Но я же всегда видел, что у Алексы веснушки — как у меня. Те, что я получил в наследство от матери. Видел, что волосы у нее, хоть и светлые, как у Анфисы, но с выразительной рыжиной — как у меня. А еще, когда она посмотрела на меня и взяла за руку, я почувствовал свое, родное. Мое. То, что я должен защищать всегда и ото всех, любой ценой. Я даже пошевелиться боюсь, чтобы не разбудить Единорожку, так мило и смешно она сопит. Я, хоть и рос мелким зверенышем, никогда не обижал тех, кто слабее. И насмотрелся на таких же, как и сам, никому не нужных детей, некоторым из которых было намного меньше лет, чем мне. Нет, их не выгоняли из дома, просто спившимся и сколовшимся родителям стало плевать, где их дети, одеты ли они, накормлены ли и все ли у них хорошо. Тогда-то я и понял, что быть отцом — это огромная ответственность. И до последних недель был уверен, что отцом никогда не стану. Не потому что не люблю детей, а потому что до усрачки боюсь не стать достаточно хорошим отцом для своего ребенка. Может поэтому, когда Алекса ворочается и я хочу убрать упавшие ей на лицо и щекочущие кончик носа волосы, мои пальцы предательски дрожат. — А я не сплю, — говорит она через пару секунд, и зевает, широко, по детски непосредственно, даже и не думая прикрыть рот рукой. — Доблое утро. — Привет, Единорожка. — Наверняка сейчас у меня улыбка просто до ушей. — Есть хочу, — сразу же заявляет она и смешно шмыгает носом. — Я тоже, — отвечаю заговорщицким шепотом и, взяв ее поудобнее, встаю. До чего же легкая, как будто тряпичная кукла, только размером с трехлетнюю девочку. — Только сначала умывать нос и чистить зубы. Что хочешь на завтрак? — Булгел, — не с первой попытки, но все-таки говорит она. По слогам, с триумфальным ударением в конце, мол, большая молодец, потому что смогла. — Мама нам тогда головы поотрывает. Единорожка согласно кивает. Сначала приношу в ванну табуретку, потом ставлю на нее Единорожку, чтобы сама достала и до зубной пасты, и до щетки. Сосредоточенно, положенные две минуты, чистим зубы. Потом, даже не договариваясь, выставляем языки и чистим их тоже. Единорожка смеется, когда случайно надувает из зубной пасты розовый пузырь. Я хочу, чтобы она знала, что это я — ее отец. Но не знаю, как сказать. У меня нет слов, которыми я бы смог объяснить маленькому ребенку. Почему все эти годы ее обижал большой здоровый мужик, которого она считала своим папой, а я — ее настоящий отец, жил хер знает где, трахал разных телок, зарабатывал бабло и думал, что когда помру, все мое добро перейдет в какой-то фонд помощи бездомным. Мы вместе идем на кухню, где Алекса тоже не собирается оставаться в стороне и, подтягивая стул к кухонной стойке, на которой я как раз разложил все необходимые для омлета продукты, садиться рядом. — Может, горячий шоколад? — предлагаю я, поглядывая в сторону двери, как будто не хочу, чтобы нас подслушали. — Пока мама не видит. — Да! — пищит мелкая и я журю ее, что партизанкой ей точно не стать. Я помню, как готовила горячий шоколад моя мама: разогревала молоко, добавляла туда какао и пару ложек растопленной шоколадной плитки. Делаю все в точности, как подсказывает память и даже удивляюсь, что когда Алекса, взяв тяжелую чашку двумя ручонками, делает первый глоток, на ее лице появляется довольная, как у того котенка из рекламы, улыбка. Достаю телефон и быстро делаю пару снимков. Показываю один и она хихикает, смешно икая. — Усы, — смеется и ещё глубже окунает верхнюю губу в чашку. Хвастается полученным результатом, я делаю еще пару фоток и потом она задет вопрос, к которому я оказываюсь вообще не готов: — Ты любись мою маму? Что ответить ребенку, когда она так предано смотрит тебе в глаза и по-детски наивно дает понять, что поверит всему, что ей скажут? Я беру Единорожку под подмышки, пересаживаю прямо на стол и сам наклоняюсь перед ней, чтобы смотреть прямо в глаза. Она деловито слизывает с верхней губы остатки шоколадных усов и, крепко зажав чашку в обеих ладошках, терпеливо ждет. Этот ответ важен не только для нее. Он основополагающий для меня самого. Всегда думал, что любовь и все эти высокие чувства их пафосных книг, не свалятся мне на голову просто так, из ниоткуда. В моем воображении все должно было случиться логично и предсказуемо: хорошая девушка, с которой мы будем на одной волне, определенный промежуток времени, который успеем провести вместе, хороший секс. К чувствам должна была провести цепочка событий и