Перед клеткой замаячил невысокий, с Ганьку ростом, барханец в шальварах и кафтане с разрезами по бокам, из которых выглядывали рукояти кривых сабель. У него была смуглая рожа и светло-рыжие, песочные волосы, неровно обрезанные до плеч. Косая челка которых скрывала черные, как у жука, глаза. На шее у него болталась резная свистулька. По виду, вербная. И, судя по вязи наузов, зело древняя. Поначалу барханец почудился ребенком, но взгляд черных глаз, как и глубокие морщины, прорезающие лицо, были совсем не детскими. Фенек. Только эти пустынные лисицы до старости щенками выглядят. Самые злобные и подлые среди яломишт. – Безликий, – барханец оскалился, обнажив полную пасть мелких острых клыков. Вовсе не звериных. Человеческих, попросту заточенных. Барханец тоже был безликим. – Мордой чтоб ни волколак, ни яломишт, ни рыба, ни мясо. И окрасом не пойми кто. Ганька кое-как села, связанная, закачавшись болванчиком, и уставилась в пустоту. От переживаний позабыв, кем для сохранности должна претворяться. Нет. Нет, нет, нет. Ганька просто слишком светлая, коричневая чернобурка. Ну, подумаешь, в чертах лица излишняя хищность присутствует. Это же не приговор! Или… К барханцу подошел тот, кого назвали «барином». Чей голос был Ганьке до боли знаком. Потому что еженощно изводил ее во снах. Он был одет в простой коричневый кафтан. Без оторочки мехом, без украшений, без наузов. Большие пальцы он заложил за пояс кафтана, выставляя на обозрение по-бабски изящные руки с черными звериными когтями. Волосы у него были распущенные, длиной до пояса (неудивительно, что Ганька его поначалу во снах с Гармалой путала). Бурые, на солнце серовато-коричневым орехом отливающие. Точь-в-точь как у Ганьки. Только на концах белые, словно лисий хвост. Брови вразлет, приподнятые к вискам уголки янтарных глаз, высокие скулы, точеный нос, пухлые губы, искривленные в усмешке… Треклятый ворожей был просто-таки немилосердно красив. Краше (Ганька запретила себе в этом признаваться!) даже Цикуты. Но при виде Ганьки, усмешка вдруг стерлась с его губ. Предвкушение и торжество во взгляде сменились чем-то похожим на ужас загнанного в угол зверя. – Только не ее, выродок! – варрах отпрянул от клетки, словно там сидела не безликая девка, а ядовитая гюрза. – Я же предупреждал тебя, межеумка! Бранился он грязно и совсем не по-барски. И отчего он уверен, что Ганька девка? – Так о девке же предупреждали, барин, – озадачился барханец. Перевел недоуменный взгляд на Ганьку, пригляделся и спал с лица. – За ней по пятам волкодав явится! – рявкнул ворожей, не сводя лютого, но вместе с тем жадного взгляда с Ганьки, боящейся пошевелиться. А про Гармалу он откуда знает? Неужто Ганька ему во снах все как на духу выкладывает?! – Так у нас же тут наузы для отвода глаз… – растерянно напомнил барханец. – А волкодав тот слепой! – шаг назад, и ворожея-варраха след простыл. Ушел козьей тропой? Ими же ходить могут только ужалки, волкодавы, да некоторые ищейки! Но вопросы к ворожею пришлось оставить до лучших времен (до снов, побрало бы их ламя!), потому как барханец обернулся к Ганьке, щелкнув клыками. – Сука! – черные глаза масляно блеснули, когда он распахнул клетку. – Волкодава на меня натравить решила?! Она?! Он сам ее похитил и в свой цирк приволок! Верно ворожей его обозвал, как есть межеумок! Он схватил ее за волосы и выкинул из клетки. Удар об усыпанную прошлогодними иголками землю вышиб дух, перед глазами заплясали яхонты-брильянты. Фенек снова ухватил ее за волосы, выбивая слезы из глаз, и приставил к горлу саблю. Из похожей заварухи в прошлый раз ее спас Цикута. Даром что нападавших два лета назад было больше. И хотели они вовсе не прирезать безликую девку. – Где волкодав? – испуганно