Абсолютно все. Меня, как щетку в водовороте, развернуло на сто восемьдесят градусов. Я приехал в эту чертову больницу не для того, чтобы справиться о здоровье Островского. Мне вообще срать, будет ли он жив или подохнет. Правда, очень бы хотелось, чтобы эта тварь перед смертью страдала и мучилась, а не отбросила коньки в сладком морфиновом дурмане. Я приехал, чтобы закрыть вопрос с наследованием. Написать какую-то бумагу, которая навсегда избавит меня от дерьма прошлого. Мне не были нужны его деньги, даже когда умерла мать и я жил на улице, и жрал то, что удавалось добыть из мусорных баков. Мне не были нужны его деньги, когда я пошел в школу с ручками, которые нашел на помойке. Мне не были нужны его деньги, когда учитель по информатике вдруг сказал, что у меня «светлая башка» и начал давать дополнительные уроки. Чтобы потом приплачивать мне за то, что я помогаю настраивать компы. Он бы и сам со всем справился, но он был хорошим правильным мужиком. И уж тем более мне не были нужны его деньги, когда я написал первую программу и толкнул ее одному чуваку, который выдал ее за свой проект и срубил прилично бабла. Сейчас у меня есть больше, чем нужно. Так что — какое к херам наследство?! Но когда я увидел Монашку… Меня жестко заклинило. В шланг пылесоса попала какая-то хрень и мотор тупо сгорел, потому что в башке образовался вакуум. Я увидел ее… живую, настоящую, с этими ее тонкими плечами, дерзкими бедрами и узкими лодыжками — и все, тупо выкрутили лампочку. Никогда и ничего мне не хотелось так сильно, как обладать этой женщиной. С ее этой вампирской притягательностью: невинным взглядом и фигурой любовницы дьявола. И когда в голове зазвенел предупредительный звоночек: «Чувак, ты чё творишь?!», я не услышал его, потому что думал лишь о том, как разложу ее на койке. Потому что впервые в жизни могу получить то, что хочу. Но ее слова о том, что я такой же мудак, как и Островский, оказались ударом ниже пояса, к которому я не успел подготовиться. Как и к тому, что в ее этих дурных глазах будет слишком много очевидной правды, чтобы я мог списать эту херню на месть и попытку меня расшатать. Монашка правда читает меня таким же, как и эта тварь под трубками. Несмотря на то, что я пытался открыть ей глаза. До ресторана мы едем совершенно молча. Я нарочно много курю, чтобы рот был занят сигаретой, иначе наговорю херни, которая ляжет между нами трупом невинной невесты. Несмотря на мои опасения, Монашка не пытается сбежать: молча выходит из машины, молча заходит внутрь и ведет себя так, словно это она, а не я ее «пригласил». Нас усаживают за стол около окна и я замечаю, что Анфиса нарочно садится так, чтобы с одной стороны сидеть «спиной» в ту сторону, а с другой стороны ее лицо «в зал» закрывал я. Но, как только нам приносят меню, достает телефон. Она звонит няне дочери — это несложно понять по обрывкам фраз, да Монашка не сильно-то и скрывает. Потом говорит с дочерью: щебечет с ней, как та райская птица из детского мультка. Так и хочется сказать какую-то язвительную хрень. «Тебе обязательно было рожать этот этого ублюдка? Ты так хотела бабла, что согласилась стать инкубатором?!» — мысленно ору я, пытаясь рассмотреть хоть что-то в прыгающих строчках названий блюд. Я слишком сильно хотел верить, что на всем земном шарике существует еще хотя бы один человек, который будет сопротивляться Островскому несмотря ни на что. Почему-то адски хотелось верить, что Монашка будет сопротивляться даже яростнее меня. А она просто… прогнулась, как и его предыдущие «золотые матки». И радуется, изображая счастливую мамочку. — Я скоро приеду, солнышко, — слышу нежность в ее голосе и во мне зреет иррациональная ненависть к ребенку на той стороне связи. Это неправильно. Дети ни в чем не виноваты — мне