Четыре плиты основывали стены, пятая – крышу. В восточной стене было круглое отверстие, в кое разве что ребенок пролезет. В дольменах горцы погребали почивших. Лицо Бронца прорезала улыбка. – Значит, это уже наша деревня, огнегорская. Хоть отдохнем перед борьбой с ворожбой! Рысь внутри упреждающе мяукнула. Черва посчитала, что она попросту чует берендеев и волколаков. Слабоватых яломишт и арысей среди горцев не водилось. Посему царапающему чувству Черва значения не придала. А зря. Окрест села в разные стороны разбрелись овцы. Пастуха нигде не было. Дома у горцев тоже были похожи на дольмены. Каменные, приземистые, с узкими оконцами и низкими дверями. Из печных труб вился дымок. Пах он… как погребальный костер в той разоренной деревне степняков. Бронец нахмурился и без стука, на правах волкодава, вошел в дом. Людей внутри не было. Зато был стол с освежеванным, обгрызенным ягненком. Ели его, по-видимому, сырым. Откусывая. В печи горела кошка. Рысь выпустила когти, пробив Черве ладони. Во дворах, на пеньках, используемых для колки дров, лежали обезглавленные куры. Топоров рядом не было. Головы курам тоже пооткусывали. Песня прекратилась. Селяне замерли, молча глядя на застывших на дороге чужаков. Чернокосые могучие берендеи. Краснокосые хищные волколаки. Мужчины и женщины, старики и дети. С крючковатыми носами и кольцами в ушах и бровях. Черва смотрела на окровавленные рты с налипшими на губах перьями, а не пеной. На безумные, но не покрасневшие глаза. На напружинившиеся для удара, но не скрюченные в судорогах тела. И с ужасом признавала, что… – Они не зараженные! На капище что-то сипло взревело. И селяне с криком «божий дар!» ринулись на Бронца. Стало видно капище. Идол Луноликой был порублен в щепки. На его месте, привязанный за руки и ноги к идолам Многоликого и Безликого, бесновался зараженный на последнем издыхании. Толпа приближалась. По их воздетым к небу рукам, сжимающим оружие, стало ясно, куда со дворов подевались топоры. – Стоять! – скомандовали Бронец с Червой одновременно. Как об стену горох. У Червы позорно поджался хвост. Вовсе не воспринять команду альфы можно, только находясь на поводке у другого. А напала толпа после рева «нового идола». Неужто все они, здоровые, добровольно сели на поводок к бешеному?! Что тут вообще творится?! – Прочь! – рявкнул на нее Бронец. На крышу Черву как ветром сдуло. А толпа навалилась на Бронца. Она посылала стрелу за стрелой, не щадя яда. Он раскручивал бердыш в смертоносный смерч дамасской стали. Но их все равно было слишком много. Это не единичные застопоренные бешеные в Стрежни. Это здоровые люди. Горцы, с пеленок умеющие обращаться с оружием. Спасло волкодава одно. Они не пытались его убить. И даже ранить. Попросту пытались удержать. А Черва слишком поздно поняла, для чего. Жаль, что она такая недогадливая. Когда она прицелилась в капище, «нового идола» на месте уже не было. А Бронец взвыл. Стрела прошила голову бешеного навылет слишком поздно. Толпа схлынула тотчас. Наузы-ошейники едва успели исчезнуть с их шей после смерти прошлого хозяина, а они уже преклоняли колени и бормотали слова заговора заново. Бронец, зажимая ладонью прокушенное плечо, клятву принял. Черва не удивилась. Она и без подсказок поводка знала, что он хочет сделать. Потому что поступила бы также. По-варварски. По справедливости. Селяне восторженно лепетали что-то о бешенице, как о даре Многоликого и Безликого, о надобности уподобляться бешеным, как новым избранным богами. Бронец, не дослушав, приказал им кинуться друг на друга и перебить всех до единого. Черва, не глядя на затеявшуюся свару, подлетела к волкодаву, трясущимися