Херовый бы я был переговорщик, если бы мне совсем нечем было подстраховать тылы. Я достаю телефон. Нахожу короткую видеозапись. Показываю ее Островскому. Он зеленеет — становится греющего мне душу цвета блевотины в грязи. — Что, тварь, думал, никто не узнает? — говорю шепотом. — Я приходил в твой дом когда захочу и как захочу. Был везде и видел все. В том числе — твои маленькие «слабости». Извращенец ты херов. Тронь Анфису и мою дочь — и эта маленькая киношка станет бомбой, которую я так глубоко затолкаю тебе в задницу, что ты почувствуешь взрыв каждым зубным нервом. Островский просит принести ему воды. Делает пару глотков. И, промокая испарину платком, говорит: — Мне нужны гарантии. — Никаких гарантий — только мое честное слово в обмен на твое обещание не прикасаться к моим женщинам. Никому. Даже взглядом. Он бы мог устроить мне ответный шантаж. Но проблема в том, что я, если потеряю Анфису и Капитошку, останусь без тормозов. А бешеных собак не останавливает даже пуля в лоб. Глава 52: Анфиса Меня, как пленницу, прямо посреди праздника заталкивают в машину и отвозят домой. По дороге я мысленно прошу бога вступиться за мою дочь. Хотя бы раз. Не ради меня — ради того, что она маленький невинный и беспомощный ребенок, и не сделала ничего, чтобы страдать за все совершенные мной глупости. Мне уже давно не страшно, что Островский может отдать приказ избавить его от меня. Я давно к этому готова. Но я не имею права оставить дочь его заложницей. Но в этот раз все серьезно: я чувствую это, как ни странно это звучит, но даже по угрюмому молчанию охранников. Один за рулем, двое — на заднем сиденье, по обе стороны меня. Как будто я вдруг сбегу. Островскому доложили, что я разговаривала с Рэйном. Прежде чем вывести меня из зала, меня «показали царю». Он уже вовсю любезничал со Светланой. Но на меня все-таки глянул. Как на пришедшую в негодность вещь. Возможно, я даже до утра не доживу. Знал бы кто, что у жен миллионеров бывает вот такое закулисье — наверное, не мечтали бы о мужике, который за просто так подарит небо в алмазах. По приезду, меня отводят в комнату под крышей, заталкивают туда, словно мусор. И запирают на ключ. Я прошу привести ко мне дочь, но даже когда срываю горло до хрипоты — это бесполезно. А когда через какой-то совершенно непонятный мне отрезок времени дверь все-таки открывается, в комнату входят двое охранников: один перегораживает дверь, другой держит что-то в руке. Пистолет? Марат вынес мне приговор? — Поговори, — грубо приказывает охранник, протягивая мне телефон. Ничего не понимая, прикладываю телефон к уху. Островский не дал бы попрощаться с дочерью, даже если бы это была последняя минут моей жизни. Я просто молчу. — Анфиса? — Рэйн? — Я сглатываю — Теперь все будет хорошо, Красотка. — У него твердый сухой и уверенный голос. Взрослый. Немного хриплый, но самый мужественный, что я слышала. — Верь мне. Пожалуйста. Я боюсь верить. Так устала все время на те же грабли, все время по минному полю без металлоискателя. До боли в запястье сжимаю телефон, перебираю в уме тысячу фраз, которые хочу сказать, но все они гаснут под хмурым взглядом надзирателя, который, сложив руки перед собой, всем видом дает понять, что любой чих без согласования выйдет мне боком. — Я заберу тебя, поняла? — Рэйн как будто улыбается сквозь стиснутые зубы. — Я дал обещание дочери. И сдержу его. Киваю, хоть он, конечно, не может этого видеть. «Я тебя люблю очень-очень…» — шепчу то ли в динамик, то ли просто в своей голове, но в любом случае, слова не доходят до адресата, потому что цепной пес Островского отбирает у меня телефон и выходит, снова закрыв дверь на замок. Сажусь в угол, обхватываю колени и, раскачиваясь, как больная, пою любимую колыбельную моей малышки. Где Капитошка? Что с ней? Реву и вою в полный голос, и слова песни срываются то в глухой рык, то в истерику. Я думала, что когда Марат ломал мне ребра — больнее быть уже не может. Когда он обещал отдать меня своим дружкам на «субботник» — это самое страшное. Но теперь я знаю, что пережила бы все это, если надо, не по одному разу. Лишь бы Алекса была рядом со мной — живая и здоровая. Сколько времени проходит, прежде чем я слышу где-то вдалеке шум работающего двигателя, шорох въезжающего во двор кортежа Островского: у него всегда три машины в сопровождении, любит ездить королем автострады. В комнате, где меня держат, пара зарешеченных окон, но они выходят на задний двор, так что бесполезно даже пытаться что-то рассмотреть. Остается снова ждать. Рэйн чем-то держит Марата, раз нам разрешили целый, хоть и короткий, телефонный разговор. Рада ли я этому? Нет, потому что слишком хорошо знаю, каким становится Островский, когда что-то идет не по его. А от шантажа и попыток его прогнуть, звереет и впадает в бешенство. Но сегодня что-то будет. Я скрещиваю пальцы, мысленно, как заклятие от злых духов, повторяю слова Рэйна: — Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет… Вскоре слышу шаги на лестнице, голоса, стук трости Марата, от которого пробирает до костей. Полоса света под дверью. Лязг ключа в замочной скважине. Сначала входит охрана — на этот раз двое. Дергают за руки, поднимают, осматривают, словно пока их не было, я успела изготовить из грязи и палок взрывное устройство со смертельным радиусом поражения. Потом один из них вкручивает лампочку в настенный светильник и выносит в центр комнатушки стул, помогает Островскому сесть. Щурюсь, потому что от света слезятся глаза. Есть еще кто-то у него за спиной. Светлана? Напрягаю зрение, но как бы я ни старалась — у женщины все то же лицо. Моей сестры. — Откроешь рот, пока я говорю — устрою тебе несчастный случай с падением с лестницы, — предупреждает Марат, опираясь на тяжелое оголовье трости, откуда на меня смотрят черненые в бронзе глаза хищника. — Назовем это нашей семейной традицией — кувыркаться с лестницы. Молчу. Знаю, что Марат не любит, когда его вроде как игнорируют, поэтому в знак согласия добавляю кивок.