Горец, пожирая княжну глазами, повел плечами, словно в куяке ему стало тесно, и протянул руку поднявшемуся с колен Одолену. – Подай-ка сюда живую водицу, сударь волхв! Гармала безошибочно перехватил Одолена за кисть, укоряюще вперив слепые бельма в Бронца. – Волкодавы собой не жертвуют, собрат! Эдакое волнение в обычно скупом на чувства голосе Гармалы было редкостью. Ганька его слыхала лишь дважды: когда ее выворотень подрал, да когда ее в цирк Укротителя затащили. Должно быть, все волкодавы друг другу побратимы взаправду, а не только на словах. – Избавь меня от своих занудств, Могильник, душевно прошу, – помрачнев, отрубил Бронец, а Ганька невольно захихикала. Не одной ей поучения и наставления Гармалы нудными кажутся! – Проверить надобно, снята ли порча, да как можно скорее. А иных бешеных, окромя меня, у нас не имеется. – Ополоумел? – заполошно рявкнула вдруг Червика, словно только что догадалась, что происходит. – А ну как одичаешь? Я тебе запре… Намордник Багулка успела сдернуть с него прежде, чем Червика договорила. Так вот, о чем волхвица с волкодавом условились перед входом в пещеру. Ведь тот, на ком надет намордник, сам его снять не может. А Бронец, видать, заранее готовился на себе проверить на совесть ли снята порча. Он смазанным движением, быстрее, чем любой оборотень в полнолуние, выхватил у Одолена пузырек живой воды. – Ты это брось, княжна, – он сложил на груди руки и сурово нахмурился, но уголки его губ с золотым кольцом то и дело дергались, словно он изо всех сил умильную улыбку сдерживал. Словно он попросту дразнился. – Поигралась рысь твоя в охоту на смеска-выродка, и полно. Сама разумеешь, негоже княжне с волкодавом заурядным якшаться. Как не принято у горцев нагих тел стыдиться, так и чувства они запросто обнажали. Не было Бронцу дела до всех остальных в пещере Последнего вздоха, что со смущением и любопытством каждое его слово ловили. Существовали для него сейчас только он и Червика, что прожигала его растерянным, обиженным, злобным взглядом отвергнутой девки. – Да и… на что я тебе, – он невесело усмехнулся. – Эдакий «пустоцветный»? – Да на всю жизнь! – в сердцах топнула ногой Червика, тотчас покраснев. Бронец хохотнул, то ли удивленно, то ли восхищенно. И бесстрашно опрокинул в себя живую воду. 25 Поле брани Третий весенний месяц, перекройная неделя Огнегорное княжество, пещера Последнего вздоха В пещеру влетела сорока. Ужалка с дикарски вплетенными в русые волосы птичьими перьями и черепами (Одолена с Червой явно роднит срамная тяга к варварам) забеспокоилась. Стрельнула раздвоенным языком и прошипела что-то о стягивающихся в горную долину по козьим тропам полках бешеных. Братец мигом ощерился клыками и когтями снежного барса, злобно зыркнув сизыми глазами с вытянувшимся зрачком, и рыкнул, что ворожей не мог узнать о снятии порчи так скоро. Коли только среди присутствующих нет предателя. Скоморох вдруг бухнулся на колени, забил челом об пол и слезно заголосил «не вели казнить, вели слово молвить!». Его за шкирку схватил слепой волкодав, тоскливо бормочущий об отсутствующем у скомороха инстинкте самосохранения. Встряхнул его, как кутенка, и грозно напомнил, что волкодавы собой не жертвуют. Скоморох утер рукавом сопливый нос и скабрезно напомнил, что до волкодава ему, а точнее ей, Истинной паре Цикуты-Вёха, аки пешком до Луны. Но жертвовать она собой все одно не намеревается, чай, не дура. А раскрылась она единственно для того, чтоб, сражаясь с ворожеем, все присутствующие могучие богатыри с чудодейными способностями не прибили ненароком ее Истинного. Ведь она с ним брачными наузами связана, а издыхать лишь по вине Истинности – «проклятого дара» Луноликой богини – Ганька считала несправедливым. По сердцу пришлось Черве это сравнение. За справедливость она тоже готова была побороться. Даром что слушала все это Черва вполуха. Она во все глаза со жгучей обидой и безмерным облегчением глядела на целого и невредимого Бронца, отряхивающегося, как медведь после спячки. Глядела на тонкие косы цвета спекшейся крови, собранные в сложные узлы. На золотые кольца в брови, носу, ушах