руками на ходу выуживая из пояса противотравы. Бронец достал из седельных сум Лиходея намедни сплетенный ею намордник. – Как чувствовал, что пригодится, – невесело улыбнулся он и с теплотой воззрился сверху-вниз на подбежавшую Черву. – Ну что, княжна, махнемся местами? До нее туго доходило его бормотание. Она, привстав на цыпочки, сосредоточенно выливала ему на рану всевозможные снимающие воспаление и боль снадобья. Слезы мешались и она раздосадовано попыталась смахнуть их рукавом, но они, треклятые, все текли и текли. Лицо ее вдруг обхватили теплые, мозолистые ладони, большие пальцы утерли соленую влагу с ресниц. Всхлипнув, она бездумно уставилась в голубые глаза. – Снимай ошейник, княжна, – мягко достучался до нее Бронец. Ведь невозможно в наморднике удержать кого-то на поводке. – Волю свою я ни в чьи руки, окромя твоих, не доверю. – А я тебя никому и не отдам! – в унисон со своей рысью вскинулась Черва. Вообще-то, она имела в виду, что не отдаст его на растерзание бешенице. Но получилось… то, что зрело в ней с того самого мига, как он встал на ее защиту перед батюшкиными берсерками. А она о том и не догадывалась. 24 Преданные Третий весенний месяц, перекройная неделя Огнегорное княжество, пещера Последнего вздоха Одолен удрученно запустил когти в пепельные космы, будто пытаясь выцарапать свои скудоумные мозги. Как он не догадался, что Цикута и есть ворожей? Ведь младший княжич Чернобурский еще тогда, в Равноденствие, пытался всех опоить живой водой. Сначала брата своего старшего, Великого князя, диким сделал бы, кабы Одолен не подоспел. Потом хотел наказать волхвам Тенёты раздавать живую воду за так, как княжий жест «доброй воли». Ежели б Одолен за пару дней до того в Холмогоры не попал, да о порче на живой воде не узнал, вся Сумеречная столица зверьми бы бегала. И намордники, волю подавляющие, Цикута придумал использовать, как сдерживание бешеных. А зараженные ему еще и благодарны за то были, ведь он измыслил, как им в живых остаться со смертельной болезнью. Благодетель, побери его ламя! Рядом с волхвом устало опирался на посох Гармала Гуара, занавесив бельма глаз черно-рыже-белыми прядями. В руках он крутил науз, вышитый Червикой, в коем сейчас вся мощь ворожейской порчи была собрана. И без того бледное лицо у Гармалы застыло восковой маской. То ли от прочтенных на ощупь гнусных слов заговора, то ли от каменной крепости науза, который надобно будет ухитриться разбить. Сама Червика, в пропыленном, покоцанном, криво застегнутом кафтане, приложив ладонь к шраму на щеке, самозабвенно хлестала ближайшую скалу нагайкой, вслух костеря себя за недогадливость. Дескать, зря не вцепилась в глотку несостоявшегося жениха еще тогда, когда он ей этот позорный шрам оставил. На нее с неприязнью и опаской косился Ганька Коленца. От былого скомороха мало что осталось. Осунувшийся доходяга, он стал походить на мелкого, пугливого грызуна. Непрестанно дергался, ежился, поправлял длинные рукава великоватой рубахи и прятал руки подмышками. А во взгляде к извечному задору, ныне поубавившемуся, примешалась изрядная доля отчаяния. Даром что от страха зубоскалить и скабрезно ерничать он стал пуще прежнего. Чуть поодаль поочередно раздавалось волчье рычание и змеиное шипение. Это Бронец с Багулкой делили жабью шкурку. Волхвица Горына-Триглава в замызганном болотной жижей сарафане и душегрейке выглядела ничуть не менее величественно, чем волкодав в кожаном куяке. Может из-за намордника, оплетающего отныне его волевой подбородок. Привал сделали на уступе перед входом в пещеру Последнего вздоха, что на юго-восточной оконечности Огнедышащих гор. Над головами