Ясногородский проходил со мной заново программу за одиннадцатый, а местами и за десятый класс, латая дыры в моих знаниях. Иногда его брови начинали озадаченно шевелиться, и он говорил: — Здесь, Дина, мне нужно сначала разобраться самому. И я получала передышку. На целых пятнадцать минут! Разобравшись, Ясногородский удовлетворенно шевелил бровями и объявлял: «Труба зовет!» Час за часом, день за днем. Я не верила, что за два с половиной месяца способна нагнать программу. Ясногородский пожимал плечами: — От тебя кто-то требует поступления в МГУ? Запомни: перфекционизм вреден для пищеварения. От него бывает изжога. В школе никто не знал, что я переехала. Я написала матери сообщение, что со мной все в порядке, живу у подруги. Она не ответила. Дважды в неделю Ясногородский заезжал за мной, и мы отправлялись «побеседовать». Это действительно были беседы. Леонид Андреевич приводил меня в картинную галерею или в музей, а затем мы обсуждали увиденное. Поначалу я ожидала, что это будет скука смертная. Но после первого же похода твердо знала: если бы Ясногородский решил приобщить школьников к тайнам жизни многоножек, я бы сидела в первом ряду. Как же интересно он рассказывал! Начнет о какой-нибудь картине, потом перейдет к самому художнику, доберется до его семьи, друзей — и опомниться не успеешь, как слушаешь лекцию о предпосылках французской революции. Запоминалось намертво! И знаете что? Со мной ни один человек столько не разговаривал за всю мою жизнь. Никто. Ни взрослый, ни ровесник. А еще он меня слушал. В его присутствии я не становилась ни умнее, ни образованнее. Но я не боялась ляпнуть глупость или признаться, что я чего-то не читала (а не читала я почти ничего). Леонид Андреевич ронял: «Динка, тебе мог бы понравиться Мариенгоф», — и я по возвращении кидалась скачивать «Циников» и «Роман без вранья». Первое время я съеживалась, когда он оказывался слишком близко: жутко боялась, что сейчас он положит руку мне на коленку, как тот толстяк, который меня подвозил, — и на этом все закончится. Но Ясногородского мои колени интересовали, кажется, не больше, чем Октябринины. Однажды я поймала себя на том, что чувствую себя задетой его безразличием, и вдруг расхохоталась: господи, вот же я дура! С того дня внутри лопнул какой-то канат, державший меня стянутой в уродливом неестественном положении. Я выпрямилась. Мы много говорили о жизни. О его жизни — но как-то так получалось, что и о моей тоже. Однажды он спросил: — Дина, что ты хочешь? — Ну-у, — протянула я, — хочу высыпаться каждый день, ездить на такси и айфон. Можно даже и не последний, на фига мне последний, мне понтоваться не перед кем. Ясногородский грустно улыбнулся. — Прачка говорит: если бы я была графиней, я бы стирала только на себя. Я не поняла. О чем ему и сообщила с обидой. — Мечты надо развивать, Дина. Как и все остальное. Скудные мечты — это дверь, закрытая перед твоим носом. Учись мечтать с размахом. Его слова меня задели. «Скудные!» А у самого-то какие? Но когда он ушел, я попыталась представить, что я хочу. Взяла кошку, села на диван. Напряглась. Ничего не лезло в голову. Я смогла выжать из себя только: «Пусть меня в «Бургер Кинге» кормят бесплатно по первому моему желанию!» И приуныла. Какая же это мечта… Уж лучше заработать столько, чтобы не считать серьезной тратой стоимость обеда в «Бургер Кинге». Пыжилась я, пыжилась и наконец так устала, что уснула с кошкой в обнимку. Во сне Ясногородский снова допытывался: «О чем ты мечтаешь?» И у меня само собой вырвалось: «Чтобы меня кто-нибудь любил!» Ясногородский исчез, и я оказалась в нашей квартире. А там никого нет, и комнаты пустые, как ракушка, в которой шумит несуществующее море. Я стою посреди кухни и понимаю, что нас никогда и не было. Ни меня, ни мамы. Никого. Проснулась в слезах. Даже уши у кошки намокли. До Ясногородского у меня была понятная картина будущего. Худо-бедно заканчиваешь школу, выходишь замуж, рожаешь детей… Все как у всех. Если повезет, муж не будет пить, играть и распускать руки. Мать твердила как заведенная: любой мужик годится, лишь бы не наркоман и не алкаш. Кажется, первый раз она осчастливила меня этой мудростью, когда я ходила в подготовительную