— Я задержусь сегодня после работы, — говорит Марата, когда мы снова оказываемся в салоне его автомобиля. — Скажешь, чтобы ужин готовили на тебя одну. Он никогда не говорит, в котором часу вернется. Так что сегодня делает это намеренно, чтобы дать мне понять — та девица будет более благодарной за его внимание и заботу. Возможно, нужно хотя бы попытаться изобразить сцену ревности. Но я не могу. Только спрашиваю, что он хочет на ужин. Марат оставляет вопрос без ответа, и продолжает: — Диана записала тебя к доктору завтра на два часа дня. — Доктору? Я хорошо себя чувствую. — И мне это не нравится, — жестко обрубает Островский. Он очень выразительно смотрит на меня злыми синими глазами. И, пусть не сразу, но до меня постепенно доходит, что он имеет ввиду. С момента нашей первой брачной ночи — кошмаре, который я никогда не смогу забыть — прошло уже три недели. Марат регулярно использует меня. Назвать то, что происходит в нашей постели как-то иначе, не могу даже в мыслях. Он просто приходит, выбирает позу, которая ему нравится, берет меня и кончает. Островский хочет наследника благородных кровей. Скрестить ту ветку его семейного древа, которая тянется от каких-то польских князей — с моей. Хочет наследника, про которого будет говорить, что в его жилах течет кровь Романовых. — Надеюсь, Анфиса, — Островский без предупреждения хватает меня за подбородок, сдавливая до россыпи красных пятен перед глазами, — с тобой все в порядке. В противном случае я буду очень… очень расстроен. Я даже не знаю, что ему ответить. Каждый раз, когда мне начинает казаться, что я привыкаю к его грубому обращению, Островский делает что-то вот такое — и я снова трясусь от страха. Потому что теперь живу в его мире. Вселенной, где правят некоронованные короли, которым ничего не стоит превратить жизнь человека в кошмар. Любого человека, если он стоит хотя бы на ступень ниже. А я для него просто паразит, которого он вынужден терпеть рядом по необходимости. И стоит мне взбрыкнуть… Он как будто понимает, о чем думаю. Хотя неудивительно. За столько лет наверняка научился читать по лицам. Иначе не был бы он Маратом Островским — человеком, который богат настолько, что под него не рискуют копать даже самые правдолюбивые СМИ. Не считая парочки совсем уж бесстрашных блогеров. — Я просто хочу, чтобы моя племенная кобыла сделала то, ради чего я ее купил, — медленно, словно разговаривает с совсем отбитой, разжевывает Марат. — Ничего сложного, Анфиса. Я трахаю тебя каждый день. Стараюсь выполнить то, что должен. И пока что в нашем браке, я — тот человек, который прилежно выполняет свою часть сделки. А ты только очень «старательно украшаешь» мою жизнь своим постным лицом. Это он о подарках. О мехах, драгоценностях, сумках от «Шанель» и «Диор», красивой жизни, за которую я недостаточно долго и красиво валяюсь у него в ногах. Точнее, не валяюсь совсем. Хоть мне и страшно, что однажды та часть его мозга, которая хоть немного контролирует тело, впадет в кому, и он сделает со мной то же самое, что сделал с собственным сыном. — Твоя племенная кобыла раздвигает ноги всегда, когда ты хочешь, — говорю спокойно, нечеловеческим усилием воли превозмогая страх. — Извини, что она больше ничего не может сделать, чтобы ускорить процесс. Ему не нравится, что говорю о себе как будто со стороны. А мне даже нравится. Потому что жена Островского — бедная проданная в рабство женщина, и мне искренне ее жаль, потому что она обречена существовать в его мире только в качестве рабыни. И не важно, скольких «правильных» наследников она родит. Ее место будет около пятки мужа: в покорности, с потупленным взглядом и фальшивой улыбкой благодарности за все, что перепадает из его рук. Иногда за бриллианты и соболя, иногда — за побои. А я — Анфиса, буду существовать внутри нее. И, возможно, ждать своего выхода на сцену. — Очень хорошо, что ты это понимаешь. — Островский отодвигается, отпускает мое лицо и снова тянется за телефоном. — И то, что мне симпатичен твой характер не означает, что в следующий раз, когда мне не понравится тон твоего голоса, я снова спущу все на тормозах. С моей стороны было бы слишком наивно на это рассчитывать. Поэтому жена Островского корчит благодарность за терпение, а я уговариваю себя хотя бы какое-то время сидеть тихо и не высовываться. Глава 12: Анфиса В медицинском центре, куда меня привозит водитель, провожу около двух часов. Сначала долго и