Как мирно в землях без бешеницы и одичания. Черве вдруг впервые до зуда в клыках и когтях захотелось помочь очистить родину от заразы. – Надевай, – из толпы вынырнул Бронец с шелковыми белыми шальварами и платом, замшевыми рукавичками и сапожками с загнутыми носами в руках. Черва фыркнула, но нос воротить не стала. Наряды и украшения она любила всем сердцем, а распознать дорогие ткани и сложные наузы могла с первого взгляда. Скрывшись за Норовом, оделась, делая вид, что не замечает косого взгляда голубых глаз горца. Рубаху оставила навыпуск и неподпоясанной, на барханский манер. Напоследок укрылась платом так, что на виду остались только глаза. Не столь из уважения к местным традициям, сколь попросту чтоб не обгореть, как чернавка. Хотя мучительно хотелось им уподобиться и остаться в одном сарафане на голое тело. А полы его подоткнуть за пояс, срамно оголяя ноги. Но негоже барышне облезать гюрзой. Деньги Черва Бронцу не предлагала. Во-первых, сердцем чуяла – не возьмет. Во-вторых, будучи девицей на выданье, она умела с достоинством принимать подарки. Матушка учила. Взяв под уздцы жеребцов, они направились вперед по широкой песчаной улице, ведущей к воротам. Черва честно пыталась не глазеть на шелка, злато и каменья, выложенные перед купцами, но получалось из рук вон плохо. Подумать только, столько лет военной выучки и попыток доказать батюшке, что она мо́лодец не хуже братьев, а девку из нее вытравить так и не удалось! Бронец ее отчего-то не торопил. Напротив, глядел все радушнее и жарче на ее бабские оханья и аханья над «цацками». Ворота оказались напротив чересчур скоро. Но Черва дала себе слово, что обязательно вернется сюда на выучку, и запрыгнула на Норова, покидая город-на-костях. Кстати… – Отчего он так называется? – Черва удивленно вскинула брови, оглядываясь на город. Она-то себе представляла улицы, мощенные костьми. – Тут были впервые найдены скелеты древних ящеров, – пояснил Бронец, доставая оселок и принимаясь затачивать бердыш, правя Лиходеем коленями. – Тех, что до оборотней в Подлунном мире обретались. Видел я один скелет в Полозецких палатах, ух, и громадная зверюга была! Одна только челюсть в два аршина! Ужалки полагают, что их Горын-Триглав одним из тех ящеров был. Занимательно. Поймав себя на этой мысли, Черва фыркнула и высокомерно задрала укутанный белым платом нос. Этот треклятый варвар о мире знает больше, чем все ее знакомые бояре вместе взятые! На душе заскреблись кошки. Точнее, внутренняя рысь. А перед теми ли людьми она хвостом пол мела и бисер метала? Все ее прежние знакомства померещились вдруг такими незначительными по сравнению с этим грубым, невежественным, чутким, искушенным охотником на чудищ. Но тут ей открылся такой вид, что дух захватило, и все раздумья отошли на задний план. Здесь тоже были горы. Далеко не столь высокие, как Огнедышащие, и куда как светлее, но все же горы. Серые сланцевые. Белые известняковые. Присыпанные рыжим песком, они местами были смяты в складки и оттого напоминали кожу тех самых древних громадных ящеров. Словно сам Горын-Триглав сошел на землю и здесь нашел свое последнее пристанище. По глинистым понижениям между грядами песков карабкались хлипкие акации и цвел белыми звездами вечнозеленый мирт. Сквозь щебень под копытами коней продирались кусты буро-зеленой лебеды, усики бежеватого прутняка и метелки гребенщика, усеянные розовыми соцветиями. Меж ними выискивали зерна пестрые рябки, похожие на коричневых голубей. Краем глаза Черва постоянно улавливала движение песков то тут, то там. Всяких грызунов, змей, ящериц, пауков и прочих гадов здесь сновало немеряно. За ними с треском и свистом охотились серо-голубые сорокопуты. Высоко в вылинявшем небе кружили грифы. В ущельях прятались разрушенные сигнальные башни времен Свержения Полозов. Глыбы известняка, из коего они были сложены, пожелтели и раскрошились. Солнце светило сквозь обрушившиеся зубцы и узкие бойницы и отражалось в колоколах звонниц, покореженных древней волшбой и ворожбой. Козьих троп здесь не было, но Черве впервые понравилось кочевое путешествие. Должно быть, сказалась неделя заточения в каменном мешке. Или попросту Барханное княжество, несмотря на все существующие в нем запреты, из-за его отличности и инаковости лучше прочих земель отвечало ее представлениям о свободе. Бронец загодя почуял оазис, и на ночлег они остановились под сенью пальм и цветущих олеандров. Все бы ничего, кабы ему не пришло в голову освежиться. Пускай у горцев не принято стыдиться обнаженных