закономерности. Как в математике: одно число, помноженное на другое, может дать только третье, даже если двигать их местами сколько угодно раз. А получилось совсем наоборот: мое заданное число давно было известно, и все это время я просто раскладывал его на составляющие. Я знал, что люблю Анфису, еще когда увидел ее в день свадьбы, в том красивом белом платье за спиной Островского. Вспомнил, что целовал ее, вспомнил вкус губ, вспомнил ее испуганные, но доверчивые глаза — и поэтому полез к Островскому с кулаками. Хотел, чтобы он меня прикончил. Потому что я хотел владеть его женщиной, но, даже если бы вывернулся кишками наружу — все равно не смог бы ее получить. Думал, что не смогу. Поэтому даже не попытался услышать ее, когда вернулся спустя много лет. Как баран уперся, что теперь есть возможность завладеть ею силой — и попер напролом. И чуть было не сломал. — Я скажу тебе, только пока это будет наш большой секрет, хорошо? — Понижаю голо до шепота, и в ответ Алекса прижимает к губам палец, обещая хранить тайну. Абсолютно уверен, что разболтает ее Анфисе еще до конца дня. — Я очень люблю твою маму, Единорожка. И очень сильно люблю тебя. Я собираюсь защищать вас от всех драконов и великанов, и больше никто и никогда вас не обидит, потому что вы теперь — у меня за спиной. Малышке нужна минута, чтобы переварить услышанное и она, забыв про чашку, начинает хлопать в ладоши. Хорошо, что успеваю поймать ее прямо на лету и в шутку грожу ей пальцем. — И ты больше не разлешишь ему обизать маму? — переспрашивает Алекса, по-детски доверчиво заглядывая мне в лицо. — Никогда, Единорожка. Ни маму, ни тебя. — Значит, ты теперь будесь моим папой? — Еще один полный надежды взгляд. Что-то тихонько лопается внутри меня. Взрывается полным набором теплых чувств. Я оставляю чашку, подхватываю Алексу на руки и крепко прижимаю к себе. Она пахнет моим домом. Как будто я, наконец, нашел свою тихую гавань. Глава 57: Рэйн Жаль, что у меня в запасе нет хотя бы еще пары недель. Жаль, что все приходится делать максимально быстро и изначально задуманный план становится «легче» на пару пунктов. Один из которых я вычеркнул чуть ли не скрепя сердце. Но зато, когда все готово и я даю отмашку своим «братьям по оружию», план работает. Откуда я это знаю? Достаточно взглянуть на телефон, который разрывается от попыток до меня дозвониться сразу с десяти неизвестных номеров. Уверен, его головорезы уже голову сломали, почему не получается отследить мою геолокацию, иначе давно были бы здесь. Так работает эта доисторическая система, этот проклятый старый мир, в котором живут старые вонючие зубры типа Островского: они думают, что все до сих пор можно решить грубой силой и баблом. Промариновав старика до вечера, я все-таки отвечаю на звонок. Прошло достаточно времени, чтобы он попытался найти проблему, дал команду ее исправить… и сломал зубы. — Я тебя, сученышь, закопаю на хер! — орет он в трубку, и я морщусь от неприятного послевкусия, делая знак официанту, чтобы повторил мне порцию крепкого кофейного коктейля. Анфиса и Алекса остались в квартире, хоть мне все равно не по себе оставлять их одних. Но наши с Островским разговоры — не для нежных ушей моих женщин. Тем более, что я у меня вряд ли хватило бы сил сдерживаться и фильтровать выражения. Так что, для своих целей, я на всю ночь снял небольшой кофейный бар и нанял пару человек дополнительной охраны. Я могу справиться с Островским голыми руками, сам и без посторонней помощи. Могу даже вдобавок расколошматить пару его псов, но, объективности ради, справиться с десятком людей со стволами, не под силу никому. Разве что Супермену, но я с детства испытываю отвращение к мужикам в трико. — Орать прекрати, старый хер, — отвечаю, держа трубку на небольшом расстоянии от уха. Это просто фантазия, но мне кажется, что даже слышу его вонючее дыхание даже через динамик телефона. — Как тебе внезапно стать простым смертным? — Я тебя на ремни… На мелкие куски…! — Он задыхается, кашляет и на заднем фоне уже стенает какая-то баба. — Лучше верни все обратно, пока я не… — По телефону мы об этом говорить не будем. — Называю адрес и даю самый минимум времени, чтобы добраться. Островский ничего не отвечает, видимо думая, что раз просто бросил трубку, то я испугаюсь и побегу копать себе могилу. Но до встречи с Островским, у меня еще парочка гостей, которых как раз вводит охрана. Парочка стервятников. «Любимые», блядь, братик и сестричка.