Что же мне делать, господи? — Я пообещал твоей дочери, что не дам вас с обиду. Посмотри на меня и скажи — ты мне веришь? Я смотрю, потому что не могу не смотреть. Это сильнее гипноза. И сильнее страха смерти. Может быть, вот теперь — все правильно? Не за деньги, не за бренд. Мне ничего не нужно, если моя малышка будет в безопасности. Моя собственная жизнь не имеет значения. — Я верю, Рэйн. — Наконец-то здравые мысли, — фыркает Дьявол, но я вижу, что ему по душе утвердительный ответ. — Я сам поеду к Островскому. Все остальные разговоры — завтра утром. Согласно качаю головой. Сегодня буду пьяная и глупая, как он хочет. И как хочу я сама. Глава 35: Рэйн Наверняка у Островского был какой-то охуенный план, раз он решил столкнуть лбами меня и Анфису. Иначе зачем устраивать эти очные ставки? Пока иду по коридору медицинского центра — второй раз за день и меня уже тошнит от этих пафосных, покрытых золотым кракелюром стен — уговариваю себя не вцепиться твари в глотку сразу, как переступлю порог его палаты. Что ты с ними делал, мразь, что от одной мысли о тебе их обоих трясет до слез? Сжимаю кулаки, вспоминая, как яростно, намертво, Анфиса прижимала к себе дочь. Он забирал у нее ребенка? Очень в духе Островского. Адвокат выхаживает перед дверью: прихрамывает на одну ногу и изображает циркуль. Потом, когда замечает меня, рвется навстречу, но я грубо толкаю его в грудь раскрытой ладонью. Волкодавы около двери расступаются — у них, видимо, указания от самого Хозяина. Захожу и пяткой закрываю за собой дверь. Около койки, прямо у изголовья, сидит Алекс — его вторая жена. Глаза в соплях, носовой платок у рта. Для полноты картины не хватает только нимба. Такого, из херового пластика и с подгулявшими светодиодами, за пятьдесят центов с АлиЭкспресс. Островский подключен сразу к куче аппаратов, с трубкой в ноздрях и с иголками в венах. Сука, хотел бы я, чтобы он выглядел хуже. Так и не скажешь, что еще утром был почти_овощем. — Неужели не пристрелишь? — Чуть наклоняюсь вперед и выразительно ладони в карманы брюк. Хотя, кого я обманываю? Чтобы перегрызть ему глотку, мне достаточно зубов. Алекс морщит нос. А когда замечает, что я успеваю краем глаза следить и за ней, тут же снова ударяется в образ горюющей, но счастливой коло тела любимого женщины. — Рэйн… — сухо произносит Островский. Голос и темные провалы под глазами все же играют против него. — Ты… приехал. — Вообще или конкретно на твою могилу? — уточняю я. Мачеха — я до сих пор называю ее так — громко сморкается в бумажный носовой платок. Прищуриваюсь и медленно, предупреждая, мотаю головой. Еще раз так сделает — возьму первое, что попадет под руку и уебу до звезд в глазах. Потому что она — не женщина. Она даже не человек. Она — стервятник. Прилетела клевать тело моей Анфисы. Хуй там было. — Я сказал адвокату… — Островский говорит с тяжелыми долгими паузами. — Александра — не моя дочь. Я докажу. Я знаю. Анфиса… Эта тварь… Она гуляла… направо… налево. Подставляла всем… Шлюха. Во мне борются противоречивые чувства. С одной стороны, я бы хотел, чтобы Александра не была дочерью Островского. Чтобы смотрел на нее — и в моей голове не было даже мысли о том, чье семя дало ей жизнь. С другой стороны — я видел глаза Анфисы. Она бы никогда… — Я подал на развод… — продолжает мямлить Островский. Слушаю в пол уха, достаю телефон и делаю пару кадров. Мачеха кудахчет. — Это не для прессы, — усмехаюсь. — В мою личную коллекцию. Закажу себе поле для дартса с твоей полудохлой рожей. — Змеенышь… Ты ничего не получишь! — Он хрипит и кашляет. — Никто ничего не