Будут прокляты мною во веки веков, лишатся покоя, позабудут, где кров. Пусть имена их потеряются, пусть друг на дружку они зверями кидаются. Мир меняется, старые боги возвращаются, исцеленные отныне людоедами считаются. Язык мой – ключ, глаза – замок, чтоб меня никто не превозмог!» – Сучий потрох! – не выдержав, согласилась Черва. Это ж каким обиженным на весь белый свет надо быть, что такую гадость сочинить! – Что с ним надо делать? – Выткать вязью в науз на чем-нибудь плотном. Я бы и рубахой поступился, но она же вся по швам расползется, – пробормотал Бронец, оглядывая их добро. Так вот зачем он сапоги поганил. Для кожи. Черва потянула торчащий из седельной сумы Норова край бархатного кафтана, вскинув брови: подойдет? Заработав довольный оскал и кивок, достала нож-засапожник и безжалостно отмахнула кафтану подол. Срезала с него наузную вышивку, сложила в несколько раз и отдала Бронцу. Тот сунул черный бархат меж кожаных полос и придирчиво оглядел «пирог». Основа науза получилась толщиной в полвершка[1]. Черва перевела оценивающий взгляд на широкие ладони волкодава, каждая с две ее, в которых игла терялась, как в стоге сена. Горестно вздохнула и милосердно предложила: [1] Вершок ~ 4,5 сантиметра. – Я вытку. Судя по потемневшему взгляду голубых глаз Бронца и раздувшимся крыльям носа, у него язык чесался послать ее. К печи, вестимо. – Не упрямьтесь напрасно, сударь, и признайте, что мои пальцы ловчее ваших, – справедливо заметила Черва. – С таким гнусным заговором, воистину, одно неловкое движение, и руки отсохнут. А ваши миру еще пригодятся. – А твои пригодятся мне, – отрубил Бронец, складывая руки на груди и расставляя шире ноги. Хорошая поза, устойчивая. Для обороны годящая. И для чего, позвольте спросить, ему ее руки понадобились? В голове отчего-то скабрезным голосом Ганьки Коленца прозвучало «чтоб было, что просить!». Черва вновь покраснела, фыркнула, пряча смущение, и самоуверенно заявила: – А с моими ничего и не случится! – А с моими лапами волкодава, значит, случится, – грозно протянул Бронец. Черва присмирела, раздумывая, как бы не задеть честь и гордость горского думского боярина. Но вдруг краем глаза уловила, как дрогнуло кольцо в его губе. Моргнула и вспыхнула с новой силой. Этот варвар ее опять дразнит! – А ваши «лапы», сударь, будут нам дорогу от кочевников расчищать, покуда мы через степи будем пробираться… куда там? – нашлась с ответом Черва, заглядывая в грамотку. – В пещеру Последнего вздоха, да. Бронец хмыкнул. Покосился на нее сверху-вниз, пожевал кольцо в губе, и его грубое лицо прорезал хищный волчий оскал. – Ух, и горазда же ты мне хвост выкручивать, княжна! Держи, коль сама напросилась! – он протянул ей костееву иглу, но тотчас вновь нахмурился. – Только не поранься, душевно прошу. Ну вот, опять она покраснела. Второй весенний месяц, младая неделя Огнегорное княжество, разоренные деревни С наузом творилось что-то неладное. С каждым новым вышитым словом заговора он плотнел, тяжелел и стыл. Будто каменный. Как же его разрубать-то тогда? Но Черва продолжала усердно втыкать иглу Костея Бессмертного в кожу и бархат, начав с середины и дальше пойдя кругом. Создавая из златых слов воронку, как в омуте. Золотую нитку она добыла, распустив наузы, коими сама же полтора месяца назад вышивала новообретенный кафтан опричника. Бронец ехал так близко, что их колени раз за разом стукались друг об друга. И то и дело косился на ее «рукоделие». Но в этом ревностном надзоре не чуялось выводящего Черву из себя недоверия к ее способности осилить важное дело. Нет, волкодав вполне ей доверял, и это жуть как льстило. Попросту заботливо следил, чтоб она, увлекшись, ненароком не поранилась. Ну, и еще (о чем подсказывала их связь через поводок), Бронцу, кажется, нравилось наблюдать, как она вышивает. На сердце ему делалось благостно. В степях было прохладней, нежели в пустыне. Чуялось, что ныне все же конец второго весеннего месяца, а не летнего. Черва вновь натянула узкие плотные штаны вместо шальвар и укороченный черный кафтан. Бронец, зная нрав кочевников, и вовсе обрядился в свой пластинчатый доспех. Вокруг качались волны ковыля, мятлика, таволги и полыни. За неделю, что они галопом летели по степи, им не повстречалось ни холмов, ни городов. Ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом. Лишь изредка попадались следы кочевых стойбищ: углубления в земле от кольев, удерживающих шатры, затоптанные кострища, отпечатки копыт и кучки высохшего конского навоза. Черву, привычную к городам, весям, да лишку народа, это однообразие пустырей угнетало. Она все пуще тосковала по неумолчному шуму теремов, кухарке (стряпня волкодава была тем еще испытанием для ее потрохов), горничной (кафтан на ней сидел косо из-за пары пропущенных при застегивании петлиц) и пуховой перине. Сколько ни выучивалась Черва на стрельца и опричника, а все одно негодна была для военных походов. Неистребима в ней оказалась кисейная барышня. От клокочущего рычания Черва едва не пропорола себе ворожейской иглой палец. Вскинув голову, замерла, глядя на поднявшегося перед ними из земли громадного пса. Норов обеспокоенно тряхнул вороной гривой, но не понес, хотя псина бойцовской породы размером едва ли не превосходила жеребца. Таласым скалил широкую пасть, капал слюной с брыл, прядал куцыми ушами и переступал с лапы на лапу. Под кудлатой шерстью чепрачной, черно-рыжей масти перекатывались жгутами мослы. Бойцовская порода таласыма указывала на то, что он охраняет клад. Стражами полей чаще становились борзые, а домов – пастушьи. А из кошачьих таласымов в домах жили лесные коты, в полях – степные, а клады хранили неприручаемые манулы. Домашних таласымов Черва ценила и знала, как с ними себя вести. У них у самих в батюшкином тереме жил такой, дух одной из прабабок князей Серысей. Незаконнорожденную черную арысь та лесная кошка отчего-то принимала, как родную, и так и норовила стукнуться с ней лбами. Черва для нее никогда мясных вырезок не жалела, а та взамен подчас ограждала ее от нападок братьев. Знаться с защитниками полей Черва всегда полагала ниже своего достоинства. Чай, не простолюдинка! А с кладовыми таласымами и не встречалась ни разу. – Достань мясо, – ровно велел Бронец, незаметно похлопывая Лиходея по шее. – Вчерашнее, заячье. Протяни таласыму на раскрытой ладони. И не дергайся, когда он укусит. Быть покусанной этой блохастой псиной Черва не желала. Но ослушаться приказа хозяина не посмела. Протянув запеченный в углях шмат мяса таласыму, внутренне обмерла, когда он раззявил пасть… и откусил с ее ладонью. Завопить она попросту не сумела, от резкой боли перехватило дыхание. А потом все кончилось. Сморгнув выступившие слезы, Черва недоверчиво покрутила перед глазами целую ладонь без следа челюстей. Боль тоже исчезла, как не бывало. Таласым заглотил подношение (вместе с ее болью, вестимо), не жуя, хапнул кусок мяса с ладони Бронца и благодушно улегся на землю, примостив башку на сложенных лапах. Бронец глухо заворчал, тряхнув рукой, и коленями направил своего игреневого жеребца дальше. – Теперь мы можем забрать клад? – не без алчности полюбопытствовала Черва. Всякие блестящие побрякушки она любила, что сорока. – Теперь мы можем пройти мимо, – повел плечами Бронец. – Коли желаешь клада, с таласымом придется сразиться. Черва огорченно фыркнула и пришпорила Норова. Вскоре они напоролись на манула. Потом еще на красно-муругого пса и на трехцветных: чалого и пегого. И снова на манула. – Да что у них тут за сокровищница! – в сердцах ругнулась Черва, беспокоясь о тающих запасах еды. – Обилие кладов говорит о близкой оседлой деревне, – Бронец