Ручьи стекались в углубление в центре пещеры, эдакую нерукотворную купель. Ее стенки под водой тоже слегка подсвечивались зелено-голубым мертвенным сиянием. А в центре купели лежал человек. – Целебные воды, коими волхвы хвастают – наследие порицаемой ворожбы, – Червика поджала губы и недобро покосилась на Одолена. – Не по справедливости, однако. «Наследие порицаемой ворожбы» в купели был нескладно длинным и худым. Настолько, что даже Гармала супротив него гляделся ладным богатырем. Еще был лысым и сморщенным, аки барханские мумии. И некогда золотым. Во времена Полозецкого царства принято было украшать тела золотыми наузами, размалевываясь хлеще скоморохов. Ныне этот обычай только у ужалок сохранился в виде брачного узора. Но человек в купели золотом был не разрисован. А вышит. Все его тело и голову покрывали золотые нити, складывающиеся в вязь ворожейских наузов. И Ганька даже знал, чем именно это великолепие вышивалось. Той иглой, которую Бронец из Жальников принес, которой Червика порчу в куске бархата и кожи запирала. Это было бы даже красиво, кабы не мертвенный свет, отражающийся в золоте. Смешиваясь, они рождали такой трупный оттенок, что при одном лишь взгляде делалось дурно. В «Преданьях старины глубокой» не говорилось о породе Костея Бессмертного. Те знания затерялись в веках. А Ганьке, глядя на его мощи, сдавалось, что великий ворожей мог обращаться и не в зверя вовсе. Уж больно он своими выпирающими лопатками, скрюченными пальцами и горбатым, острым носом птицу напоминал. Не то коршуна, не то ворона. На миг Ганьке почудилось, что у того шевельнулся указательный палец, но то, должно быть, обман водной ряби. – Он жив или мертв? – с изрядной долей страха, примешивающейся к омерзению, прошипела Багулка, вцепившись в аспида на шее. Или не обман. Ожидая ответа, все обернулись не к Одолену, бывавшему здесь не раз, а к Гармале. Тот дернул ухом, прислушиваясь, и скупо откликнулся: – Он нежить. Еще чего не хватало. О нежитях Ганька допрежь не слыхал. От «житей»-то хлопот не оберешься! Вперед вышел Бронец, протянув Гармале ладонь. Видеть могучего волкодава в наморднике было жутко. Гармала, невесть как догадавшийся о молчаливой просьбе, вслепую протянул Бронцу науз с порчей. – Я эдакой злой воли, как у Вёха, доселе не встречал, – лицо у Гармалы опять застыло воском. Не к добру. – Полагаешь, сдюжим? Краснокосый горец укрепил науз в расщелине в полу, пожевал золотое кольцо в губе и снял со спины бердыш. – Среди нас два охотника на чудищ, волхв Луноликой, волхвица Горына-Триглава и знахарка по ядам и противотравам, – Бронец поочередно обвел их тяжелым взглядом исподлобья, повел плечами и веско отрубил. – Как говорится, а кто окромя нас-то? Ганьку он в расчет не принял. А зря. Он тут единственный, кто, почитай, по мановению руки порчу снять может. Став ворожеем али убив себя. – Коли не сдюжим, я хоть на краю света женишка отыщу, да выпотрошу! – злобно сощурила желто-зеленые рысьи глаза Червика. Княжна всегда была самоуверенна. Излишне и неоправданно. Оттого и беды все ее, что силы свои переоценивает, пытаясь «не бабскую» удаль свою всем доказать. Но сейчас у Ганьки затряслись поджилки. Помстилось, что на сей раз озверевшей девке хватит злопамятности и мстительности, чтоб за все обиды Цикуте воздать. По справедливости. Не понять этого Ганьке ни в жизнь. Как, сполна хлебнув горестей, можно их желать другому? По Ганькиной милости, по правде, тоже многим «воздалось». На плахе, за неверность государям. Но то ж по долгу службы, а не со зла. А есть ли разница?.. Червика выудила из пояса мутный пузырек и протянула Бронцу. – Как ты просил. Вытяжка из аконита, живокости, прострела, ясенца, крушины и красавки, растворенная в безоаре и лекарственном териаке, и настоянная на растущий месяц. Бронец с признательностью принял пузырек и окропил содержимым науз с порчей. Тот вдруг зашипел, будто его кислотой сбрызнули. Горец довольно заворчал, сложил на груди руки и требовательно обернулся