получит! Вы все — грязь, мусор… под… моими ногами! От такого поворота даже мачеха замирает со стаканом в руках. Так и слышу, как количество нолей в сумме, которую она уже подсчитала за роль Матери Терезы, стремительно скатывается в минус. Я должен что-то сделать. Убить эту падаль до того, как его сердце остановится. Должен превратить его жизнь в кошмар. Должен… защитить маму одной маленькой Единорожки. Как и обещал. Я пишу сложные программы, создаю их просто в своей голове. А жизнь, пусть и не подчиняется алгоритмам и формулам, все же чуточку проще программ. Так что тех пары шагов, что я делаю до кровати Островского, достаточно, чтобы сложить два и два. Даже если это чистое безумие, но если бы та ночь в моей башке, была реальной… Единорожка могла бы быть… Обещания, данные детям, нужно выполнять даже мертвым, даже из могилы, даже с того света. Я наклоняюсь к уху Островского и шепотом, не торопясь, разжевывая как умственно отсталому, говорю свою «правду»: — Александра — моя дочь, падаль. А я уже не беззубый щенок. И за то, что ты обижал моих женщин, я превращу твою жизнь в кошмар наяву. Слышишь, «папочка»? Ты сдохнешь на улице, в собственном дерьме и блевотине. Я достаточно «твоей сраной крови», чтобы уметь быть беспощадным. Но я — молодой дурной волчара, а ты — гниющий шакал. Угадай, кто из нас живучее? Мне просто пиздец как нравится, что в ответ на мои слова гад начинает морщиться и хрипеть. Даже немного жаль, что не могу добить его прямо сейчас. — Убирайся! — начинает визжать мачеха, но, вместо того, чтобы позвать псов из-за двери, просто заламывает руки. Кому-то здесь точно так же, как и мне, хочется, чтобы жизнь Островского тоже пошла на часы. Я делаю шаг от кровати и жду, пока он отдышится и перестанет так забавно вращать глазами. Есть еще пара вещей, которые я должен ему сказать, прежде чем выйду из палаты. Другого шанса не будет. В следующий раз мы увидимся уже на «поле боя» и тогда болтать языком будет только слабак, потому что сильный просто нанесет удар первым. — Я знал… — Островский поднимает руку и тычет в мою сторону трясущимся пальцем. — Знал, что она… — … теперь под моей защитой, — заканчиваю явно не так, как собирался он. Еще одного оскорбления в адрес Монашки просто не вынесу — на фиг, расхреначу ему рот и выбью все зубы, чтобы мог только бессмысленно шамкать губами. — Потянешь к ней хотя бы свои грязные мысли — и я тебя убью. Больше мне нечего здесь делать. Я сказал все, что должен был. Я понял то, чего не осознавал еще пару часов назад. Я как-то вдруг очень сильно повзрослел за этих несколько минут около койки старика-тирана. И по дороге на улицу, с каждым сделанным шагом все сильнее и отчетливее осознаю, что заслужил все те слова от Анфисы. Когда она сравнивала меня с этим придурком — это было не из ее злости, не потому что хотела меня унизить или оскорбить. Я же правда чуть сам не стал таким же куском говна. Потому что решил, что бабки и средства позволяют мне быть скотиной. Твою мать. На крыльце снова курю: медленно, вдумчиво глотаю отравляющий легкие дым и даю себе обещание бросить, когда все это закончится. Островский сломал меня. Где-то на самом дне моей души, возможно, живет хороший добрый и светлый паренек, которому когда-то хотелось сеять разумное и вечное, быть примерным сыном, радовать своих родителей и быть поводом для их гордости. Я не понимал, почему отец меня лупит, почему когда мать пытается его вразумить — он лупит и ее тоже. Думал, что из-за того, что я рыжий. Смешно вспомнить, блядь, но даже волосы пытался покрасить «зеленкой». Чтобы стать «таким».