– Пускай, – отмахнулся Одолен. С появлением этого сучьего потроха и после разобраться можно, а покуда с последствиями сдюжить бы. – Другого никак в толк не возьму. Отчего он на тебя так обозлен, хозяйка? Ведь обращая порченной живой и мертвой водой людей в зверей, он к тебе ненависть народную вызвал, тебя подставил. – И впрямь скудоумец! – богиня раздраженно влепила ему подзатыльник с прытью, не положенной старухе. – Да не ворожей на меня обозлен, а братья мои! Одолен ошалело потер затылок и признал, что и впрямь запутался. Луноликая вздохнула и высокомерно поджала губы – точь-в-точь как Червика, когда ошибки свои признавать не желала. – Качнула я чашу весов, тебя своим слугой избрав, тебе во плоти явившись, да через тебя в судьбы людские вмешавшись. Благодаря твоим скитаниям, да волшбе и молитвам людям в помощь, в меня стали охотней верить и жертвы богаче оставлять. Благоговеть передо мной. Не стерпели этого братья. И ответили тем же. Отныне люди меня ненавидят, как их до сей поры. Проклинают меня. Оттого и силу я теряю, оттого и являться к тебе не могу. – Так ворожей… избранный богами? Как я? – Одолен потер лицо ладонями. Теперь понятно, откуда ворожею известна тайна основы целебных вод, на кою он порчу наложил. Безликий открыл, ведь этому богу известно все, что с ворожеями связано. А основа связана с ворожеем Костеем Бессмертным. Двойственная весть. И от сердца вроде отлегло: ведь нет предателей богини среди волхвов, что с ворожеем заодно. Но тотчас кошки в унисон с ирбисом на душе заскреблись. Супротив избранного богами, набирающими силу, тягаться будет муторно. – Ну и какого рожна ты эту кашу заварила, хозяйка? – вздохнул Одолен. – Почто на мою мольбу о спасении сестрицы моей откликнулась? – А ты помнишь, когда ты ко мне обращался? Какой я тебе явилась? – она неприятно ухмыльнулась. Одолен помнил. Обращался он на младую неделю. И явилась ему девчонка-малолетка со щербатой улыбкой, как у месяца, «рогами» вверх, и плавающими в воздухе белоснежными косицами, похожими на озерные лунные дорожки. – Ну, вот тебе и ответ, котик. Заигралась я. А откликнуться мне сил хватило, потому как не один ты тогда мне молился, а, почитай, целых два княжества. Допрежь мне удалось эдак в судьбы людские вмешаться единственно когда вы меня о помощи молили во времена Свержения Полозов. Как только боги вмешиваются в дела Подлунного мира, так среди людей тотчас сеча начинается. Не устраивают ли себе небожители попросту жертвенную жатву таким образом? Одолен отогнал кощунственные мысли и дернул себя за бородку, предчувствуя мороку. – Что делать-то мне, хозяйка? Как спасти тебя? – Перво-наперво отправляйся в курганы-в-степях, – наказала Луноликая. – Там отыщешь заговор, коим ворожей целебные воды испортил. Заговор тот надобно в науз сплести, но не простой, а тоже ворожейской силой наполненный. И вблизи основы целебных вод, что в пещере Последнего вздоха, разбить. Одолен хотел было полюбопытствовать, где ж им найти готового помогать ворожея, но богиня отмахнулась от него, как от назойливой мухи. – С этим тебе волкодавы помогут. Есть у них оружие, чтоб порчи и проклятия разрушать, но ведает о нем лишь брат мой Безликий. Я знаю только, что спрятано оно в Жальниках. Это что же получается, на наследии ворожеев все благополучие Подлунного мира держится? Волхвы живую и мертвую воду получают благодаря Костею Бессмертному. Волкодавы с ворожбой, видать, борются попросту другой ворожбой. Клин клином, так сказать. А почто ворожеев тогда в Чистовую перепись под корень извели? Может и ужиться с ними можно было, коли и среди них полезные находятся? Опасные мысли. Кощунственные. Крамольные. Не того ли, случаем, их объявившийся ворожей-варрах добивается? Дескать, что и таким, как он, есть место под солнцем. Ежели так, то способ он выбрал прескверный: извести народ, одних делая бешеными, а других превращая в зверей. Или он потом всех сам же спасти хочет? Только как? Ворожеи сами свои порчи снять не могут. В том и суть их темной натуры. Даже добро они причиняют, как в пословице «не было бы счастья, да несчастье помогло». – А ежели не получится у волкодавов порчу разбить? – уточнил Одолен. Сдавалось ему, что силы у избранного богами ворожея немеряно. Взгляд серебристых