ли не знать? Но… Анфиса прячет телефон в сумку, и демонстративно отодвигает меню на край стола. Так что, когда приходит официант, я заказываю на свой вкус: брускетты с семгой, салат и минеральную воду «made in Japan». Когда все это приносят, Анфиса нарочно отодвигает тарелки, но жадно пьет. Может, «Вдову Клико»? — не могу удержаться, когда она слизывает влагу с нижней губы. — Я не буду с Вами пить, Роман. И развлекать непринужденной беседой тоже. Я уже и не рад, что первым заговорил с ней на «вы». Мне срать на то, что ей уже тридцать, а мне только через пару месяцев исполнится двадцать пять. Монашка выглядит молодой и свежей, и если убрать с нее даже эту почти невидимую вуаль макияжа, то точно скинет еще лет пять. Но это сраное «выканье» — оно как забор между нами. Типа, знай свое место, малолетний придурок. — Если бы четыре года назад я заплатил тебе больше, чем Островский — ты бы раздвинула ноги для меня, а не для него? Это простой вопрос и мне за него не стыдно. Мы оба в курсе, что все в этом мире покупается и продается, а женская любовь, как известно, самый предлагаемый товар. Монашка снова делает глубокий жадный глоток, но ее волнение выдают стучащие по стеклу зубы. И неуверенный жест, когда возвращает бокал на стол. — Я бы не продалась Вам даже если бы умирала от голода, Роман. Потому что замужняя женщина и жена Вашего отца. Есть принципы, через которые я никогда не переступлю. Я накалываю половинку черри в салате, откидываюсь на спинку стула и лениво стаскиваю помидорку зубами. Монашка следит за мной. Пытается сделать вид, что не глазеет на мои губы. Ангелочек говорит, что они у меня «прекрасно-некрасивые, но жутко целовательные». — Что, Монашка, не очень-то весело тебе жилось праведной и благочестивой жизнью с вялым хером в постели? — Придурок, — забывшись и дав волю чувствам, огрызается она. Эту ночь мы проведем вместе. И прямо сейчас, сидя через стол полностью одетые и «прилизанные», мы оба это понимаем. Только она с паникой, а я — с приятным предвкушением победы. Несколько минут мы просто перебрасываемся взглядами через стол, а потом Монашка подтягивает к себе тарелку и берет столовые приборы. Я никогда не думал, что можно морально кончать, просто наблюдая за тем, как женщина ест. Как она изящно держит вилку, как обращается с ножом и как красиво, словно на приеме у английской королевы, кладет в рот кусочек красной рыбы с брускетты. Потом берет бокал, прикасается к нему губами, выдерживает короткую паузу и медленно окунает губы в минералку. Это просто какое-то долбаное порно. Я пытаюсь уговорить себя не возбуждаться, но хрен там было: в штанах так тесно, что я почти готов вспомнить заветы наших диких предков, перекинуть Анфису через плечо и утащить к себе в гостиницу. И трахать так долго, пока мне не будет достаточно. Это просто инстинкт, в нем нет рациональности и логики. Прихоть, которая выдает во мне мелкого засранца, на которого все забивали хер, и который когда-то пообещал себе стать человеком, с которым будут считаться. Мне хотелось той жизни, где я смогу брать все, что захочу просто потому, что смогу. Блядь. А ведь Анфиса права, хоть мне и тошно от этого сравнения. Не такой уж я «не Островский». Но, вместо того чтобы покаяться, посыпать голову пеплом и сказать, как сильно был не прав, я продолжаю гнуть свое. — Ты живешь в доме Островского? — Аппетита уже нет. В моей голове только полная и грязная чернуха с участием Монашки вот на этом самом столе. Она настораживается. Мелочи: прищур, секундная морщина между бровями, отложенная в сторону вилка и глоток из бокала, который делает с оттяжкой, с трудом, словно у нее в горле открытая рана и нужно собраться с силами, чтобы полоснуть по ней перцовой настойкой. Но именно так я понимаю, что попал в цель.