и злобно прошипел он. – Здесь, – ответил ему ровный голос сзади. Ни Ганька, ни безликий пустынный яломишт не почуяли его приближения. Но не успел Гармала замахнуться шипастым посохом, как барханец отпустил Ганькины волосы, сунул в рот вербную свистульку и дунул. Ганька не поняла, что произошло. Свиста не было. Но Гармала выронил посох из рук и с перекошенным от боли лицом рухнул на колени, зажимая ладонями уши. В клетках взбеленились животные. А Ганька связанными руками выхватила из-за пояса барханца вторую саблю, и с силой ударила ею назад, всаживая в живот тому, кто оказался великим и ужасным Укротителем. Будь ее противником оборотень, игра бы не стояла свеч, она вряд ли сумела бы серьезно его ранить. Но барханец был безликим, а потому опрокинулся, заливая землю кровью. Ганька разрезала веревки на себе, подскочила к Гармале, поднимая его и впихивая ему в руки посох. – Здесь был ворожей-варрах! Ушел козьими тропами! Бери след, я тут справлюсь! Ремеслу своему волкодав был предан, а потому вдругорядь повторять ему не требовалось. Шаг, и он растворился в сосновом бору. Ганька вернулась к Укротителю, уже харкающему кровавыми пузырями. – Мох, паскуда, подставил меня, – невнятно выкашлял он, глядя в безоблачное небо тускнеющими глазами. – «Мох»? – Ганька спешно склонилась над ним, сомневаясь, что верно расслышала. – Так зовут ворожея? – Веха… – неразборчиво булькнул он и затих. Ганька, поколебавшись, все же закрыла ему глаза и, потирая натертые веревкой запястья, огляделась. Кибитки и телеги с клетками стояли кругом на поляне, окруженной корабельными соснами. Прошерстив первые, она отыскала свой скарб и кистени. А среди цирковых зверей наткнулась вдруг на двух самцов серых рысей. Раза в два больше обычных. Одичавшие оборотни? А не княжны ли Червики это, часом, пропавшие братья? Гармала вернулся чересчур быстро. Она не сочинила, что будет врать. – Никакого чужого запаха, должно быть, обмазался чем-то, – выбранился Гармала. – Этот сучий потрох умелец хорониться. Ганя, что произошло? – в глотке у него заклокотало, верхняя губа дернулась, обнажая волчьи клыки. У Ганьки все внутри обмерло от страха, но лицедейство так глубоко въелось ей под кожу, что даже сейчас она принялась городить околесицу: – Я до ветру вышел, а Укротитель тут как тут, хвать меня… – Не ври мне, дура, ведь я о тебе же пекусь! – волкодав схватил ее за воротник кафтана, встряхивая. Бледное лицо приобрело землистый оттенок, как у мертвеца. – Чего ради сбежала?! И какого ляда сюда ворожей заявлялся?! Бельма его глаз метали громы и молнии. Его хватка стала удавкой. А Ганька беспомощно в ней барахталась, не способная даже оцарапать противника. Почто она уродилась такой отвратительно слабой безликой девкой?! – Не скажу! – что есть мочи завизжала она, словно крик мог сделать ее могучее. Но голос подвел, сорвался. Из глаз от бессилия брызнули слезы. Ганька обмякла, как вертепная кукла, лишившаяся стержня. И просипела. – Не скажу. Ты убьешь меня, Могильник. Лицо Гармалы разгладилось и застыло восковой маской. Он медленно отпустил Ганьку и обеими руками ухватился за посох, устало ссутулившись и опустив голову. Рыжие волосы огненным водопадом занавесили бледное лицо. – За бытие охотником я не убил ни одного многоликого или безликого, – ровно проговорил он. Ганька недоверчиво примолкла, и он поднял на нее всевидящий слепой взгляд. – Я помог им родиться раньше или позже Вдругорядных Лун и лунных затмений. Спас от проклятий богов. А за ныне живущими проклятыми слежу, но никого не убиваю, Ганя. – А меня убьешь, – ничтоже сумняшеся заявила она. Одно дело – многоликие и безликие. Ворожеи – совсем другое. – Хочешь из меня правду вытянуть – надевай поводок и командуй