и губе. На грубые, словно топором рубленные черты лица. Поймала обжигающий взгляд голубых глаз. И вдруг осознала, что отныне никогда никому, и уже тем более никаким умозрительным правилам приличия (в надобности коих за время путешествия с варваром она и вовсе усомнилась) она не позволит решать за себя. Даже этому беовульфу, самому могучему альфе, коего она когда-либо встречала. – Разве была такая уж необходимость тотчас проверять снята ли порча с целебных вод, да не иначе как на себе? – Черва холодно вздернула бровь. – Экая ты недогадливая, княжна, – Бронец вдруг склонился к ней и, как в первую их встречу после бойни в Равноденствие, шумно втянул носом ее запах за ухом. Маковым цветом она вспыхнула немедля. – Необходимость была острейшая. Чтоб тебя нечаянно не заразить. Бешеница передается через царапины, укусы, кровь и… слюну. Взгляд у Червы невольно прилип к кольцу в губе Бронца. Предчувствуя близящееся полнолуние, рысь внутри нее и без того рвалась на охоту. А охота на беовульфа обещала быть гораздо интересней, чем на набитые соломой чучела. Посему в нижнюю губу Бронца вцепилась не только Черва, но и рысь. Кошачьи клыки пробили податливую плоть, лакая потекшую кровь, как пьяный мед. Отстранилась и чуть не замурлыкала от того огня в глазах, каким опалил ее Бронец. Надменно вздернула нос и, даже не пытаясь вести себя по-человечески, а не по-звериному, скомандовала: – Я сама решаю, с кем мне «якшаться»! – Милости просим, – Бронец стер большим пальцем свою кровь с ее губ. Укус на нем уже заживал. Как на собаке. – Коли сдюжишь. Опять он ее дразнит?! – Ворожей-варрах в Одиноком остроге, – привел их в чувство ровный голос Гармалы. Слепой волкодав опустился на холодный пол пещеры и кончиками пальцев водил по граням рассыпанных игральных костей. – Пешком до столицы Огнегорного княжества отсюда больше недели пути. – Чует, с-сучий потрох, что мы времени терять не с-станем, вот и выставил с-свои полки бешеных, перекрывая козьи тропы к с-себе! – досадливо прошипела Багулка, мимоходом скармливая сороку аспиду. – Истину глаголишь, – скупо поддакнул Гармала, собирая игральные кости. – Пробьемся, – отрезал Одолен. – Нет у нас иного выбора. Нельзя ворожею давать возможность навести еще какой сглаз али морок, – он поднес к глазам ладони, слегка подрагивающие, сжал и разжал пальцы. Покосился на Багулку, недобро ухмыльнувшись. – Не зря ж я свою зазорную волшбу приберег, да? Супротив целой армии? У Червы непроизвольно сжалось сердце, хоть и не было у нее к новоявленному братцу особых родственных чувств. Однако же не дозволено волхвам стольких умерщвлять! – Издохнешь, – не церемонясь, озвучил ее мысли Бронец. – Навряд ли, – Одолен огладил клин бородки, задумался и невнятно пробормотал. – Мне даже этого, чтоб отмучаться для искупления, не хватит. Повисло неловкое молчание. Каждый украдкой гадал, что такого мог сотворить волхв, что искупает вину столькими мучениями и самобичеваниями. Каждый втайне боялся услышать ответ, и оттого витавший в стылом воздухе вопрос так и не был озвучен. Переглянувшись и крепче стиснув оружие (Бронец подобрал и без лезвия тяжелое древко бердыша), все нестройно потянулись к выходу. Закат давно отгорел, и небосклон налился бархатной синевой. Россыпи звезд сияли яхонтами княжьей сокровищницы и чудились низкими, близкими, только руку протяни. Полная, желтоватая луна торжественно выходила из-за гор, освещая все на версты вокруг, как днем. Далеко-далеко на юге алели точки костров кочевников. В подгорных деревушках в домах дрожал уютный свет лучинок. Пахло дымом и луговыми травами. Кони, оставленные у подножия утеса, забеспокоились. Всхрапнула серая в яблоках тонконогая Пеплица с изящно выгнутой шеей. Заржал игреневый Лиходей, тряхнув светлой гривой. Ударил землю пудовым копытом вороной, громадный Норов. Ему вторил ритмичный топот множества ног, словно рокот неумолимого девятого вала, надвигающийся с востока. Все, как один, повернулись направо. С утеса горная долина открывалась, как на ладони. И по ней, чеканя шаг, шло воинство. В куяках и с оружием. В лунном свете сверкали ножны мечей