скрупулезно собирают анамнез: выспрашивают обо всех болячках, вплоть до прабабки, у кого и сколько было детей, как проходили обе беременности моей матери. Как будто я могу знать обо всем этом. Единственное, что я точно могу сказать о ее периоде «дважды по девять» — так она сама говорит — так это то, что меня она родила ногами вперед, мучительно и долго, и после этого утратила возможность вновь стать матерью. После заполнения карты, меня ведут на осмотр. Потом на анализ крови. Потом еще в какой-то кабинет. Потом снова к врачу, и снова на осмотр. Чтобы в конце концов, когда я просто перестаю понимать, кто все эти люди и чего они от меня хотят, оказывают в кабинете своего ведущего врача. Он сам усаживает меня в дорогое кожаное кресло, прикрывает дверь до щелчка и только усевшись за стол, снимает очки, чтобы потереть красную переносицу. Абсолютно уверена, что ничего хорошего сейчас не услышу. И уверена, что новость, которую скажет доктор, тоже не очень его радует. Он наверняка уже успел пообщаться с Островским. Знает, что с ним случается, когда-то что-то не по его. — Анфиса, у вас непроходимость маточных труб. Судя по вашим снимкам и анамнеза — это врожденная патология. Вы указывали на… — Он опускает нос в мою медицинскую карту, прикладывает очки, чтобы прочесть, — болезненные менструации и боли внизу живота. Это один из частых сопроводительных симптомов врожденных причин неправильного развития матки и маточных труб. Я складываю руки на коленях, как прилежная ученица, которую впервые в жизни отчитывают за контрольную с грубейшими ошибками. А она знать не знает, почему так произошло, потому что писала как обычно. — Боюсь, что при таком диагнозе… — Доктору словно страшно произносить его вслух, поэтому он встает, подходит ко мне и, глядя сверху вниз, говорит: — Я рекомендую вам и вашему мужу процедуру ЭКО. Конечно, есть несколько способов улучшить ситуацию хирургическим вмешательством, но, опираясь на свой личный опыт, могу сказать, что максимум, на что мы можем рассчитывать — пять, может быть, десять процентов к вашим почти нулевым шансам забеременеть самостоятельно. И при этом подобные операции требует подготовки и длительного периода восстановления. То есть, в случае хирургического вмешательства, я буду настаивать на минимум полугоде отсрочки беременности. А лучше бы воздержаться от попыток завести малышка в течение года. Моя горькая улыбка вызывает у него такую же реакцию. — Доктор, Марат Островский привез меня сюда, потому что считает ненормальным, что спустя три недели его «активных стараний», я до сих пор не забеременела. Думаете, он откажется от этого ребенка на полгода? На год? Мотаю головой, представляя, в каком бешенстве будет Островский. — Тогда вам нужно поговорить с супругом, Анфиса, и убедить его согласится на процедуру ЭКО. Многие семейные пары проходят через это и… — Он запинается. — Иногда у них все получается с первого раза. Представляю лицо Островского, когда скажу, что ему придется ездить в больницу, проходить кучу процедур и сливать сперму в баночку для забора. И все это только потому, что его жена появилась на свет с врожденным дефектом — неспособностью сделать то единственное, ради чего он вообще на ней женился. Интересно, каким образом он будет вымещать злость? Поднимаюсь, благодарю доктора за все и обещаю «найти для мужа подходящие слова». Мы оба понимаем, что в этой ситуации никакие слова не будут подходящими кроме, разве что, «Марат, я беременна». На улице жуткий мороз, но я говорю водителю, что после визита к врачу мне нужно немного погулять. Он не оставит меня одну, как и любой натасканный цепной пес. Будет просто держаться на расстоянии, наблюдая. Я знаю, что мои телефонные разговоры прослушиваются. Поэтому захожу в ближайший кафетерий, становлюсь в очередь за кофе и, когда нахожу в толпе подходящего вида девушку, поворачиваюсь к ней, вкладываю в руку пятитысячную купюру и прошу одолжить мне телефон. Она пожимает плечами и без проблем вкладывает мне в ладонь свой айфон с разбитым экраном. Я набираю мать и в двух словах пересказываю ей «приятные новости». Ее несомненное достоинство в том, что она никогда не паникует, даже когда случается что-то абсолютно не входящее в ее планы. Побег Светы заставил ее лишь сморщить нос и сказать: «Что ж, теперь я знаю, для чего мне вторая дочь». — Островский знает? — без предисловий, спрашивает мать. — Нет, я сразу позвонила тебе.