тел. Пускай он думал, что она уже спит и видит десятый сон. Пускай. Все равно в том, что отныне крепкое, перевитое жилами и шрамами тело волкодава не выходит у нее из головы, единственно его вина! И вовсе она не подглядывала! Приличным барышням негоже варварами… любоваться. И увлекаться. А кому в безлюдной пустыне есть дело до приличий? Ох, помилуй Луноликая, что за срамные мысли! Через пару дней горы остались позади. Вокруг простирались пески. Ветер наносил барханы в пять человеческих ростов высотой и непрестанно шелестел песчинками. Неуютный звук. Черве мерещилось, что это был шепот самого времени. Изредка на горизонте появлялись цепочки верблюдов. То ли караваны, то ли миражи. Неприятное зрелище. Черва помнила, что Бронец сказал на вече. Что, будучи в Барханном княжестве, заодно и Жальники навестит, вдруг да оттуда Полозы какую свою гадскую ворожбу выпустили. Также помнила, что вину Полозов в скверне на целебных водах он не признавал. Но все одно шел в Барханы «неспроста». Значит, в Жальниках было что-то ему нужное, опричь доказательств невиновности ужалок. Может, какое тайное волкодавское оружие, способное порчи и проклятия разрушать? Что они на месте, Черва распознала сразу. Со звездного неба, полускрытого рваной ватой облаков, светил ущербный месяц. Под его лучами высвечивалось песчаное плато, застеленное колючими кактусовыми кустарниками. Среди которых под Луной белели кости. Гадские, птичьи, звериные. Человечьи. Поначалу могила Царей-полозов звалась Жальниками от слова «жаль», коим обозначались кладбища с капищами. А потом здесь выросли ядовитые кусты, и поныне все думают, что Жальники они оттого, что «жалят». С собой Бронец Черву не взял, но она и не рвалась. Довольно с нее мужицкой работы. Он скомандовал ей не сходить с места и закрыть глаза и ушел. Черва ждала хруста сухих ветвей и костей, но услышала лишь шорох песков. Значит, вход в Жальники спрятан не над ними, а рядом? Но как? Козьих троп ведь тут нет. И почему Бронец воспретил ей ходить? Упасите боги! Вокруг Жальников зыбучие пески! И наверняка лишь одна воронка – это вход в могильники. А остальные – погибель. Волкодав вернулся под утро, едва на востоке розоватой полосой дала о себе знать заря. Черва зевнула, встала, вытряхивая песок из кос, и вскинула брови, разглядывая протянутые ей Бронцем ветхие бумаги и кожаные шнурки. Для плетения намордника. – Чую, пригодится нам парочка эдаких наузов по возвращении в зараженные земли, – повел плечами Бронец, отчего его косы блеснули цветом свежей крови в лучах рассвета. И он дает в руки Черве намордники, угнетающие чужую волю? Да не только их, а знание об узлах их плетения, что останется с Червой навсегда. Он делится с ней оружием! Весьма весомый жест. Но ведь не только ради этого он спускался на кладбище царей? Она бы не приметила, как он что-то прячет в седельных сумках Лиходея, кабы не ее кошачий глаз. Прищурившись, вскинула брови. Это… игла и… жабья шкурка, кажется? Такие ценные, что за ними пришлось через полмира добираться? Неужто единственные в своем роде? Осенило Черву слишком поздно. Они уже очень далеко отошли от Жальников, служивших этим проклятым предметам гробницей, дабы незаметно вернуться и снова их похоронить. До чего же она все-таки недогадливая. 21 Капкан Второй весенний месяц, ветхая неделя Перевальская теснина Перебраться на восточную часть материка можно было несколькими путями. Самый хоженый – через Стрежень – покуда был закрыт на дознание. Сплавляться по реке Осколков было опасно, неспроста она так звалась. Дно ее сплошь устлано осколками Огнедышащих гор, и даже речным водам не удавалось их стесать. Да и добираться до нее от капища чересчур долго. Чтоб Лунное озеро обогнуть, и недели не хватит. По самому озеру переплывать на восточный берег тоже не каждый отваживался. Двух- и трехголовые аждаи тут плодились, сколько бы волкодавы их ни изводили. Зазеваешься, и уже на дне. Посему Одолен с Багулкой решили идти напрямик, через горы, по Перевальской теснине. Заодно случай представится навестить старого знакомца, Бузи́на-дозорного, а у него вести последние вызнать. А то совсем они одичали, по болотам шатаясь. Теснина была узким понижением в гребне горного хребта. Тракт здесь достигал всего пару-тройку косых саженей в ширину. Его окружали сизые базальтовые склоны, укрытые мхом, алыми ягодами барбариса, сиреневыми цветами маральего корня и голубыми опушками горечавки. Одолен вел Пеплицу под уздцы, искоса поглядывая на Багулку. Та рвала цветы и самозабвенно плела из них науз-венок. Ей явно полегчало, стоило покинуть капище троебожия. Она даже снова подластилась к нему ночью, скользнув под кожух, коим он укрывался. Но он перехватил ее руки. Хоть и не очень-то рьяно. – Я все одно не вернусь к тебе, Гуля, – предупредил он, глядя в нависшие над ним каре-золотые глаза с вертикальной щелью зрачка. Багулка раздраженно стрельнула по его губам раздвоенным языком, и одним движением сорвала с себя рубаху. – Больно ты мне нужен, кош-шак блудливый! – зашипела она, оскалив клыки, и оседлала его бедра. – Я всего лишь пытаюсь не околеть в этом каменном мешке. Одолен тоже был не прочь согреться. На следующий день они дошли до дозорной башни, как и идолы на капище, выдолбленной прямо в скале. Горец-берендей из черных барибалов, караулящий ворота, радушно оскалился, сверкая серебряными кольцами в губе и брови. – Одолен, старина! – он от души хлопнул подошедшего волхва по спине. – Ты где обретался? От тебя опосля Равноденствия ни слуху, ни духу! – Бузин! – Одолен дружески облапил берендея в ответ и осклабился. – Не поверишь, на болотах на йеленях скакал! – Ох и горазд ты басенки сочинять, сударь волхв-сказитель, – хохотнул тот, тряхнув переплетением черных кос, и насмешливо покосился на Багулку. – Еще и гостинец с болот уволок, пройдоха! Одолен как бы невзначай закрыл ужалку собой, убоявшись, что она сейчас плюнет ядом на его хорошего, но не в меру языкастого знакомца. Но она лишь миролюбиво оскалилась и отмахнулась. – Куда уж ему. Это я его из топей выуживала. И по сей час провожаю, чтоб он с пути истинного ненароком не сбился. Потешается, гадюка подколодная. Сама же только и делает, что сбивает его. – И коня на скаку, и в избу горящую, да? – Бузин понятливо подмигнул Одолену и махнул им, чтоб проходили внутрь, на постоялый двор. Когда расселись за столом, потребовав с кухни мясную похлебку с лепешками и настойкой, Бузин оглядел Одолена пристальней. Приметил, что выглядеть волхв стал старше своих лет. В пепельных волосах засеребрилась седина. Морщины на хмурящемся лбу и у поджатых губ стали глубже. А взгляд злее. Это обнадеживало. Бузин видел много волхвов, и у всех них, вынужденных наблюдать страдания везде, куда их зовут на помощь, в глазах была пустошь смирения и усталости. Одолен не выглядел ни уставшим, ни смирившимся, пусть и брехал обратное. Чужие страды его не угнетали, а злили. Потому он был из тех, кто вместо лечения больных изводил причину болезни. И на болота, видать, для того пошел. – Ворожея искал? Осведомленности Бузина Одолен не удивился. Работа у дозорного такая – все примечать. А вот вопрос озадачил. Неужто наличие ворожея подтвердилось, раз о нем в открытую заговорили? Оказалось, подтвердилось. Гармала Гуара напал на след варраха, двадцати лет отроду, коего теперь днем с огнем ищут по всем княжествам. Еще слухи ходят, что беглую княжну Червику, опозорившую весь род Серысей, видели в городе-на-костях в компании красноволосого волкодава. Говорят, они с Полозами условились, что докажут непричастность ужалок к бедам звериных оборотней. А сами к Жальникам направились. Подозрительно это. Кому они в итоге преданны? Ведь всем известно, что ужалки давно мечтают троебожие свергнуть и своего Горына-Триглава возвернуть. А волкодав с княжной вызвались это опровергнуть, хотя шли, чтоб подтвердить. Что еще? Еще берсерков вконец убоялись, после пары новых случаев их одичания и заражения других бешеницей. Стали намордники надевать на них даже не хворых. К волхвам доверие потерялось. Ведь только волхвы знают тайную основу целебных вод, на кою ворожей порчу навел. Значит, они с ворожеем заодно. На это Одолен лишь выдохнул сквозь зубы, дернув себя за клин бороды. Не сеять же еще большую панику, раскрывая, что их враг Многоликим и Безликим богами избранный? Эдак у него еще, не дай богиня, последователи появятся! Еще выяснилось, что бешеные из Стрежни козьими тропами проникли в столицу Огнегорного княжества, устроив там то же, что в Тенёте на Равноденствие. А так как берсерков и волхвов в народе отныне недолюбливают, туда согнали знахарей, усмирять зараженных. Огнегорцы особенно просили о прибытии Цикуты. Младший княжич Чернобурский отличился в Сумеречье, потчуя простой люд своими чудодейственными снадобьями. Задаром. Народ на него теперь едва ли не молился. Да каялся, что «омежником-омежкой» его оскорбляли, ведь теперь один лишь этот «омежка» не давал хрупкому миру рухнуть. Все прочие князьки-то поджали хвосты и трусливо попрятались в своих теремах, болезни испугавшись.