хищно скалились острые пики сизого базальта, в вышине укрытые шапками снега и облаками. У подножия горы были застелены мхом, цветами алого горицвета и желтушника, качающимися на жарком ветру венчиками сиреневого лука резуна и синих колокольчиков. За склоны цеплялись карликовые березы, липы, лиственницы и сосны. С уступа открывался вид на горные деревушки с вьющимся из труб ароматным дымком. Южнее раскидывалась степь с холмиками юрт на горизонте и точками всадников-кочевников. Севернее, в горной долине, лоскутами чередовались села, луговые пастбища, возделанные поля и смешанные леса. Впереди, на западе, скрытое громадным пушистым облаком солнце рассылало сквозь прорехи в нем золотистые закатные лучи. Лепота, как сказал скоморох. – Делу время, потехе – час, судари, – веско оборонил подошедший Бронец. Глядел он волком, хмуро, но не зло. Должно быть, не так плохо все с Багулкой разрешилось. – Отправляемся, – согласился Одолен, поднимаясь из молитвенной позы. За спину ему шагнула Багулка, пощекотав ухо раздвоенным языком. – Не боишься мести своей «бледнорожей» за то, что стольким людям тайну целебных вод раскроешь, а, «преданный» волхв? – Богиня знает разницу меж разбазариванием тайн из прихоти и из надобности, – осадил ее Одолен, упредительно глянув исподлобья. – К тому же ты так или иначе узнала бы о том, где лежит враг всех ужалок Костей Бессмертный. Коли не от меня, так «сорока на хвосте» принесла бы. Ежели тебе, гадюке подколодной, о том известно будет, так пусть и наши волкодавы о том пронюхают. Для равности. Багулка шипяще рассмеялась и погладила свернувшегося у нее на шее аспида. С момента, как Одолен дал ей клятву вернуть шкуру Царевны-лягушки (способной, оказывается, в ворожея обращать!), она пребывала в необычайно благостном расположении духа. В скале зияла узкая, ломаная расщелина, уводящая вниз, под гору. Туда Одолен и направился. Остальные нестройно потянулись следом. Замыкал шествие Коленца, то и дело оглядываясь на выход. Да что он беспокойный такой? Беспокоился Ганька неспроста. Всю младую неделю, за которую они с Гармалой пересекли княжества с запада на восток, прыгая по козьим тропам, аки заправские горные козлы, во снах ей являлся Вёх. И нудел (хлеще Гармалы с его поучениями!), что снять порчу, попросту разбив науз, у волкодавов не выйдет. Силушки не хватит превозмочь волю ворожея, захлебнувшегося обидой. Ганька отчаянно пытался ему не верить. Ну где это видано, чтоб охотники на чудищ с ворожбой не сдюжили?! Но на душе скребли кошки. А ну как и впрямь не сдюжат? Тогда ведь (уму непостижимо!) судьба Подлунного мира на плечи безликого скомороха ляжет! И как ему выбрать, что в сердце впустить: ворожбу али нож? Ганька хлюпнул носом и одернул рукава рубахи, скрывая серебристые брачные наузы на запястьях. Ну да ладно, как говорится, лиха́ беда начало. То бишь, это только начать трудно, а дальше уж как по маслу пойдет. Дай-то бог. Они спускались все глубже. Стук дюжины ступней эхом отлетал от узких сводов каменной кишки, разбивался, множился и чудился грохотом камнепада. А потом нежданно оборвался, растворившись в скрадывающем все звуки мхе, устилающем необъятный купол открывшейся им пещеры. Мох тускло светился лунным серебром. Видать, краску свою особую для месяцев-наузов, коими лица свои размалевывают, волхвы именно из него готовят. В расщелинах выл ветер, но, залетая в пещеру, путался во мхе и глох, становясь безгласным, шелестящим. Как дыхание. Теперь ясно, отчего пещера так называется. Здесь было стыло и влажно. Сизые своды слезоточили тихо журчащими ручейками пресной воды. Надо думать, над ними рукав подгорной реки протекает.