Потом мы переходим в бакалею. Кажется, что вот сейчас Капитошка, наконец, оставит его руку, но она и не думает этого делать. Буквально забрасывает вопросами обо всем на свете, как будто они знакомы миллион лет, и когда я думаю, что вот сейчас у Рэйна точно иссякнет терпение, он выдает что-то забавное и «серьезное». Господи, они даже пересматриваются, как те еще приятели-заговорщики! — Это не очень хорошая идея — разрешить ей класть в корзину все, — пытаюсь хоть что-то контролировать, когда мы сворачиваем в отдел кондитерских изделий и Алекса, как все дети, начинает хватать все, до чего может дотянуться. — Хватит корчить из себя зануду, — усмехается Рэйн. — Она физически не сможет все это съесть. — Боюсь, что сможет, — качаю головой. Алекса торжественно укладывает в тележку жестяную коробку своего с печеньем. Она никогда не ходила с Маратом по магазинам. Он вообще почти никуда с ней не ходил, но очень любил во всем ограничивать. На общую детскую площадку — нельзя, сладости из супермаркета — нельзя, в сад — нельзя, записаться в детские кружки — нельзя, фотографироваться — тоже табу. Та фотосессия для рекламной статьи стоила мне сломанной ключицы, когда Марат увидел итоговый результат. Сказал, что мы выглядим «шлюшьим выводком». — Что бы она тебе не сказала, — смотрю на застывшую напротив витрины с мармеладом дочь, — это просто… У нее такой характер. — Она не сказала ничего такого, чего не должна была, — не спешит раскрывать их секрет Рэйн. — Может прекратишь все контролировать, Монашка? Я по горло сыт, а еще и суток не прошло. — Боюсь, если я хоть на минуту забудусь — все развалится к чертовой матери. — Я не… — Рэйн спотыкается, потому что наши телефоны начинают звонить практически одновременно. На экране моего — имя Дианы, помощницы Островского. В груди тревожно ёкает. Прижимаю телефон к уху, стараясь говорить тише и не упускать Алексу из виду. — Марат пришел в себя, — скороговоркой говорит Диана, и мои ноги подкашиваются. Хватаюсь за край витрины. Шатает и ведет, словно пьяную. — Он… — Язык одеревенел. — Как он? — Потребовал тебя. Немедленно. Я поднимаю взгляд на Рэйна. Он просто молча слушает свой собственный «разговор». Снова все с тем же непроницаемым лицом. Как будто Рэйн-сейчас и Рэйн-минуту назад — просто близнецы, которые освоили фокус невидимой и молниеносной замены друг друга. Почему мне кажется, что и он тоже получил «приятные новости»? — Анфиса? — Голос Дианы на том конце связи натянутый и нервный. — Ты уже едешь? Я просто беззвучно открываю и закрываю рот, потому что цепенею от паники. За эту неделю, которую Марат провел без сознания и в состоянии, при котором доктора не давали никаких шансов на его восстановление, я неожиданно привыкла чувствовать себя свободной. Даже если за мной до сих пор следят. Даже если Марат позаботился о том, чтобы перекрыть мне кислород со всех сторон. Даже если все мои планы рухнули и мечты стать независимой и обеспечить своей Капитошке счастливую жизнь, в одну секунду превратились в прах. Я жила эти дни. Действительно, по-настоящему. А не притворялась живой куклой, боясь лишний раз посмотреть по сторонам, чтобы не дать Островскому повод снова меня поколотить. И вот опять. — Диана, я не думаю, что… — пытаясь унять дрожь в голосе, отвечаю я. Стыдно что так трушу, но все синяки, которые давно сошли с моего тела, вдруг напоминают о себе фантомными болями. Марата здесь нет, но я чувствую его ошейником на горле, который медленно и неумолимо сжимается. Ответить я не успеваю. Рэйн коротко бросает «Хорошо», выключает телефон и в одно движение выхватывает мой. Тоже выключает. Я