– Сударь-волхв Одолен сообщает, что в курганах-в-степях на могилах варрахов отыскал слова заговора, что целебные воды отравляет. Их он отослал сударю-волкодаву Бронцу, который, насколько ему известно, в Жальниках добыл какое-то оружие, способное порчи и проклятия разрушать. У Ганьки словно камень с плеч упал. Неужто скоро получится вернуть живой и мертвой воде целебные свойства и раз и навсегда вылечить бешеницу, освободив народ от намордников? – Не оружие Бронец добыл, – Гармала поднялся, тоже будто воспряв духом… и принялся нудеть, опять Ганьку поучая. – Порча она же не вещь, чтоб ее разрушить. А разрушать сам предмет, на кой она наведена, не всегда сподручно. Особливо ежели это человек. Вот и получается, что самое заковыристое – это порчу сделать вещью, чтоб было что разрушать. Для этого особый науз плетется. Особой ворожейской иглой. Вот ее Бронец в Жальниках и добыл. А разбить науз чем угодно можно, лишь бы силы в руках хватило. Это вот Ганьке на кой ляд знать? Главное, чтоб сработало, а как – дело десятое! Он скорчил волкодаву кривую рожу и дочитал: – Еще сообщается, что всех, желающих в снятии порчи подсобить, ждать он будет у пещеры Последнего вздоха, – Ганька скривился – название-то какое жизнерадостное! – Это где? – На восточной оконечности Огнедышащих гор, – откликнулся Гармала, подбирая посох и направляясь к выходу. – Я сообщу об этом Сероволку и Рыжелисиц. Заодно и об объявившемся волхве Горына-Триглава. Ты покуда прибери тут. Еще и волхв бога Солнца? Час от часу не легче! Ганька выпустил сороку и разложил грамоты с переписями населения по местам. Поясницу немедля заломило. Новолуние же, так его растак! То-то Ганька такой сопливо-слезливый. С кряхтением усевшись на лавку, уперся лбом в стол и потер ноющий живот. Тяжко быть девкой… да… На ее макушку до боли знакомым жестом опустилась мужская ладонь, нежно огладив короткие вихры. – Совсем ты себя не бережешь, Ганя, – ласково попенял ей сладкий, точно патока, голос. – Шутка ли, четверо суток не спать? Измоталась вся, поди… Ганька вскочила с лавки, как ошпаренная, вытаращившись на подошедшего варраха в простом коричневом кафтане. С длинными ореховыми волосами, белыми на концах, как хвост лисий, и черными звериными когтями. Она с ужасом оглядела его брови вразлет, приподнятые к вискам уголки янтарных глаз, высокие скулы, точеный нос, пухлые губы… и рухнула к нему в объятия. – Вёх! – возвела на него зареванные глаза. – Я волкодаву про тебя все, как на духу выложила! И про Цикуту! Предала вас! Он скорбно улыбнулся, будто чувствовал ее боль сердечную, как свою, и только тесней к себе прижал. – На кой ляд ты меня к Могильнику приставил?! – всхлипнула она ему в шею, украдкой вдыхая аромат заморских пряностей и знахарских снадобий. – Чтоб ты прошлась с ним по городам и весям, да ужасы бешеницы воочию узрела, – мягко, как дитю неразумному, ответил Вёх. – И благодаря тому чтоб согласилась-таки помочь мне от нее избавиться. – Став ворожеей, да сняв порчу, кою ты же и навел? – вскинулась Ганька. Не отзывались в ней мысли о ворожбе. Пугали они ее своей грязью и… могуществом. Как говорится, не по ней шапка. – Почто ты вообще испортил воду?! – Чтоб узнали, что весь мир единственно на наследии ворожеев держится! – лицо Вёха ожесточилось. – Заговоры на затворение крови и на поводок оканчиваются словами «язык мой – ключ, глаза – замок, чтоб меня никто не превозмог». Отчего? Оттого, что их Царевна-лягушка выдумала! Живая и мертвая вода отчего исцеляет? Оттого, что на мощах Костея