Поэтому сейчас я еду в тот медицинский центр, который только то и делал, что паразитировал на деньгах Островского, прикрывая какие-то не совсем легальные операции красивой картинки благотворительности и бесплатного лечения детей из нуждающихся семей. Я достаю телефон, набираю номер няни и прошу позвать к телефону Алексу. Мне нравится так ее называть. На иностранный манер. Как… — Мама, ты узе меня забелешь? — пищит мое драгоценное солнышко, немного растягивая слова. Она почему-то поздно начала говорить — только после двух. Но зато сразу как-то много-много слов, и без речевых дефектов. Ну кроме тех, которые есть у всех детей. — Я налисовала чичеку. Так она называет мишку Тедди, которому столько же лет, сколько и ей, и без которого просто отказывается спать. — Солнышко, я немножко задержусь. Будешь умницей? — Дя, — немного ворчит она. — Буду есе лисовать. — Потом обязательно покажешь все рисунки. А теперь дай трубочку Галине Николаевне. Это наша няня — святая женщина и единственный человек, которому я согласилась доверить дочь. Мою единственную ценность. Мое единственное сокровище. Единственное в буквальном смысле. Потому что роды были сложными. И за мою голубоглазую Алексу я заплатила способностью иметь детей в будущем. Она в порядке, Анфиса Алексеевна, — говорит няня. И осторожнее спрашивает: — Что-то случилось? Галина Николаевна занимается Алексой уже год. И за все это время у меня не возникло ни намека на мысль, что она может не справиться или что рядом с ней моей дочери может что-то угрожать. Поэтому, обычно я звоню чтобы узнать, как у них дела пару раз в день, в перерывах между делами, которых в последнее время так много, что я едва успеваю их решать. Этот звонок — выбивается из графика. Понятия не имею, почему решила позвонить и проверить, все ли у них хорошо. Испугалась? Потому что, даже не зная всей ситуации, решила, что Марат не мог просто так упасть? Я отгоняю от себя эти мысли до самого приезда в клинику. На улице март, но ливень стеной и он такой холодный, что когда выхожу из машины, хочется поскорее вернуться в тепло. Водитель идет рядом — держит надо мной раскрытый зонт. Но когда оказываюсь под навесом, взглядом отправляю его обратно. Это еще один «пес» Островского, приставленный следить за каждым моим шагом. Даже если эти шаги в сторону платы, в которой лежит мой муж — его хозяин. Меня здесь уже ждут: выбегает старшая сестра, что-то бормочет, берет на себя почетную миссию провести в кабинет главврача, но он тоже здесь — выходит наперерез, заискивающе лебезит, как будто от моего хорошего расположения зависит офигеть, как много. За последние годы я в совершенстве овладела навыком фальшивой вежливости и сейчас активно его использую: пытаюсь прикрыться печалью и тревогой, напрочь отметая пустые разговоры о том, как несправедлива жизнь. — Что с моим мужем? — спрашиваю в лоб, когда даже моего бесконечного терпения не хватает, чтобы выслушивать весь этот словесный мусор. — Где он? Кто занимается его лечением? Оказывают ли ему самую лучшую и квалифицированную медицинскую помощь или мне следует рассмотреть вариант о переводе его в более подходящее место? — Анфиса Алексеевна, Марат Игоревич… — Доктор нервно теребит цепочку, на которой болтаются его очки. — Он… Его привезли без сознания. Мы сделали все, чтобы оказать максимально быструю помощь, но он пока… — Он без сознания? — тороплю все эти сопли. — Да. Киваю. — Я хочу поговорить с его лечащим врачом и всем персоналом, который занимается оказанием помощи. Вплоть до санитарок, которые моют полы за дверью его палаты. Мне пришлось стать вот такой — грубой «хозяйкой жизни». Чтобы не сожрали. В первую очередь — огромное и «чудесное» семейство моего мужа. Глава 25: Анфиса Марат в коме. Эта мысль не покидает меня уже полчаса — с тех пор, как его ведущий врач без долгих прелюдий озвучил ее вслух. Мой муж упал с лестницы. У него тяжелая травма головы, последствия которой предсказать невозможно. Мне приходится повысить голос, чтобы нас с врачом оставили наедине. Вопросы, которые я хочу ему задать, нельзя доверять посторонним ушам. — Доктор, я хочу знать сколько времени Марат проведет в таком состоянии? Когда он придет в себя? У этого человека морщинистое лицо и какие-то неестественно гладкие маленькие руки. Он потирает ладони друг о друга, словно белая чистоплотная муха, и для полного «образа» не хватает только фасеточных глаз и «умываний». Но, хоть мне хочется тряхнуть его, чтобы перестал изображать вот эту вселенскую задумчивость, держу себя в руках и жду. Мне нельзя показывать, что ответ имеет для меня значение. Может, я излишне перестраховываюсь, но будет лучше, если даже в теории никто из всех этих людей даже не подумает, что за моими вопросами стоит что-то большее, чем искренняя забота о муже. — Анфиса…? — Он вопросительно смотрит, ждет, когда подскажу отчество. — Алексеевна, — немного нервно отвечаю я. И уже по словам, давая понять, что еще одна пауза убьет остатки моего терпения. — Что. С моим. Мужем? Четко и ясно, или через полчасавы не будете здесь работать. И не получите место нигде на территории Российской Федерации. Я вам обещаю. Нельзя сказать, что эти четыре года рядом с Островским ничему меня не научили. Точнее — совсем наоборот. Я научилась многому, можно сказать, прошла курс молодого бойца по основам выживания. Но самое главное, что стоит в моем списке сданных на «отлично» дисциплин — ничего не подстегивает человека говорить по существу, как хорошо взвешенная угроза. Я прочувствовала ее эффективность на собственной шкуре. И ненавижу себя за то, что мне приходится поступать так же. Но, увы, угроза, как и всегда, приносит молниеносный результат. — Анфиса Алексеевна, ваш муж находится в коме. В данный момент мы сделали все возможное, чтобы стабилизировать его и подготовить к операции. Она будет сложной и мне необходимо ваше разрешение, чтобы провести ее даже с учетом всех рисков. — Каких рисков? «Он может умереть?!» Я поджимаю губы. Нет. Нет. НЕТ, черт тебя подери! Проклятый Островский, ты не можешь поступить со мной вот так! Когда я почти вырвалась из твоей паутины — ты не имеешь права сдохнуть до того, как перепишешь завещание. — Ваш муж может никогда не выйти из комы, — отвечает доктор. — А с учетом его основного диагноза… Видимо, мое отчаяние, вызванное совсем другой причиной, слишком очевидное, раз вдруг лезет ко мне, пытаясь приобнять и утешить. Отодвигаюсь. Взглядом даю понять, что эти фамильярности мне не по душе. Этого достаточно, чтобы между нами снова образовалась проплешина в пару метров. Основной диагноз. Глиобластома [2].На четвертой стадии. Островскому оставалось жить максимум полгода. Полгода — и я стала бы свободной. — Эта операция действительно так необходима? — С оглядкой на весь мой предыдущий опыт подобных случаев… — Мне нужно еще одно мнение, — перебиваю его абсолютно бессмысленное вступление. — Вы знаете, кто мой муж и знаете, как много зависит от его максимально быстрого восстановления.