Я отступаю в сторону, пытаюсь найти взглядом телефон, потому что своего у меня пока нет. Это было одно из условий Марата: свой новый телефон я должна буду получить в ближайшее время. Не трудно догадаться, что он будет настроен таким образом, чтобы отслеживать каждый мой шаг, каждое написанное сообщение и каждый телефонный разговор. Домашние работники, которые сначала прибежали на шум, под злым взглядом хозяина молниеносно расползаются по углам как тараканы. Не остается никого, кроме трех высоких крепких мужчин. Их «прически» — почти наглухо бритые головы — и типовые черные костюмы более чем многозначительно говорят, в качестве кого эта троица здесь работает. Почему никто ничего не делает? Почему никто не вызовет полицию и скорую?! — Данилов?! — продолжает зверствовать Островский, и самый высокий из троицы выступает вперед. Точно как терминатор, даже наушник есть. — Я еще раз спрашиваю — как эта мразь оказалась в моем доме, если я дал четкие распоряжения? — Марат Игоревич, проверим камеры… — говорит он. — Все меры безопасности в порядке — утром только проверил. — Тогда как же эта тварь оказалась в моем доме, на моем диване?! Рэйн медленно растягивает окровавленные губы в безумной улыбке. Зубы у него тоже в крови, и он лениво слизывает ее кончиком языка. Меня снова трясет. Почему, ради бога, он назвал меня «мамочкой»? — У тебя хуевые охранники, Островский. — Голос у Рэйна хриплый и тяжелый, но, словно в пику внешнему виду сумасшедшего, абсолютно трезвый. — Дальше своего носа не видят. — Что ты сказал?! — снова заводится Марат. И снова сжимает руку в кулак, чуть группируясь, как будто ему не привыкать вот так поучать всякого, кто переступает порог его дома. Если я что-нибудь срочно не сделаю — он точно убьет этого рыжего психа. Мне… просто больно об этом думать. Но я не успеваю подумать почему. Или просто не хочу? Вместо этого собираюсь с силами и, когда муж заносит кулак для следующего удара, с силой цепляюсь ему в руку, чтобы повиснуть на ней неподъемным грузом. Стараюсь притянуть к себе и задержать, мысленно уговаривая Всевышнего вбить в рыжую башку хотя бы одну трезвую мысль — уходить немедленно, прямо сейчас, пока Марат не сделал что-то непоправимое. — Марат, прошу, он же просто мальчишка! Но вместо того, чтобы отступить и успокоиться, Островский как будто заводится еще больше. Я для него никакое не препятствие — стряхивает меня на пол, словно насекомое, свирепо что-то кричит. Слов не разобрать. От страха у меня как будто нарочно отключились почти все органы чувств. Единственное, что еще могу разобрать — немного размытые лица и острый, словно кромка ножа, соленый запах крови. Марат заносит кулак в третий раз, но теперь уже в мою сторону. Я почему-то на коленях на полу, и на моем платье цвета шампанского, уродливые темные капли. Он правда меня ударит? Я вышла замуж за человека, способного на такое? Ужасная правда лишает меня способности адекватно реагировать на происходящее. Поэтому, даже не пытаюсь прикрыться от удара, который наверняка превратит меня в овощ. А может, так и лучше, чем потерять невинность с человеком, которому ничего не стоит почесать кулаки об свою жену? Только глаза зажмуриваю, чтобы не смотреть. Но… ничего не происходит. Потому что вместо удара, слышу другой хлесткий звук, прямо у себя над головой. С трудом поднимаю взгляд. Рэйн держит запястье Марата. Точнее, крепко его сжимает, потому что у него побелели пальцы, а у Островского перекосило рожу явно не от удовольствия. — Ты охуевший конченный пидор, — хрипит Рэйн. — Потому что только пидоры поднимают руку на женщин. Я не верю, что это происходит на самом деле. Но сухой рыжий Дьявол каким-то образом сумел притормозить слетевшего с катушек быка. И если бы в следующую минуту двое громил не вцепились в