мной. Сама себе я на хвост пушистый гадить не буду. Гармала скупо, холодно улыбнулся. И оттянул ворот зеленого кафтана, красуясь уродливым, рваным шрамом у основания шеи с частыми следами проколов. От ошейника с шипами, какие на Заморских островах разбалованные вседозволенностью господа на слуг надевают. – Я не брехал. Я ни за что никому не стану барином, сударем и тем паче хозяином. Потому как сам побывал в шкуре цепного пса. Ганька сглотнула. При виде шрама слезы отчего-то нахлынули с новой силой, но она досадливо смахнула их рукавом и хлюпнула носом. – Ишь, благородный выискался! – просипела она не своим голосом. – Живешь в мире, где правит сила, и отказываешься ею пользоваться, хотя она тебе, в отличие от некоторых бедолаг, за просто так дадена! Повторяю для глухих! – только выпалив это, Ганька поняла, как глупо и грубо это прозвучало, но слово – не воробей. Смешавшись, буркнула. – По своей воле я говорить не стану. Улыбка Гармалы стала тоскливой. – Экая досада, – вздохнул он, выпрямляясь и отбрасывая за спину полы черного плаща. – Негодная ты, видать, для волкодавского ремесла, коли запросто других людей на гибель от ворожбы обрекаешь, в молчанку играя. Да какого ляда она вообще должна о других думать? О ней-то ни разу никто не подумал, окромя Цикуты! «Не ври мне, дура, ведь я о тебе же пекусь!». Вспомнилось, как Гармала ее волкодавским премудростям обучал. Шапку-невидимку не пожалел. Собой не давал зазря рисковать. Хранил в тайне то, что она девка. Он-то ворожея и без нее отыщет. Неспроста же охотник. А она без волкодава с ворожеем вряд ли сдюжит. Все, замаялась! Сгорел сарай, гори и хата! – Он мне во снах является! – сипло выпалила она. Гармала замер. Черты его лица заострились, уголки губ скорбно опустились. – Ты, что ль, его Истинная? – «Экая досада», да? – невесело передразнила Ганька. – Не пугайся сейчас, – предупредил Гармала, отчего тотчас стало во сто крат страшнее, и шагнул к ней. Длинные, тонкие пальцы, похожие на паучьи лапы, вдруг коснулись ее лица. С непривычки Ганька дернулась, но удержала себя на месте. Осторожные, изучающие касания охотника на чудищ были теплыми и легкими, как перышко. Гармала обвел пальцами ее лоб, виски, хищные скулы и тяжеловатый для девки подбородок. Обрисовал вечно приподнятые будто в удивлении брови, пощекотал ресницы на глазах, крылья курносого носа и большими пальцами смахнул затекшие на губы слезы. Тут уж Ганька не выдержала, отпрянула-таки. Уж больно чудны́е ощущения вызывали эти касания, даже лишенные постыдной подоплеки. – Во́лос у меня бурый, – подсказала она. – Даром что белизны на концах нет. Но это, видать, оттого что стригусь коротко. Вздох у Гармалы получился тоскливым. Почти скулеж. Ганька поняла все без слов. Хотела узнать, кем был бы ее внутренний зверь, не родись она безликой? Вот, знай теперь на здоровье. На золотом блюдечке с голубой каемочкой, можно сказать, знание преподнесли. Жуй-жуй, глотай, только не подавись! – Теперь ты меня убьешь? Вместо ответа Гармала безошибочно отвесил ей по лбу звучный щелбан. И вдруг положил ладонь на воротник ее заплатанного кафтана, под которым ключицы сходились. Прищурил бельма глаз, незряче глядя поверх ее головы, и озадаченно вопросил: – А свисток где? – А на что он мне? – изумилась Ганька, подходя к Укротителю и сдергивая с его шеи дырявую вербную палочку. – Он же не свистит, сломался, видать, от старости. Лицо у Гармалы застыло скорбной маской, будто он оплакивал почивший Ганькин умишко. Велев ей забраться на крышу цирковой кибитки, он вихрем прошелся по кругу внутри телег, распахивая клетки с животными, и в мгновение ока оказался рядом с ней, наверху. Заткнул уши пальцами, невольно втянув голову в плечи, и выдохнул: