Тот послушался незамедлительно. Надо же, всю жизнь лебезя перед батюшкой, она и не подозревала, что в ней настолько велика альфа. А достаточно было лишь в себе, да в своем праве увериться. Поначалу от непрекращающегося потока грязных оскорблений Черва зверела. Потом огрызалась и лаялась. А затем устала снисходить до каждой тявкающей шавки и успокоилась. Намордники с бешеных пришлось снять. Надевал их, вестимо, Цикута, и единственно к его приказам бешеные были особо чувствительны. А приказы раздавать он отныне не горазд. Излечение бешеницы шло туго и насильно. Никто не горел желанием пробовать на себе прежде проклятые целебные воды и дичать. Отчего-то не помогал даже соседский пример вылеченных и притом не одичавших. Люди предпочитали изламываться в судорогах, гнить заживо и дохнуть, как мухи, лишь бы не становиться безмозглым зверьем. Цикута был прав, привычные устои он здорово подорвал. А из-за разведенной им бурной деятельности доверие у народа отныне было к знахарям, а не к волхвам и всему, с ними связанному. В дремучих деревнях слуг богини все еще гнали факелами и вилами, хотя порча с живой и мертвой воды была снята уж две недели тому назад. Домой Черва вернулась в ночи, с одиннадцатым ударом колокола на центральной звоннице. Копыта вороного жеребца глухо стучали по извилистым улочкам Одинокого острога, изредка звонко встречаясь с каменными мостами над водопадами. Ночь была безлунная, беззвездная, пасмурная. Однако, факелы на перекрестках и свет очагов из окон достаточно освещали путь, чтобы не страдать без притупившегося на межевую неделю кошачьего зрения. Весна близилась к концу. Было тепло, влажно и пахло утренним дождем. На легком южном ветру где-то поскрипывала ставня, вдали хрипло заходились лаем две собаки. Во дворе терема Бронца она спешилась и отдала поводья Норова своему конюху, тому, что еще в батюшкиных палатах ей прислуживал. Его вместе с вечно перепуганной горничной, кухаркой и всем положенным приданным (нарядами, каменьями, златом, мехами и даже гобеленами, что висели в Червиных покоях) ей выслала матушка. С наказом позабыть, что некогда Черва принадлежала к стае Серысей. Да с превеликой радостью! Лгунья из нее была дурная. Взаправду разобиделась Черва тогда вусмерть. Бронец сидел на укрытой оленьей шкурой лавке за столом в трапезной, с каменным лицом глядя в берестяную грамоту. У громадной, пышущей жаром печи хлопотала кухарка, собирая поздний ужин, про себя причитая, какие изверги ей достались в хозяева. Иные уже десятый сон видят, а эти все колобродят, да дурью своей боярской маются, тьфу! Черве хотелось по-кошачьи подластиться к горячему, стальному боку ее волкодава, но княжеское воспитание чересчур глубоко въелось под кожу. Барышне негоже, негоже, негоже… Крепкая рука невежественно опустилась на ее плечо, притискивая к желанному боку в медвежьих объятиях. Из груди у Червы, неудержимое даже новолунием, вырвалось тарахтящее урчание. Она разморено прижмурилась и плотоядно облизнулась, узрев заливные потроха, куриные сердечки и верченые заячьи почки на столе. – Князь меня с волкодавским поручением отсылает, на отстрел одичавших, – в ворчании Бронца не доставало надобной покорности пред княжеским приказом. Черва, напротив, смиренно кивнула. Две недели ухаживая за болезными, она оценила значимость ремесла волкодавов по изведению бешеных, диких, ворожеев и чудищ. – Тебя заместо себя в Боярской Думе оставлю, – огорошил вдруг Бронец. – Не было прежде девок на государевой службе, но ныне треть Думы бешеницу подхватила, а часть из них и вовсе зверьми стала. Ганька тотчас наверняка бы присовокупила, что они и допрежь там не особо человечные были. – Вот и повелели князья боярских жен, что в делах мужниных сведущи, по первости им на замену ставить. Сдается мне, годящая ты для государевой службы, моя милость. Она старалась не выказывать, как задело ее лишение княжеского титула. Но ее варвар был излишне чутким и все подмечающим. Отныне он как бы невзначай именовал ее единственно по принятому к княжне обращению: «милостью» и «милейшей». Будто и не помесью волка с медведем был, а хитрым лисом каким. – На неделе готовится прибыть полозецкое посольство, – так начинала аукаться данная Бронцем Ладану клятва по обелению ужалок. – А ты на их языке лихо толкуешь. Пригодишься. Да и решения принимать горазда, даже неудобные. Жалостью ты, на удачу, не обременена, зато воля у тебя железная. Славно для государя. Прозвучало отнюдь нелестно. Но справедливо. Однако, не припомнить давнюю обиду было непосильно для ее мстительной натуры. – Гладко стелешь, друг мой сердечный. «Государыней» кличешь, – она надменно вскинула подбородок. – А доселе, аки чернавку, посылал у печи стоять, да щи варить! – Ну до чего же ты у меня зловредная зазноба! – довольный, что она помнит каждое его слово, заулыбался Бронец. А потом вдруг смутился резко. Черва изумленно хлопнула ресницами. Могучий мужик гляделся как дитя, на шкодничестве пойманное. А Бронец смущенно повел плечами и оборонил: – Мне намедни братец твой, сударь Одолен, с гонцами весть передал. Явилась к нему, мол, сама Луноликая во плоти. Да сообщила ему, что, в благодарность тому, кто порчу с целебных вод свел, науз разбив, дар посылает. Надобно мне на капище ее у Лунного озера с молитвой да треуглунами в купели омыться. И, дескать, сразу… Кухарка навострила уши, но (побери ламя новолуние!) ничего вразумительного не услыхала. Одну лишь околесицу про какие-то цветы пустые, да семена крепкие. Зато, как хозяйка Червика аки маков цвет зарделась, узрела преотлично. Сумеречное княжество, Тенёта В воздух взвивалась мелодия гуслей, бубнов и жалеек. На улицах стояли бочки с хмельным медом и помосты скоморохов. Народ Тенёты праздновал победу над заразой. Знамо дело, снятие порчи с целебных вод не вернуло одичавших в разум. Не стали звери обратно людьми. А бешеные по сей день страшатся лечиться живой и мертвой водой. Обида Цикуты на весь белый свет дорого обошлась Подлунному миру. Почитай, треть звериных оборотней прибрала. Треть! Сумеречное княжество, пострадавшее больше прочих, и вовсе к осени ожидал голод. В полях работать было некому. Часть амбаров погорела во время беспорядков. Оставшиеся запасы растаскивали по барским кладовкам. Но народ и без того слишком долго страдал, чтоб мучиться еще и будущими, покуда еще не наступившими напастями. Оттого и веселился, как в последний раз. Ганька, нарезая круги на колесе, жонглировала горящими гирями. Нарочито, на потеху народу, путалась в длинных рукавах и штанинах скоморошьего красного платья в желтый горох и голосила частушки: – Мой милок стал особливо До девчаток голоден. Думала, он кобелина, Пригляделась – выворотень! Напоследок вынула у хохочущей детворы из-за ушей монетки и кульбитом спрыгнула с помоста. Ее провожали хлопаньем в ладоши и сальными взглядами. За личиной мальчугана она перестала прятаться. Негоже волкодавской выученице со свистком Укротителя за пазухой собственной тени бояться. Вприпрыжку пробираясь к грамотейской слободке, где обретались волхвы, ведуны, знахари, стряпчие, гонцы, вестники и писари, она по старой привычке прислушивалась к настроениям толпы. Брехали разное. И во мнениях здорово расходились. Шептались, что ворожеем оказался один из князей. Им возражали, что ворожеем был воскресший Костей Бессмертный. С Царевной-лягушкой в придачу. От коей он наконец добился расположения и они даже сыграли свадебку. Оттого и зарницы над горной долиной сверкали в чистом небе! Нетушки, отвечали им знатоки, зарницы – верный признак проявления сил волхва Горына-Триглава. Вот он-то и повинен во всех бедах! С ним-то Цикута Чернобурский, ажно самой Луноликой богиней избранный, и повел сражаться свое войско! Там и головушку свою сложил, истово защищая народ княжеств. Вскоре эта околесица обросла такими подробностями, что нашлись даже те, кто своими глазами видел, как Цикута обезглавил крылатое трехголовое чудище! Вот уж враки. Среди тех, кто осаждал пещеру Последнего вздоха, не выжил никто. Ганька знала наверняка. Наконец, кто-то (сдавалось Ганьке, трактирщик «Брехливого хмелевара») разболтал о возрождающихся варрахах. Много было домыслов, один невероятней другого. Были и предтечи настроений, как предсказывал Цикута, о пользе ворожбы. Люди начинали подозревать и догадываться. Но одного ему так и не удалось изменить. Правду обо всем, как всегда, знали лишь волхвы и волкодавы. В грамотейской слободе стояла чинная тишина, лишь изредка нарушаемая стуком копыт лошадей гонцов, торопящихся к сокольничим. Ганька взбежала на крыльцо просторного, но безыскусного терема, в коем Гармала повелел устроить богадельню. Стрельцы на входе пропустили ее беспрепятственно. Хотя в одном из них она узнала того, к которому ей не повезло попасться в лапы два месяца назад в Стрелецком приказе, на