него бульдожьим хватками, оттаскивая на безопасное от своего хозяина расстояние, он бы дал сдачи Островскому. Глава 7: Рэйн Боль — это просто химическая реакция тела. Определенный набор импульсов и прочей херни, которая запрограммирована в нас природой на уровне ДНК. Это что-то вроде веревочки, за которые можно подергать, чтобы мозг вдруг не осознал, что на самом деле он способен на большее. Спортсмены способны бегать и ставить мировые рекорды с вывихнутыми конечностями. Люди, потерявшие конечности, способны встать на протезы и выигрывать Олимпиады. А я, хоть и конченное существо, ошибка природы, способен выбить все дерьмо из собственного папаши даже со сломанными пальцами. Только ради этого и пришел. Хотел напомнить ему, что в этот день много лет назад умерла моя мать, которую он так ненавидел, что даже не дал по-человечески похоронить. А еще собирался плюнуть в его новую потаскуху. Уже просто так, из тупого «хочу». Вот и охренел, когда в белом платье, вся такая пафосно прекрасная и искусственная, как Барби коллекционного издания, передо мной появилась та страшненькая Монашка. И охренел снова, когда она ни с того ни с сего бросилась меня защищать, словно я какое-то безрукое немощное существо, нуждающееся защите бабской юбки. «Эй, страшилище, ты правда решила, что этот старый хер может что-то мне сделать?» — мысленно обращаюсь к ней, валяющейся между нами, как тот рефери на одном из боев, который тупо подлез под удар и схлопотал в голову. У Островского всегда были тупоголовые охранники. Не знаю, за что он им платит такие бабки, но если бы я очень захотел, то мог бы выбить каждому по парочке зубов, прежде чем меня успели бы вырубить. Когда сама жизнь не очень радостно терпит твое присутствие и постоянно ставит подножки, учишься давать сдачи всему и всегда, и держать удар, даже если мозги выколачивает на раз-два. Так что, когда парочка бульдогов заламывают мне руки, им приходится постараться, чтобы согнуть меня перед Островским в некой «неудобной позе». Я выплевываю вязкий сгусток слюны пополам с кровью, скалюсь прямо в лицо безобразной невесты. — Что в ней особенного, Островский, что ты впервые в жизни повелся не на красивую физиономию? В сиреневых глазах мелькает непонимание. Какое-то почти детское. Даже когда я был мелким засранцем, не смотрел на мир так, словно последний отстоял очередь за подарком, но как раз на мне у Судьбы опустел мешок. — Уберите эту мразь с моих глаз, — говорит Островский. И тут же становится на пути, не давая бульдогам выполнить хозяйский приказ. Ему словно нравится смотреть, что со мной сделал его кулак, хоть все это — лишь мелочь, пустяк, о котором уже завтра будет напоминать простая тупая боль. Я привык к ней с детства. Видимо, давая мне тщедушное тело, кто-то там наверху решил, что будет справедливо дать мне и немного толстой кожи, чтобы не так быстро ломаться и не портить ему кайф своей быстрой смертью. Так что на мне все заживает как на собаке. А уж «папочкины» тумаки особенно быстро. Жаль, что он все равно не поверит, а то бы я испортил ему кайф от избиения меня каждый раз, когда мы сталкиваемся лицом к лицу. Пока Островский готовит какой-то пафосный злобный высер, я снова смотрю на свою Безобразную «мамочку». Она еле-еле, но поднимается без посторонней помощи. Потому что ее муженек занят более интересным занятием, чем исполнение обычных мужских обязанностей. «Привыкай, страшилка, этот мудак понятия не имеет, что такое быть мужем». — Ты куда смотришь, тварь? — Ой, не волнуйся, папочка, — кривляюсь я, — на этот раз ты обезопасил себя от выростания рогов. Кроме тебя на эту уродину никто и не позарится. Он снова бьет. На этот раз, конечно, прицельнее и сильнее: под челюсть, так, что голова отлетает куда-то назад. Хрустит шея. В глазах темнеет.