глаз Луноликой потемнел, и Одолен все понял без слов. Придется ворожея найти и убить. А что делать, коли не удастся его найти? – Тогда снять порчу поможет другой ворожей, – оборонила богиня и замолчала, как в рот воды набрала. Не может боле ничего сказать? Что же это значит? Неужто есть и другие ворожеи? Дело принимает дрянной оборот. – И еще, котик, – богиня смерила его странным, неприятным взглядом, в котором смешались надменность, жалость и ревность. – Знаю, ты полагаешь себя дурным человеком. И оттого все прочие кажутся тебе лучше тебя, и лучше, чем есть на самом деле. Особенно твоя эта ненаглядная ужалка. Не перебивай! Ты с таким придыханием говоришь, что она прощает тебя за язвенник, будто это невесть какое милосердие. Но ты выпустил болезнь, коей ужалки не болеют, и подкосил ею свой народ, своими руками ослабив их врагов. Не думал ли ты, скудоумец мой, что Багулке попросту не за что было тебя прощать? Одолен нахмурился. А Луноликая добила: – И не обольщайся ее якобы теплыми чувствами. Змеи любят усыплять бдительность добычи. Чтоб мясо размягчить. Неужто ты и впрямь думал, что волхвица Горына-Триглава попросту по доброте душевной стала заурядной проводницей в курганы для моего волхва? Не думал. Оттого и спал плохо. Богиня досадливо махнула рукой, и Одолен открыл глаза в пещере у капища. Вышел он, как и обещал, с рассветом. Багулка, привалившись к боку дремлющей Пеплицы, плела науз. Тучи над их головами за ночь сгустились и грозили разразиться первой в этом году грозой. Как и мир вокруг. Одно счастье. Одолен наконец-то выспался. 19 Укротитель Второй весенний месяц, ветхая неделя Зареволесское княжество, окрестности Вольска Ганька сбежал. Хотел дать деру сразу, как Гармала полюбопытствовал, какого ляда он трясется осиновым листом, но удержался. Чересчур подозрительно бы это выглядело. Посему он тогда честно ответствовал, мол, попросту перепугался, когда о всамделишном ворожее услыхал. И отправился вслед за волкодавом козьими тропами в Вольск, столицу Зареволесского княжества. Гармала вроде собирался лопатить переписи населения. Была у него какая-то мысля о затмении Вдругорядной Луны, что лет двадцать назад случилось. Мол, ворожей в тот день родился, а значит может быть многоликим. Все знают одну его заурядную личину и не подозревают, что под ней прячется варрах. Но Ганьке на это уже было наплевать (ага, три раза через плечо). Ворожей, падла, продолжал вторгаться во сны еженощно. И теперь даже разговаривал. Тепло так, ласково. Только вот муторно на сердце было после слов его, неспокойно. А самое жуткое, что Ганька, кажется, ему отвечал. Вспомнить бы, что он там плетет! Просыпался Ганька отныне в поту и мыле. И все чаще ловил на себе пустой взгляд слепых глаз Гармалы. Тот, ясен-красен, не мог не слышать, как сердечко у Ганьки после этих снов из груди выпрыгивало. У Ганьки тогда раз за разом перед глазами вставали картины допросов, какими волкодавы заподозренных в ворожбе и многоликости пытают. Одна другой страшнее. И Ганька не выдержал-таки. Смалодушничал. Сбежал. Куда уж ему мир спасать, коли себя не может! Тут, на юге, было заметно теплее. Горная гряда оканчивалась севернее, и ничто не мешало ветрам из степей и пустынь согревать Заревой лес. Березы, дубы, липы, тополя и каштаны уже тонули в дымке проклевывающихся первых клейких листочков. Селяне начинали вспахивать поля. Засеивали яровые, подкармливали озимые. Кропили землю кровью жертвенных ягнят и закапывали живьем кур, задабривая таласымов. Селян караулили сторожевые псы – гридни или стрельцы, охраняя от нападений бешеных, участившихся после разорения Стрежни. По слухам, волкодав Бронец с беглой княжной Червикой спасли зареволесцев от бо́льшей беды, перебив остатки бешеных в Стрежни. Но как произошло это несчастье с селянами, откуда пришла зараза, и куда подевалась скотина с домашней птицей остается лишь гадать. Очевидцев не отыскалось. Ганька с Гармалой остановились близ реки Осколков, в крохотной деревушке на дюжину дворов, где даже капища своего не было. За прохудившимися тынами стояли небеленые мазанки из сырцового кирпича – смеси глины и навоза, крытые камышом вместо соломы на крышах. Вослед слепому волкодаву тут плевались, а, заприметив Ганьку в заплатанном