Вольск – Стало быть, варрах армию скапливает? – всевидящий взгляд слепых глаз Гармалы почуялся чесоткой меж лопатками. Ганька оторвался от чтения вслух берестяной грамоты с переписью рожденных на затмение Вдругорядной Луны, зевнул и сонно потер припухшие от усталости глаза. Шумно хлебнул воды из кружки, елеем пролившейся на осипшее от натуги горло, и обернулся к волкодаву. Гармала сидел на лавке, уперев локти в колени и сцепив пальцы под подбородком. Его и без того угловатое лицо осунулось и заострилось. Щеки впали, отчего о его скулы теперь, чудилось, порезаться можно. Кожа приобрела нездоровый землистый оттенок, подчеркиваемый зеленью кафтана. Краше в гроб кладут, да. Но и Ганька выглядел не лучше. От переживаний из-за раскрывшейся тайны своего происхождения ему кусок в горло не лез. Похудел он, да так, что заместо телосложения у него отныне теловычитание. Даже на груди повязки затягивать прекратил, плоским стал, что доска. Вихры свои бурые со злости обкорнал короче некуда, чтоб ни один белый кончик ни повылезал. Голосом, вот, осип из-за ежедневных чтений переписей вслух. Скрипел теперь, аки дверная петля несмазанная. И тенями обзавелся, красочней синяков, под опухшими, покрасневшими глазами с ошалелым взглядом. Ни дать ни взять – бешеный. А на самом деле попросту невыспавшийся. Спать Ганька не дозволял себе уж четвертую ночь кряду. Выпрашивал у Гармалы волкодавские бодрящие снадобья, от души хлестал себя по щекам и выделывал коленца по своему покойчику. Страшно ему было засыпать. А ну как разболтает во сне своему (будь он трижды проклят!) Истинному, что отныне знает его имя. И оттого догадывается о том, под чьей личиной ворожей прячется. Он же тотчас Ганьку за эдакую осведомленность прихлопнет! Или нет? Допрежь-то только и делал, что оберегал. Или не оберегал, а попросту сохранял для каких-то очередных своих гадских планов? – Какую он армию собирает? – просипел недоуменно и припомнил слова Укротителя ворожею о том, что «нашел еще одного». – Из безликих, что ль? Тоже мне, непобедимое войско! Гармала тоскливо вздохнул, взял прислоненный к лавке посох и принялся катать его в ладонях. – Что Укротитель глаголил, упоминаешь? Ворожею нужны не всякие безликие, а «мордой ни волколак, ни яломишт, и окрасом не пойми кто». Он ищет именно варрахов. Гармале пришла в голову какая-то совершенно дурная (по Ганькиному мнению, ясен пень) мысль, подсказанная ему игральными костями. Мол, возвращением ворожеев в Подлунным мир озаботился их покровитель, сам Безликий бог. А Многоликий, растерявший свою паству из-за Скоморошьего бунта, подсобил, видать, желая найти себе новых последователей. Так в княжествах стали появляться безликие варрахи, лишенные внутреннего зверя, по коему их можно было бы опознать. Скорее всего, рождались они у волчье-лисьих пар. Такая же ошибочная помесь, как псеглавцы, рождающиеся при совмещении псовых и кошачьих оборотней. Или беовульфы у медвежье-волчьих. То бишь, по обыкновению в стаях, где один родитель – арысь, а другой – берендей, волколак или яломишт, детеныши наследуют внутреннего зверя одного из родителей. Как правило, того, в ком сильней альфа. Но иногда что-то путается и рождается псеглавец, в котором смешивается человек и зверь. Также в парах берендей-волколак, рождается обычно или берендей или волколак. Но иногда получается беовульф. Видать, с варрахами вышло похоже. Порода, ранее истребленная, стала возрождаться как помесь волколаков и яломишт. Само оно так вышло, естественным путем, али с божьей помощью – оставалось лишь гадать. Тут, кстати, возникал еще один вопрос, ответа на который пока не было. Смески почти всегда оказывались бесплодны. Тому пример мулы, лошаки, и те же беовульфы с псеглавцами. Прежние варрахи, будучи самобытной породой, плодились и размножались вовсю. А способны ли на это нынешние? Но это можно было проверить и после (лишь бы не на Ганьке, ага!). Сей же час важным было другое. Часть из этих новоявленных варрахов, возможно, могли быть носителями (гнусными переносчиками!) ворожбы. Однако, чтоб ею воспользоваться, любой ворожей должен сначала пройти обряд пробуждения силы на могилах предков. Но вот ты безликий. Ни сном, ни духом не подозреваешь, что уродился варрахом, ведь батюшка с матушкой у тебя обычные оборотни. В голове у тебя прочно засела непреложная истина, что всякую ворожбу извели еще во время Чистовой переписи. Разве тогда стукнет тебе в голову идея наведаться