группу детского сада. За пунктом «дети» в моей картине воображаемой судьбы начиналась ровная полоса грязно-бурого цвета. Как борозда из-под выкопанной по осени картошки. Мать жила такой жизнью, подруги матери жили такой жизнью… Вокруг нас был огромный мир, но мы каким-то образом законсервировались в своей маленькой жестяной банке. И не заметили, как протухли. Конечно, я видела, что бывает иначе, — в фильмах или пьесах, которые мы ставили в театральной студии. Но в глубине души не сомневалась, что все эти истории — не настоящие. Придуманные. Чтобы отвлекать таких, как мы, от самих себя. Что-то вроде добрых сказочек для Золушек — чтобы им легче работалось при тусклом свете огарка. Леонид Андреевич не то чтобы вытащил меня на солнце… Скорее, дал мне легонько по лбу, и с головы у меня свалился жестяной шлем — та самая консервная банка. Иногда рыцарю не нужно целовать принцессу, чтобы спасти. Достаточно вывести ее из вонючей пещеры, чтобы она не думала, будто весь мир — это драконье дерьмо. К концу июня я была свободна. Я сдала экзамены — лучше, чем большинство моих одноклассников. Двадцать третьего марта мне исполнилось восемнадцать, но мы с Леонидом Андреевичем договорились отпраздновать, когда все закончится, и вот сидели за столиком под цветущими липами на бульваре. — Точно не пойдешь на выпускной? — Ясногородский отпил кофе. — В гробу я видала эти рожи! — Тогда давай поговорим о том, что ты будешь делать дальше. — Ну, баллы у меня неплохие, я могу пройти… — начала я. Леонид Андреевич коротко взмахнул рукой, и я осеклась. — Три месяца назад я говорил тебе, что ты должна учиться, — неторопливо сказал он. — Теперь я скажу: учиться можно по-разному. Институт для этого не обязателен. — Но как же… — Послушай, Динка, — он наклонился через стол ко мне, не замечая, что жилеткой задевает макушку пирожного с кремом. — Когда наша студия еще была жива, неужели ты была согласна довольствоваться второстепенными ролями? Тебе никогда не хотелось сыграть главную? — Ну, хотела. А толку-то! Ни кожи, ни рожи, ни таланта. — Ни кожи, ни рожи, ни таланта… — со странной улыбкой повторил он. — А вот тут, Дина, ты очень и очень ошибаешься. Я берусь тебе это доказать. — Как? У вас, кстати, жилетка в креме. — И правда… От этих лимонных корзиночек одно расстройство. Что ты сказала? — Я спросила — как доказать? Он опять улыбнулся и стал похож на джокера из карточной колоды, которую по вечерам раскладывала Октябрина. — Ты мне доверяешь, Дина? Теперь настал мой черед смеяться. Ясногородский удовлетворенно кивнул. — Тогда твое обучение продолжится. А сегодня отдых! И еще по одной лимонной корзинке! На следующий день Ясногородский повез меня в торговый центр и придирчиво выбрал мне одежду. Вещи были неброские, но одна только футболка стоила половину зарплаты моей матери. У меня рвались с языка десятки вопросов, однако я придерживала их до поры до времени. Самую большую брешь в бюджете Леонида Андреевича пробила обувь. — Кроссовки не могут столько стоить! — шипела я. — К тому же они мне не нравятся! Подошва толще кирпича! — Они, Дина, должны нравиться вовсе не тебе, — отвечал тот, подавая мне ложечку. — Примерь. Вот эти отличные! Наконец наши пакеты были пристроены в багажник такси. Но этим дело не закончилось. — На Беговую, пожалуйста, — попросил Ясногородский водителя. — А там-то что? Я устала и проголодалась. У меня за десять лет не набралось бы столько вещей, сколько мы купили за три часа. — Увидишь. Там оказался магазин с амуницией для верховой езды. Я совсем перестала понимать, что мы делаем, и с молчаливым терпением позволяла себя крутить, измерять, затягивать на мне тугую обувь, куцые курточки и штаны в обтяжку, которые делали меня похожей на игрушечного солдатика. Под конец мы приобрели краги — что-то вроде перчаток для ног: кожаные, мягкие, ласково облегающие икру. Краги мне понравились. — Вот теперь можно и пообедать! — Ясногородский выглядел очень довольным. — Да, чуть не забыл. Твое новое средство связи. — Он вытащил, как фокусник из рукава, твердую белую коробку. — …Что ж, Дина, твой выход. Если ты хотела исполнить главную роль, можешь считать, она сама свалилась тебе в руки. — А кого я играю?