кафтане скомороха, осеняли себя треуглунами. Вот же глухомань, Скомороший бунт был тридцать лет назад, сейчас уже средь скоморохов ни одного многоликого не сыщешь! Ночь Ганька не спал. Дождался волчьего часа, что перед рассветом, убедился, что Гармала крепко сопит в две дырочки, и выскользнул из хлева, где они остановились на ночлег. Темно было, хоть глаз выколи. По небу гуляли тучи, в воздухе еще пахло прошедшим вчера ливнем. С первыми петухами мужики погонят коров на выпас, босые бабы с коромыслами направятся к реке. И проснется Гармала! Посему следовало поторопиться. До Вольска осталось рукой подать, и Ганька надеялся, что, благодаря близости цели путешествия, волкодав не станет отвлекаться на поиски надоедливого помощничка. Козьи тропы безликому Ганьке ни в жизнь не поддались бы, но до Тенёты он и пешком доберется. Жаль, наузных сапог-скороходов у него нет, ну да и пес с ними. С бродячим цирком он не в пример больше верст покрывал. Кистени у него с собой, на еду и постой он всегда своими выступлениями заработать может. Стаи оголодавших диких оборотней волкодавы знатно проредили, а с запретом на распитие целебных вод новых не появлялось. Бешеные мимо Ганьки пройдут и не заметят, не почуяв от безликого угрозы. Да самое страшное, что с ним может случиться – это Могильник, будь он неладен! В подлесок Ганька ступил без опаски. Тут пару верст срезать можно, а там уж и Тракт покажется. Прошлогодней листвы в подлеске было немного, на влажной траве разъезжались ноги. Ганька пробирался почти на ощупь от тощих березок к молодым дубам. Не бурелом, но пару раз он все равно от души треснулся лбом о ветви. Над головой тоскливо, на одной ноте завывал ветер, как скучающий по хозяевам пес. Стонали под ним кроны, где-то ухала сова. Вскоре к ней присоединилась кукушка, и на горизонте забрезжила заря. Вызолотила брюхи туч, верхушки деревьев и ласково пригрела правую щеку. Идти стало гораздо веселей. Ганька почесал нос, на котором ближе к лету ярче становились веснушки. И с улыбкой рухнул лицом в прелые листья. Из шеи у него торчал пропитанный дурманом дротик. Очнулся утром. Того же дня или другого – не угадаешь. В нос ударила тяжелая мускусная звериная вонь. Перед глазами плыли и качались стальные прутья. Из огня да в полымя. Дергаться и выдавать, что очнулся, Ганька не торопился. Едва пошевелившись, мысленно высказал пару ласковых похитителям. Он был связан по рукам и ногам. Кистеней и заветного мешка со скоморошьим скарбом за спиной не было. Кое-как проморгавшись от дурмана, Ганька осторожно огляделся, повращав глазами. Он лежал на боку в клетке, устланной соломой. Смердела она тошнотворно, не только звериной шерстью. Вокруг вздымался бор корабельных сосен. Стройные ряды рыжих стволов и зеленых игольчатых крон на их верхушках, сквозь которые косыми лучами просвечивало золотое рассветное солнце. Пахло хвоей и смолой. За стальными прутьями в четверть пяди толщиной виднелись кибитки на колесах, умело размалеванные зелено-бурыми разводами. В лесу сразу и не приметишь. Клетка с Ганькой тоже стояла не на земле, а на телеге. Не к добру. Догадки подтвердились, стоило увидеть другие такие же клетки. С животными. Медведями, тиграми и львами. У Ганьки кишки свернулись узлом, будто его сызнова ранил выворотень. Он думал, что цирк Укротителя – это выдумка. Звериные цирки были запрещены еще во времена Полозецкого царства. Насилие над дикими животными было признано унижением всех оборотней, для каждого из которых внутренний дикий зверь – гордость. Дрессура стала считаться надругательством и равнением хищников с домашним скотом. В древности еще были боевые арены, где оборотни в полнолуние выходили сражаться с дикими животными, но потом и их искоренили. Желаешь доказать свое превосходством над царями природы? Тогда сам обращайся в зверя, дичай и иди сражаться на равных! Посему узнать о живом Укротителе было страшно. Устои и обычаи предков перестают что-либо значить. Эдак народ скатится к прежним смутным временам. – Нашли еще одного? – раздался вдруг до боли знакомый мужской голос. Был бы у Ганьки внутренний зверь, шерсть на загривке встала бы дыбом. – Все, как ты велел, барин! – угодливо тявкнул ему в ответ другой голос. Высокий, звонкий, будто бы детский.