в курганы-в-степях (в которые еще поди найди вход, а затем и выход)? Да ни в жизнь! Так бы дальше и продолжалось, кабы двадцать лет назад не случилось затмение Вдругорядной Луны. Встретились раз в полтора столетия праздники Безликого и Многоликого. И родился, по мнению Гармалы, некий избранный богами, коего братья Луноликой решили приспособить для возвращения в мир ворожбы. Вот не было печали! Заняться им там нечем, что ли, в Чертогах своих, окромя как людям палки в колеса ставить себе на потеху? Так вот родился этот избранный. С проклятиями многоликости и безликости, наложившимися друг на друга. Родился, по-видимому, обычным оборотнем, каким-нибудь серым волколаком или рыжим яломиштом (тут Ганька прикусил язык, чтоб не раскрыть свои догадки о породе ворожея). Проверяли его волкодавы, но не нашли ничего лишнего. Ни лишения внутреннего зверя, ни второго облика. Ведь проклятия двух богов попросту перекрыли друг дружку. А потом Безликий бог призвал своего избранного в курганы-в-степях. И снял там с него свое проклятие. А Многоликий бог оставил. И появился у избранного второй облик. Человечий и звериный, как и положено многоликому. Облик варраха, владеющего ворожбой. И теперь этот варрах… – …Надеется на авось, что кто-нибудь из собранных им безликих варрахов тоже окажется со спящей ворожбой внутри, запертой проклятием Безликого, – подытожил Ганька, с замиранием сердца припоминая, что парочку эдаких безликих, на него самого отдаленно похожих, он замечал в Потешных войсках. – А он сможет провести для них обряд пробуждения силы, снимая проклятие. Тем самым он копит себе полк будущих ворожеев. – С тобой во главе, – ровно напомнил Гармала. – Пусть накось-выкусит! – тут же взъерепенился Ганька, стискивая в руках висящую на шее свистульку. – Я ни в жизнь не соглашусь по доброй воле ворожеем стать! У них не бывает иного пути, окромя как глазить, морочить и порчу наводить на всех вокруг! Не для того я со своей свободой аки с писанной торбой носился, чтоб опосля на поводок к собственной силе усесться! Мысль о том, кто он на самом деле такой, разбередила душу. Ганька в сердцах захлопнул грамоту с переписями населения и отошел к окну башни, чтоб Гармала не увидел вскипающих на его глазах слез бессилия. Глупость, конечно. Волкодав слепой, а всхлипы, тщетно сдерживаемые стиснутыми зубами, все одно услышит. Но Ганьке, отвернувшись, было не так стыдно плакать. Мальчишечьи повадки. С высоты птичьего полета столица Зареволесского княжества походила на праздничный каравай. Солнечные зайчики прыгали по двускатным красным крышам домов и островерхим башенкам, слюдяным окнам и златым колоколам звонниц на перекрестках. И по украшениям палат Великого князя Сероволка и княгини Рыжелисиц, в коих они с Гармалой сейчас обретались, из белого сияющего струганца. Серые каменные дома стояли под сенью озеленившихся раскидистых дубов и стройных осин. По замощенным брусчаткой широким улицам, лучами расходившимся от княжьих палат, вышагивали отряды стрельцов в алых кафтанах и, сверяясь с грамотами, стучались в некоторые дома. Навещали зараженных. В Вольске не было того же числа бешеных, что в Тенёте, посему город не вымер. Здесь не старались шептать и не тушили огни. Звенели кузни, готовя оружие, коего требовалось все больше. Ржали в конюшнях застоявшиеся кони, захлебывались лаем собаки. Гомонили люди в очередях к знахарям и наузникам. Стояли за снадобьями, облегчающими боль от бешеницы, Цикутой придуманными, и за намордниками. Болтали, как всегда, о неурожае, растущих ценах и пошлинах. Костерили княжьих мздоимцев и «сучьих потрохов» волхвов и берсерков. Хаяли опозорившуюся беглую княжну Червику и позабывшую о народе Луноликую. Здравили младшего княжича Чернобурского, ни здоровья, ни жизни не щадящего в борьбе с бешеницей. «Омежкой» его теперь звали с теплотой. У Ганьки от этого с новой силой потекли слезы. Вольск окружали белокаменные крепостные стены, схожие с хлебной косичкой вокруг каравая. А за ними открывалась такая пастораль, что дух захватывало. С северо-запада окрест столицы раскинулись выселки. Светлые избы, окруженные хлевами и огородами, засаженными молодыми саженцами. Мазанки, утопающие в яблоневых, вишневых и сливовых садах, здесь, на юге, уже вовсю цветущих всеми оттенками розового и малинового. За выселками неторопливо мололи воздух громадные лопасти ветряных мельниц. На горизонте зеленел кленово-березовый лес. А с юго-востока стена оканчивалась отвесным обрывом. Далеко внизу его обгладывали волны Ленного моря и воды впадающей в него реки Осколков. Ганька вдохнул полной грудью, насилу унимая всхлипы. Пахло морем, сырой рыбой, свежеиспеченным хлебом и фруктовым цветом. Поступить правильно мешала боязнь, что ворожей его угробит, ежели он выдаст ворожея волкодаву. И преданность дворняги тому, кто его однажды спас. Только вот Гармала его тоже спас, ломанувшись следом за непутевым помощничком в цирк Укротителя. Ворожей-то, видать, спасал его как Истинную пару, из корысти, для одного лишь потомства. А Гармала попросту. Работа у него такая – людей спасать. Всяких. Ворожею Ганька долг уже сполна выплатил. Крысятничал в Потешных войсках, сообщая ворожею обо всех, косо на него смотрящих. И о простолюдинах, и о боярах. Скольких из-за Ганькиных доносов вздернули – не счесть. Пользуясь Ганькиной преданностью, ворожей от многих своих врагов избавился. А Гармале Ганька покуда долг не вернул. Сдавалось ему, сейчас самое время. Он вернулся за стол, сел на лавку и снова открыл перепись. Да только не на дне затмения Вдругорядной Луны, что на конец третьего летнего месяца тогда выпало. А двумя месяцами позже, на конец второго осеннего. В столбце имен глаз оцарапало одно, милое сердцу. – А коли нашего ворожея нарочно записали неправильно? – совсем уж скрипуче просипел он. Гармала прекратил катать в руках посох, замерев, как паук, караулящий добычу в паутине. – Знаешь что-то? – он безошибочно выцепил главное. Должно быть, услыхал, как у Ганьки сердце затрепетало, аки птичка в клетке. – Укротитель сказал, что ворожея-варраха зовут Вёх, – прошептал Ганька, весь обмирая от красочных картин ожидающего его возмездия. – А вёх, он же в простонародье водяная бешеница. Он же омежник. Он же… цикута. В светелке, забитой берестяными грамотами, повисло тяжелое молчание. – Имя, от одной травы полученное, еще не приговор, – возразил Гармала. Да, еще не приговор. Тех же Ромашек-Румянок-Моргунок (что есть лишь разные названия той самой ромашки) по свету бегало немеряно. Однако же… – Ты в погоню за варрахом в цирке Укротителя кинулся, а вернулся несолоно хлебавши, – напомнил Ганька, сунул руку в лежащий рядом мешок со скарбом и вытащил баночку с желтоватой мазью. – Сказал, что никакого чужого запаха не почуял, мол, варрах обмазался чем-то. Эту мазь мне Цикута сготовил, чтоб бабский дух отбить. Какие-то в ней мужицкие фе… фемо… – Феромоны, – подсказал Гармала, забирая мазь и тщательно ее обнюхивая. Верхняя губа у него дернулась, обнажая клыки. – Да, знахари они оба умелые. Но Цикута появился в конце второго осеннего месяца, точно в срок, я о том беседовал с четой Великих князей Чернобурских. Ганька потихоньку начал закипать. Какого рожна волкодав чудище обеляет? – Так то появился! А родиться мог и раньше положенного срока! – навел он слепого на тумбочку. – Прятали его попросту два месяца, а уж потом миру явили. Гармала вдруг уронил лицо в ладони. – Так вот как в стае альф-вожаков омега уродился. Он недоношенный! – Даром что его батюшка с матушкой оба чернобурки-яломишты. Не смесок он с волколаками, – озадачился Ганька. – Потому что варрах – его вторая личина, Многоликим богом подаренная, – не отнимая рук от лица пояснил Гармала. – А она ни от каких кровей не зависит. Многоликие, жившие допрежь Скоморошьего бунта, бывали одновременно яломиштами, берендеями и арысями… – волкодав уронил руки меж коленей и сгорбился. – Старею, видать. Варраха под носом… проморгал. Ганька тускло улыбнулся очередной его насмешке над своей слепотой. – А ты молодец, – Гармала тоже скупо улыбнулся. – Сгодишься в волкодавы. Ага, вот только безликого скомороха Дерганца Коленца в рядах охотников на чудищ и не хватало! Ну, может Ганька их хоть потешит. А то беда, конечно, коли они там все такие тухлые, как Гармала и Бронец. В окно вдруг постучались. Ганька вылупился на птицу за слюдой. – Это что? – ошалел он. – Где? – с серьезной рожей показательно начал озираться волкодав. – Да вот же! – скабрезно покривлялся Ганька, ткнув пальцем в окно. Распахнув створки, впустил сороку внутрь. И окончательно растерялся. – У нее грамотка при себе… для тебя! Что за чудо? Птица знает, кому она весть несет? Лицо у Гармалы на миг сделалось таким же растерянным… а потом застыло восковой маской. – Это не птица знает. А ветер, что птицу гонит. Что в грамоте? Ганька так ничего и не уразумел, посему послушно принялся читать.