиглям! Тигли на туалетном столике моей мачехи находятся под строжайшим запретом даже для ее любимых дочерей. Чтобы узнать почему, достаточно взглянуть на лицо Каниклы: то, что может разгладить морщины моей мачехи и придать ее лицу сносный цвет, для розовой молодой кожи Каниклы – разрушительно. В местах, где она нанесла дорогой чудо-крем, смешанный с секретными алхимическими ингредиентами, лицо девушки выглядит так, словно его ужалили несколько пчел одновременно. Каникла осторожно ощупывает свое лицо. – Ах, так вот почему так темно. А я все удивлялась. Огромный неприглядный прыщ на носу Этци и то, что я, якобы, хотела утопить Наташу, забыто. Моя мачеха мчится вверх по лестнице, чтобы спасти то, что еще можно спасти. – Холодная вода! – вопит она. – Нужна ледяная вода! Золушка, разбей в подвале кусок льда, замотай его в тряпку и принеси мне. НЕМЕДЛЕННО! Я бегу. Не потому, что хочу повиноваться, мне просто жаль Каниклу. Никто не хочет появляться на балу с таким изуродованным лицом. Когда забегаю в ее спальню с колотым льдом в тряпице, она лежит на кровати и издает приглушенные звуки. Мать запретила ей плакать, потому что это сделает все только хуже, но Каникла никак не может отойти от увиденного в зеркале, куда она незадолго до моего прихода рискнула посмотреть. – Все будет хорошо, моя крошка, – успокаивающе приговаривает мачеха. – Положись на маму! Меня иногда поражает, каким нежным может быть голос моей мачехи. Она действительно любит своих детей, независимо от того, что они делают или насколько опозорены. Я молча вручаю ей лед, покидаю спальню и возвращаюсь к своей работе. Этци в обнимку с Наташей сидит внизу, в холле, и наблюдает за мной. Выражение ее лица выглядит опасно недовольным, но она молчит, пока мы с моей шваброй не доходим до самой нижней ступеньки. И тогда она вдруг говорит: – Всегда одно и то же. Я все делаю правильно, а Каникла делает одни глупости. Но кому в итоге достается все внимание? Этой марципановой свинье! Я так стараюсь! Забочусь о своей фигуре, стремлюсь получать хорошие оценки, держу осанку! Но в итоге мама всегда сидит у кровати Каниклы и гладит ее толстые ручки. – Потому что Каникле это необходимо, – говорю я, отжимая тряпку над ведром. – Ты сильная, Этци, тебе не нужно, чтобы тебя гладили по руке. Я беру ведро и иду на кухню. Не жду, что Этци прокомментирует то, что я сказала, а если ответ и последует, это наверняка будет что-то злобное. И тем более удивляюсь, когда она поднимает голову и задумчиво смотрит на меня.