пути в Опричнину. Жуть как хотелось скорчить ему рожу, но вот беда, победа над мировой угрозой не делала ее непобедимой в быту. А потому нарываться все еще себе дороже. Внутри было шумно и многолюдно. Здесь были мастерские, где мужиков на выбор обучали основам токарного, скорняжного, портного, сапожного или шорного дел. Девок учили стряпне, шитью и плетению наузов. Все, как один, жильцы богадельни, щеголяли невнятного цвета темными волосами и невнятными же чертами волче-лисьих лиц. Варрахи. Быть может, некоторые со спящей ворожбой внутри. Войско безликих, собранное Цикутой со всех княжеств. Гармала измыслил весьма изящный способ пригляда за ними, основав приют. Сам слепой волкодав опирался на посох в сенях посреди этого балагана. Дернул ухом, услыхав подошедшую Ганьку, и качнул головой в сторону неприметной двери, что вела в его покои. Шмыгнув туда, она откинула с пола простой коричневый ковер, в коем лишь самые внимательные могли приметить наузную вышивку (Червика с Багулкой неделю морочились, от души шипя на косорукость друг дружки). Юркнув в подпол, поплутала по потайным ходам и вышла в заброшенных казематах Опричнины. Надежней всего прятать секреты на виду у всех, как гласит народная мудрость. Казематы были сложены из бревен, но располагались под землей, а потому здесь всегда было влажно и стыло. Ганька встала напротив самой дальней от лестницы наверх, но самой близкой к потайному ходу, клети. На ее решетках были повязаны наузы на отвод глаз, тоже Багулкиной выделки. Ганька и сама не горела особым желанием видеть то, что они скрывали. Но божественная сила в брачных наузах на ее запястьях была сильней волшбы «служанки-невесты» Горына-Триглава. Ничто в этом мире не разорвет связь Истинной пары. Пока смерть не разлучит, ага. В клети Цикуты было даже уютно, в отличие от прочих темниц. Лавка была укрыта мехами. Имелась крохотная, но пышущая жаром печь. Стол со стопкой бумаги и графитовым стержнем (ожидающие чистосердечного признания). Пара веников лечебных трав, самых простых, из которых не сварганит ничего опасного даже самый великий знахарь. В наличии было даже судно под крышкой. Даром что темно, как в гробу. Но слепцу свет ни на что и не сдался. Ганька выудила из мешка за спиной огниво, чиркнула кресалом и зажгла факел в стене. Цикута сидел на дощатом полу, спиной к прутьям решетки, по-бархански скрестив ноги. На полу перед ним стояло деревянное троебожие в пядь высотой. У идола Луноликой была выломана голова. Услышав кресало, он с ласковой улыбкой полуобернулся через плечо. Сердце у Ганьки екнуло от жалости и трогательной нежности при виде прекраснейшего в мире лица. А разум застило отвращение. Жуть как больно было от эдакого раздрая. Больней, чем от когтей выворотня, брюхо ей распоровших. «Ну здравствуй, родная», – его желтые глаза лучились, аки Солнце. Чудилось это Ганьке. Дурман это был, волшбой Истинности наведенный. Морок. Как и тот, в пещере Последнего вздоха, когда Вёх в ее голове воплотился. Как и сны все их на двоих поделенные. А взаправду глядел на нее сейчас Цикута багровыми, прижженными провалами вытекших глазниц. Виски и переносицу пересекал вспухший рубец от нагайки. Во рту, приоткрытом улыбкой, движимый привычкой, мотался обрубок языка. – И тебе не хворать, княже, – несмазанной дверной петлей просипела Ганька. «Попрощаться зашла?» – невесть как догадался Цикута, поднимаясь. Быть может, попросту знал ее, как облупленную. К решетке подошел уже Вёх. – Ухожу с бродячим цирком в Вольск на лето, – зачем-то призналась Ганька. Вечно из нее искренность прет рядом с Истинным. А она-то мнила себя хорошей лицедейкой! «От нас подальше, от силы ворожейской, да от судьбы своей прочь? – Вёх осторожно, словно не желая спугнуть, взял ее руки в свои и поднес к губам через решетку. – Не лги себе, княжна. От себя, от варраха-ворожея непробужденного внутри, не спрячешься». – Я не княжна, – всхлипнула Ганька, прижимаясь к решетке теснее, одурманенная невесомыми поцелуями ладоней. «Княжна, – невозмутимо возразил Вёх, скользя губами по ее лбу, виску, щеке… – Не по рождению, но по праву. Ты теперь жена мне, Ганя. И, клянусь, ты еще будешь восседать одесную, по правую руку от меня на княжеском престоле». Дико это было слышать от пленника. Дико и… жутко. А ну как пророчит? «Я все для нас сделаю, родная, – у его губ был вкус гари, у ее – слез. – Для нашей стаи. Для наших наследников…»