Бессмертного настояна! Волхвы и волкодавы сами это народу явят, когда отправятся мою порчу рушить! И ради того столько людей сгубить пришлось? То-то и оно. Цель, может, и благая, миру глаза разуть (хотя Ганька и в этом сомневалась, все же меньше знаешь – крепче спишь). Но вот путь к ней гнилой. Ибо в этом суть ворожеев. Не могут они иначе. И также изнутри гнить Ганьке не больно-то хотелось. – Ну, а заодно, – красивые губы варраха искривились в неприятной ухмылке, зрачок сузился в щель, как у бешеного. – Чтоб примерили на себя нашу шкуру. Чтоб знали какого это, слабыми быть, неспособными чужим командам противиться. Ганька никому не пожелала бы родиться безликой в мире оборотней. И не хотела бы, чтоб кто-то испытал ту же беспомощность и отчаяние, что она пережила два лета назад, зажатая похотливыми мужланами. Но она росла в бродячем цирке среди таких же омег и изгоев, как она сама. Княжичу Цикуте, родившемуся омегой среди альф, возможно, было тяжелее. Оттого и озлобился сильнее. Жаль его. Ох уж эта бабская жалость. Она же любовь. – Что же я натворила, – прошептала Ганька, пряча вновь заслезившиеся глаза у Вёха на груди. – Не язык у меня, а помело. Тебя же теперь убьют! – Не убьют, – он опалил горячим дыханием ее макушку. – Тебя пожалеют. Ежели согласишься, наконец, стать моей княжной. А ведь истину глаголит! Ганька с надеждой вскинула искрящийся счастьем золотисто-карий взгляд. Она же может его спасти! Души их связать, судьбы переплести! Пусть у нее и нет внутреннего зверя, но она звериный оборотень, а не гадина хладнокровная! Преданность для нее – не пустой звук! И она, привстав на цыпочки, невесомо коснулась губами его губ. И проснулась. От омерзения ее стошнило прямо на стол. Вот что такое, значит, Истинная пара? Любовь, благословленная богами, в баснях воспетая как лучшее, что может случиться в жизни! А на деле попросту тошнотворный ванильный дурман, лишающий воли, создающий послушную шавку, готовую на брюхе перед «любимым» ползать! У богов что ни дар, то проклятие, побрало бы их ламя! Закатав рукава рубахи из небеленого льна, Ганька с омерзением, как на проказу, уставилась на запястья. Где выплетались серебристые, словно Луной подсвеченные, аки краска волховская, наузы. Брачные. В безумном желании спасти Вёха, она ничтоже сумняшеся поставила себя под удар. Ведь теперь, чтобы снять порчу с целебных вод, достаточно попросту прикончить ее. 23 Укус Второй весенний месяц, межевая неделя Барханное княжество, к северо-востоку от Жальников Сорока прилетела в разгар битвы. – Ворожею подсобить решили?! – нагайка соскользнула с пояса Черве в ладонь. Норов обеспокоенно всхрапнул и ударил пудовым копытом по песку. – Чего? – Бронец, ведущий Лиходея в поводу, растерянно обернулся. И еле уклонился от плетки, метящей ему в шею. Отпрыгнул и потрясенно гаркнул. – Озверела, княжна?! Пустынное солнце дурную головушку напекло? – А вы, сударь, за дуру меня не держите! – взъярилась Черва, снова со свистом замахиваясь нагайкой. – Догадалась я, что вы из Жальников выудили! Что за игла та и шкура жабья! – она кувырнулась, взметнув песок, и попыталась его стреножить. – В них души и силы ворожейские! Костея Бессмертного и Царевны-лягушки! А вы их, небось, ворожею подарить хотите?! – До чего же ты, княжна, зловредная девка! – в сердцах сплюнул Бронец, вновь отклоняясь. – Отчего не поговоришь по-человечески, а с кулаками кидаешься, а? – он подпрыгнул, пропуская ее нагайку под ногами, и отшагнул подальше. – Сражаться я с ворожеем иглой и шкурой