к Багулке. – Поглядим, гюрза, на что ты ради шкуры лягушачьей готова. – На все, ежели ты о своей клятве Ладану не позабудешь, смесок пустоцветный, – ядовито шикнула в ответ ужалка, тряхнув перьями и черепами в волосах. Из «ладанов» Ганька знал единственно благовония, оттого о чем речь не уразумел. А вот оскорбление озадачило. Сударь Бронец нечистокровный и оттого бесплоден? Неужто он… Ганька оглядел могучий торс и ловкие движения волкодава и разинул рот… он беовульф! Но вдосталь восхититься не удалось. Багулка вдруг выудила из-за пазухи душегрейки кресало, чиркнула им, высекая искры, упавшие на науз, щелкнула пальцами… и искры полыхнули костром. Ганька мигом обзавидовался. Его факирным умениям (плюнуть на кистени горючей сивухой, ага) до эдакой волшбы, как до Луны пешком! Багулка, держа ладони так, словно на них лежало что-то круглое, пошевелила пальцами и натужно вскинула вверх руки. Кожа у нее от усердия покрылась чешуей, она раздраженно зашипела, и с клыков сорвались капли яда. – Не горит! – раздвоенный язык беспокойно опробовал воздух на вкус, но рук Багулка не опустила и огонь без топлива не потушила. – С-словно камень, а не кожа в бархате! Одолен уже был на коленях, молча вознося молитвы Луноликой, кропил науз своей кровью из распоротой когтем ирбиса ладони и непрестанно осенял его треуглунами. Месяцы на его лице отражали свет мха и воды и сияли как никогда ярко. Червика, боле ничем помочь неспособная, отошла подальше, нечаянно заслонив собой Ганьку. Или нарочно? Быть может, путешествие с волкодавом и ее изменило, и она перестала быть черствой к тем, кто ниже ее по положению? Бронец и Гармала замахнулись оружием одновременно. Бердыш и палица с кузнечным звоном столкнулись с тем, что выглядело тканью… и выбили крошку из камня расщелины, окружающего науз. У Ганьки екнуло сердце. Замах, удар, звон… каменная крошка. Науз оставался предательски целым. У Ганьки снова екнуло сердце. – Не разобьют, – раздался вдруг наигранно-сочувственный голос за его спиной. – И ты это сердцем чуешь, Ганя. Ну, положим, не сердцем, а иным причинным местом, но да. Ганька чуяла. – Без тебя они бессильны, – сладкие речи патокой затекли в уши, превращая и без того невеликие мозги Ганьки в кисель. – В этом мире всё бессильно супротив ворожбы. Кроме другой ворожбы. Замах, удар, звон, каменная крошка. Как Вёх смог воплотиться в ее сознании не во сне? Неужто тому брачные наузы виной? В том, что мнится он только Ганьке, она не сомневалась. Ни Гармала с его острейшим слухом, ни рядом стоящая Червика даже не дернулись, когда Вёх заговорил. – Ты добросовестно лицедействуешь, Ганя, – в его голосе послышалось умиление и нотка… жалости. – Но может пора прекратить лгать самой себе? Ты куда великодушнее, чем думаешь о себе. И не можешь без боли наблюдать чужие страдания. В отличие от всех этих. Так неужто ты останешься в стороне, зная, что взаправду можешь помочь? Замах, удар, звон, каменная крошка. Малышу Пшёнки, тому псеглавцу, коего распинали на древнем капище окрест Тенёты, она помочь не могла. Как и тем несчастным зараженным в намордниках, над кем измывались их же соседи в деревенских корчмах. Оттого и сбегала Ганька от них, мол, моя хата с краю, ничего не знаю. А поймать выворотня она могла помочь. Оттого и помогла. Ганьке вспомнилась Тенёта в Равноденствие. Как с выселок хлынула обезумевшая толпа, как пена капала с губ бешеных, как напали одичавшие медведи-берсерки, растерявшие все человеческое. Вспомнилась вонь гари и столбы черного дыма от пожарищ на следующий день. Намордники, полутьма и шепотки в княжьем тереме. Заиндевевшие, припорошенные снегом, подранные тела на мостовых. Оборудованные на скорую руку странноприимные дома-богадельни и полки стрельцов и опричников на улицах. Красная, позорная краска на дверях домов берсерков, поднятые на вилы «рогатые» волхвы, жертвы на капищах и оскверненные идолы Луноликой богини. Бешеные на цепи в будках, да в собачьих намордниках. Стаи оголодавших