положил на колени бердыш. Дым они учуяли прежде, чем увидели. Черва повела носом, и рысь внутри, готовясь защищаться, выгнула спину. К медовому духу степных трав примешивалась стойкая вонь гари. Особой. Так пахла Тенёта после Равноденствия. Так пахла паленая плоть. Черный столб на севере они приметили уже на закате. Небо слева наливалось тревожной киноварью, над головами переходило в пурпур и справа темнело до чернил. Перемигивались бледные звезды. Из-за горизонта выглядывали «рога» завалившегося на бок молодого месяца. В траве стрекотали кузнечики и пиликали сверчки. Вдали гукал сыч. Когда стало видимым багряное зарево, Бронец достал подзорную трубу. – Огней в юртах нет. Коней тоже. В центре сложен погребальный костер. Жгут людей. Вокруг никого. Может, там остались какие припасы? Ежели им и дальше будут попадаться таласымы, пища будет не лишней. Черва вскинула лук с наложенной на тетиву стрелой и пустила Норова осторожным шагом. В деревню они вошли с наступлением темноты. Зрачок у Червы сузился, делая мир серым, зато видимым. Из соседней, покрытой войлоком, юрты донесся шорох и тоненькое не то хихиканье, не то кашлянье: «кхи-кхе». Пахло гарью и… шерстью. Бесшумно спешившись, Бронец подкрался ко входу, а Черва, с луком наизготовку, встала напротив. По ее кивку волкодав распахнул дверцу, а она едва удержала стрелу, провожая взглядом улепетывающий комок рыжевато-серого меха. Корсак, степная лисица. Обычного размера, с пол аршина всего в холке. Значит, не одичавший яломишт. Оглядев нищее убранство и оценив разгром, который зверек попросту не мог учинить, Черва поджала губы. – Деревню покидали в спешке, налегке. Ежели где и могли остаться припасы, то лишь в юрте вождя. Долго блуждать не пришлось. Погребальный костер был сложен перед ней. В две косых сажени в поперечнике, он трещал, гудел и пыхал жаром на всю округу. Искры от него летели до небес. Рядом, на корточках, сгорбившись и уперевшись руками в землю, сидел псеглавец. Из рыже-серых волос торчали мохнатые лисьи уши, на примятой траве лежал пушистый хвост. Предплечья, хребет и икры у него были густо покрыты шерстью. Почуяв чужаков, он дернулся, вытаращив янтарные звериные глаза без белка, зашипел, оскалив нечеловеческие клыки, вздыбил шерсть и убрался восвояси. На четвереньках, неловко подкидывая голый хвостатый зад. Должно быть, вырастила его стая корсаков. Допытываться у него, что здесь стряслось, было бесполезно, человеческий язык он явно не разумел. Посему догонять его путники не стали. Походили вокруг костра, но тела в нем (почти полсотни!) были уже до того обуглены, что разобрать причины издыхания не удавалось. Хотя и Черва, и Бронец догадывались, что могло произойти. Бешеные, набежавшие со стреженских козьих троп. В юрте вождя нашлись орехи, сушеные фрукты и вяленая конина. А еще пара кафтанов, златом расшитых, да соболем отороченных. Бронец кинул их на круп Лиходея, а Черва лишь презрительно вздернула нос. Одно дело клад найти, а другое – вот так, с чужого плеча вещь подобрать. Не важно, какие там златы да меха. Она не чернавка, чтоб за кем-то наряды донашивать! Заночевали тут же, плотно затворив дверцу юрты. Наутро, бросив прощальный взгляд на тлеющее пепелище, продолжили путь на север, к Огнедышащим горам и прячущейся в их ущельях пещере Последнего вздоха. Пару раз им попадались такие же разоренные деревни. Радовало во всем этом бедствии только одно: на близящееся полнолуние не стоило ожидать Свару степняков с ослабшим Огнегорским княжеством. Пение они услыхали загодя. Вдали, верстах в двухстах, уже маячили горы, но открывшаяся их взору деревня все еще стояла на равнине. Даже не деревня, а целое село с капищем. Вокруг идолов-то народ и водил хоровод под заунывную песню. – Дольмены видишь? – Бронец махнул рукой правее, на каменные строения.