и плечи луков. Навскидку, под две сотни. Потроха у Ганьки сделали цирковой кульбит. Неужто Цикута, пользуясь возросшей властью, собрал народное ополчение?! Как он задурил этим несчастным головы? Небось, заявил, что в пещере Последнего вздоха хоронится ворожей. Вполне в духе хитромордых яломишт, так их растак! О том, что Ганька и сама варрах, а значит яломишта, она как-то запамятовала. Сотни глаз, по-звериному мерцающие, отражали лунный свет. Пена бешеницы падала хлопьями из оскаленных, вытянутых полнолунием пастей. Нетерпеливо били под коленями хвосты. Угрожающе топорщилась шерсть: черная, бурая, красная, серая, рыжая, полосатая, пятнистая. На сторону Цикуты встали берендеи, волколаки, яломишты и арыси аж из трех княжеств, допрежь враждующих. Заметили их сразу же. Долину огласил торжествующий вой, перемежаемый хрипом подточенных болезнью глоток, и шелест сотен стрел, выуживаемых из колчанов. Ганька глазом моргнуть не успела, как в небо взвились тучи оперенных смертей. И разбились о горы правее утеса, сбитые невесть откуда взявшимся порывом ветра. С шеи Багулки в воздух яростно сорвался аспид и как стервятник закружил над приближающимися врагами, плюясь ядом, окатывая мелкими кислотными брызгами по дюжине врагов за раз. Бешеные взвыли вновь, но на сей раз от боли. Багулка напружинилась, как змея перед броском, моргнула третьим веком и досадливо зашипела: – Без с-света Солнца я не вс-сесильна! Но, чем смогу, помогу! Как и обещалась за шкуру царевны нашей! Мчите к козьим тропам! – наказала она и выпустила гюрзу. Ее кожа покрылась серо-коричневой чешуей, тело стало плоским, а ноги соединились в длинный, толстый хвост, отчего одежда свалилась на пол. Клыки из-под верхней губы вылезли на добрый вершок. Ганька от этого зрелища перепугалась до усрачки, но, продолжая доблестно лицедействовать, ухитрилась состроить по-дурацки восторженную рожу. На хвосте Багулка соскользнула с утеса на равнину и вскинула к небу когтистые руки, что-то грозно прошипев на полозецком языке. Из-за гор вдруг громыхнуло и на небо, затмевая полнолуние, выползла туча. – Благодарствую, волхвица! – крикнул Бронец ей вослед, хватая за руку Червику, и спрыгнул с утеса, на ходу обращаясь беовульфом. – Помощь твою вовек не забудем! Черва фыркнула (нашел перед кем метать бисер!), но влезать милостиво не стала. В конце концов, было бы до кого снисходить! Бронец запрыгнул на Норова, сажая ее себе за спину, и крикнул Ганьке и Гармале, чтоб забирали Лиходея. Одолен уже неласково пришпоривал гарцующую Пеплицу. Багулка стрельнула языком, пробуя обещание Бронца на искренность, и со звонким «иэх!» с оттягом опустила руки, словно с трудом с них что-то стряхивая. Половина неба, закрытая тучей, ослепительно сверкнула, озаряя нещадной белизной долину. Среагировать Черве позволила лишь ее хваленая скорость и умение вначале делать, а затем думать. Глаза она зажмурить не успела, оттого ослепла на пару мгновений, но вот руки к ушам метнулись сами. Вовремя. Треск раздался оглушительный, сухой, деревянный, будто громадный топор расколол в щепки сотню поленьев разом. Молния ударила прямиком в центр вражеского воинства. В воздух взвились крики и скулеж. Кто-то снова выстрелил, но ветер вновь отвел стрелы. Трава занялась огнем. В рядах бешеных образовалась проплешина с обугленными телами, куда Бронец тотчас галопом направил Норова. Со всех сторон раздался скрежет освобождаемых от ножен мечей. – С-скорее! К козьей тропе! – поторопила Багулка, запрыгивая к Одолену на Пеплицу. Черва перекинула ноги через круп Норова, садясь задом наперед, и с нечеловеческой скоростью принялась опустошать колчан в нападавших на них со спины. – Кто-то должен сдерживать бешеных, чтоб они не ринулись следом за теми, кто отправится за ворожеем! – в глотке Гармалы пугающе клокотал волчий рык. – Я за ворожеем! – тотчас вскинулась Черва. Полнолуние требовало крови. А чернь неспроста называла ее мстительной сукой. Ганька, правящая Лиходеем, судорожно всхлипнула, и Черва смилостивилась. – Охолонись, не стану я умерщвлять твоего Истинного, безликая! Попросту загоню в угол и полоню!