хищников, некогда бывших людьми. Несть числа бедам, что принесла порча Вёха на живой и мертвой воде. А Ганьке под силу ее снять. Ценой своей жизни… или свободы воли. Ведь распахни она душу ворожбе, не останется у нее иных желаний, окромя как морочить, глазить, порчи наводить, да проклятиями выворотней создавать. Замах, удар, звон, каменная крошка. Ей на макушку привычным жестом опустилась ладонь, нежно потрепав по засалившимся в дороге волосам. Она хлюпнула носом и блаженно прикрыла глаза, с щенячьим восторгом принимая ласку. Будь у нее внутренний зверь, завиляла бы хвостом из стороны в сторону. – Он может у тебя появиться. Кто? Хвост? Она распахнула глаза и через плечо озадаченно покосилась на Истинного. От красы утонченного лица, окаймленного длинными темными волосами с белыми кончиками, тотчас захватило дух. – И хвост, и звериные нюх, слух и зрение, – он неискренне-участливо и слегка насмешливо улыбнулся, блеснув клыками. Но янтарные глаза с вертикальной щелью зрачка неотрывно наблюдали за Бронцем и Гармалой. И таилось в них что-то схожее с эмоцией от их с Ганькой встречи в цирке Укротителя. Что-то схожее с озлобленностью и страхом загнанного в угол зверя. – Ты еще не осознала, родная? – он наконец взглянул на нее, и все подозрения тотчас вымелись из ее головы. – Коли ты согласишься стать ворожеей, я смогу снять с тебя проклятие Безликого бога, коим он оберегал тебя от внимания всех межеумных заложников дремучих предрассудков. Ты перестанешь быть безликой, Ганя. У нее появится внутренний зверь? И сила звериная? А, главное, так недостающая ей чуйка, то самое «самосохранение», по отсутствию у нее которого так убивался Гармала? Замах, удар, звон, каменная крошка. Перестанет она прочих оборотней бояться. Перестанет трястись осиновым листом под каждым излишне внимательным взглядом. Перестанет мазь с мужицкими феромонами втирать, перестанет цеплять накладку под штаны, перестанет грудь до боли утягивать. Станет самой собой. Самой собой, загрызенной, обглоданной совестью за то, что как последняя шавка на случке продалась возбраняемой ворожбе за одно только то, чтоб быть как все, не выделяться, да не отличаться от толпы мышей серых. Но кто бы только знал, как угнетает ее эта безликая ущербность… Накось-выкуси! Коли ей Истинный сказал, что она вся из себя такая великодушная, то малодушничать не время и не место! Ганька всю жизнь мечтала хоть в чем-то походить на оборотней! А ежели уж чем арыси, берендеи, волколаки и яломишты схожи, так это преданностью! Ганька по рождению варрах, пусть и безликая! Негоже ей предавать свои убеждения, своих соратников да покровительницу свою, богиню-Луну! Стоило только ей об этом подумать, как Червика вдруг нетерпеливо сжала кулаки, капризно топнула ногой и, вложив всю свою превеликую волю, скомандовала: – Разрубите этот треклятый науз немедленно! Замах, удар, треск, звон, мученический вой… и тишина. Все ошеломленно, не до конца веря в успех, вытаращились на треснувший пополам науз, обмякший в расщелине, как и положено тряпице. Вокруг сверкали кусочки дамасской стали – со звоном разлетевшийся на осколки бердыш Бронца. Вёх, взвывший, словно от боли, исчез. Багулка обессиленно опустилась на пол, свернувшись, как змея кольцами. Гармала устало оперся о посох-палицу, ссутулившись. Одолен недобро, с подозрением зыркнул на неизменившуюся купель с целебной водой. Бронец потрогал намордник, убеждаясь, что именно благодаря ему не смог противиться приказу девки, и обернулся к Червике. Голубые глаза потемнели, хищно полыхнув, как у зверя во время гона. Грубое лицо прорезал восторженный оскал. – Ух и умеешь же ты хвосты выкручивать, моя барышня-богатырша! Княжна отбросила толстенные черные косы за спину, фыркнула и вздернула нос, мол, ей не привыкать держать всех в ежовых рукавицах. Но Ганька заметила, что щеки у нее полыхнули, аки маков цвет. Надо же, эта высокомерная гордячка смущаться приучена! А с каких это пор, к слову, Бронец ее «своею» кличет?