смотрю на него во все глаза. — Шавки Островского? — задает резкий и четкий вопрос. — Да, — почти шепотом отвечаю я. — Ты помнишь, что у нас договор? Я краем глаза замечаю идущую в нашу сторону Александру с полной охапкой шоколадок. Их там десяток, кажется, и пару штук дочка, конечно же, теряет по дороге. — Помню, только… Теперь все изменится. — Телефон снова звонит. Не глядя выключаю. Это наверняка Диана. Она тоже подневольная рабыня Марата. Мне даже немного стыдно, потому что если он дал приказ достать меня из-под земли, а она его не выполнит, то Островский не будет осторожничать в выражениях. — Марат пришел в себя. Я… должна ехать, пока он не разозлился. Это может звучать как безумие — жертва бежит к палачу. Но мой оптимизм умер пару лет назад, когда после очередной порции побоев я решила, что смогу уйти и ничто меня не остановит. Он нашел и остановил. И на две недели забрал у меня дочь. Просто забрал, а меня вышвырнул на улицу, как вещь, которая никогда не была ему нужна. И я ничего не могла сделать. Совсем ничего. Абсолютно ничего. Те воспоминания толкают вперед, словно выстрел в спину. Просто бегу к Александре, хватаю ее на руки и что есть силы прижимаю ее к себе. Она пахнет детским шампунем и единственным лучиком надежды в моей жизни. Без нее я бы уже давно сломалась. Шоколадки высыпаются из детских ручонок. Алекса кладет ладошки мне на щеки. — Не плачь. — А сама морщит нос и киснет на глазах. — Папа не будет тебя обизять… Он, — тычет пальцем куда-то мне за спину, — обесял. Сколько раз уговаривала себя не реветь при дочери, и каждый раз что-то рвется внутри, когда смотрю на нее и вспоминаю те две недели кромешного ада. Я думала, что больше никогда ее не увижу, не возьму на руки и она будет расти в страхе и ужасе. — Шоколадки потеряла, Единорожка, — говорит Рэйн, подбирая и укладывая их в тележку. — Можешь поискать мне зефир? Не усну без него, — уже тише, как будто приоткрывает крышку своей сокровищницы. Я знаю, что это — лишь повод остаться со мной наедине и даже благодарна, что Рэйн ведет себя разумно, но руки ломит в каждом суставе, когда отпускаю Капитошку на поиски. — Ты никуда не поедешь, — говорит Рэйн совершенно жестко. — Сейчас я отвезу вас с Александрой в квартиру, и ты будешь сидеть там в безопасности. Никаких звонков, никакого телевизора — смотри тупой сериал и занимайся ребенком. Как все просто в его мире. Даже хочется похоронить все страхи и… поверить. А потом я вспоминаю нашу встречу в больнице, наш «договор» — и шоры спадают с глаз. — А что будет потом, Рэйн? — Смотрю на него в упор. — Марат пришел в себя, он может прожить еще… какое-то время. Вопрос с завещанием больше ничего не значит. Он может вычеркнуть меня, тебя, всех! Он еще может успеть со мной развестись и найти новую жену. Ты не жил с ним под одной крышей, ты не знаешь, насколько он… Пытаюсь проглотить горький ком слюны, но он становится поперек горла старыми страхами. Даже ртом дышать трудно. — Насколько он безумен? — со злостью заканчивает за меня Рэйн. — Прости. — Я знаю эту тварь, Монашка, гораздо лучше, чем хотел бы. Мне действительно стыдно за свои слова, но это все равно уже ничего не значит. — Мне нужно ехать к нему. — Сегодня тебе нужно быть со мной и дочерью. — Рэйн берет меня за подбородок — сильно, властно, но я не чувствую опасности. Скорее… Это странное чувство покоя: как будто я, маленькая замерзшая птица, оказалась в теплых ладонях великана. — Приготовить ужин, провести с нами вечер и вместе со мной прикончить бутылку вина. И к херам все. Его глаза такие ярко-голубые, неоновые, убивающие и воскрешающие одновременно.