буду, сражаться! Клин клином вышибать! Охолонись уже, душевно прошу! Не хочу тебе боль причинить ненароком! Черва озадаченно захлопала глазами. Он трижды ее силой и ловкостью превосходит, поелику является беовульфом. Ему поймать в полете ее нагайку, да из рук выдрать, проще некуда. Но он только уклонялся. Потому что, кабы она его задела, удар по поводку вернулся бы к ней же. Хозяин и цепной пес не могут друг другу вред причинить. Запамятовала она это. А он помнил. Щеки у нее заалели маковым цветом, и она стыдливо прикрыла их барханским платом. Многовато она краснела рядом с этим варваром. Но теперь уже не думалось «было бы перед кем», потому что было перед кем. Невесть откуда взявшаяся в пустыне сорока приземлилась ему на плечо. Он нахмурился, сведя брови к переносице. – У нас волхв Горына-Триглава объявился? Сорвал с лапки вестницы грамоту, задумчиво погрыз кольцо в губе, читая, и пугающе закаменел лицом. – Сучий потрох! – он сплюнул через плечо и осенил себя треуглуном. Достал из седельных сум Лиходея памятную иглу, снова сплюнул и провел обережные линии через плечи и пуп. Черва тревожно потерла занывший, как перед грозой, рубец на левом предплечье, от язвенника оставшийся. – Сударь Одолен на могильниках варрахов нашел ворожейский заговор, от коего целебные воды запаршивели, – Бронец выбранился, взял нож и зачем-то принялся спиливать верх голенищ сапог. – Взамен пообещав проводнику в курганы, волхву бога Солнца, вернуть то, что звериные оборотни в незапамятные времена украли у ужалок, а я вынес из Жальников. Эк неудачно сложилось! Кабы я ее не вытащил, о ней никто бы и не узнал. Надо же было тотчас найтись волхву Горына-Триглава, что ветер слушать умеет! Черва снова бестолково захлопала глазами. – «Ее»? Иглу Костея? – Да на кой ляд она ужалкам-то! – Бронец досадливо отмахнулся. – Нет, им нужна шкура Царевны-лягушки, побрало бы эту жабалачку ламя! Шкура ее в ворожея обратить может. Я-то ее для вспоможения брал, ежели не получится порчу разрубить. Нашел бы козла отпущения, сделал бы его ворожеем, заставил б порчу снять, да и упокоил бы. А оно вон как вышло. Очень… по-волкодавски. А Черва думала, что шкуру Царевны-лягушки в печи сожгли. Так в «Преданьях старины глубокой» писали. Брехали, значит. Занятно, о чем еще басни врут. – Так это вы брата моего «сучьим потрохом» обругали? – она поджала губы и недобро прищурилась. – Брата? – Бронец, оторвавшись от уродования сапог, озадаченно обернулся к ней. Оглядел с головы до ног, будто впервые увидел, снова задержался взглядом на черных косах до земли (дались они ему!) и кивнул своим мыслям. – По матери, что ль? Нет, не его. Сказал же, то моя вина. А обласкал я ворожея. Заговор у него зело гнусный. Кабы при запирании его в наузе пальцы не отсохли. – Позвольте глянуть, – Черва требовательно протянула руку. Прозвучало это вот ни капельки ни просьбой. Бронец, помявшись, неохотно отдал берестяную грамоту, строго упредив: – Только вслух не читай. Эдакой злой волей худо с лихом накликать – раз плюнуть. Он все-таки ее за дуру держит. Черва надменно вздернула нос и побежала глазами по небрежно выписанным строчкам. «Ворожба моя, проснись, за моих врагов возьмись. Нагони на них страху, злобу и хлеще холеры хворобу. К богам обращусь с молитвой я, пройду сквозь ворота, леса и поля. Найду мертвеца, ворожеям отца, что скрыт чуть живой под целебной водой. Как болят его кости и как ноет плоть, так растет и желанье врагов помолоть. Пусть те, кто мученья его продлевает, кто воду из тела его испивает,