У реки рокотало колесо водяной мельницы. – Во всех деревнях, значится, бешеницу спокойно стопорят намордниками, а тут отчего-то не получилось, – Бронец кивнул своим мыслям и спрыгнул с Лиходея. – Везде получилось, а тут, на переплетении козьих троп, по которым бешеные могут разбежаться по всему свету, не получилось. Вот незадача, да? – закинув бердыш на плечо, он перевел тяжелый взгляд на Черву, пожевал кольцо в губе и скомандовал. – Полезай на крыши, княжна. И на землю ни шагу. На крыше ближайшей мазанки она оказалась, не успев возмутиться странному приказу. А потом Бронец хлопнул коней по крупам, отсылая их прочь. И Черва вдруг со всей ясностью осознала, что ради козьих троп, укорачивающих путь до Барханного княжества, в Стрежень шла только она. А Бронец тут единственно ради своих волкодавских целей. Сиречь охоты на чудищ. Он повел плечами и, давая волю внутреннему зверю, взвыл-взревел на Луну. А Черва, прикрыв ладонью рот, наблюдала, как утолщаются его руки и ноги, превращаясь в лапы. С медвежьими когтями. Как натягивается доспех на раздавшейся в плечах спине, покрывшейся красно-бурой шерстью. Как меняется грубое лицо, переламываясь в волчью пасть. И с благоговением выдохнула: – Беовульф! Редчайшая помесь берендея и волколака. Быстрее первого. Сильнее второго. От дальнейших восторгов по поводу живой легенды отвлекло раздраженное сипение сотен обезвоженных глоток. Бешеные не вынесли громогласности рева беовульфа и в панике ломанулись прочь из домов. Тоже откликнувшиеся на зов полной Луны, наполовину обращённые и оттого еще более опасные. Они уже были на пределе. Шерсть выпадала и зияла проплешинами. Шкура приобрела желто-зеленый, трупный оттенок. Глаза покраснели и выпучились, вылезая из орбит. На почерневших губах хлопьями пенилась слюна. Руки уже охватил предсмертный паралич и они закостенели, вытянувшись под прямым углом к туловам. Через пару дней эти бешеные издохли бы сами. Но до тех пор заражали бы всех, приходящих в Стрежень по козьим тропам. Кабы не забредший к ним волкодав с опричницей на поводке. Бронец размахивал бердышом, словно тот был невесомой тростинкой, и выкашивал бешеных десятками, как колосья на сенокосе. Черва без промаха выпускала стрелу за стрелой, издали дырявя головы и грудины. Тем немногим, кто забирался к ней, она метала в шею отравленные ножи. И, забрав оружие, по хлевам и плетням перебиралась на соседнюю крышу, по-кошачьи легко удерживая равновесие. К полуночи бешеные на улицах кончились, но Бронца это не обмануло. И он с волкодавской дотошностью отправился вламываться в каждый дом. Черва тоже бросать дела на полпути была не приучена. Да и рысь внутри, в иное время ленивая, раззадорилась охотой. Посему Черва отправилась следом за Бронцем, караулить жертв на крышах. И, едва кто-то из зараженных пытался сбежать от волкодава через окно, пеленала их нагайкой, задерживая до удара бердышом. – Благодарствую, княжна, за помощь, – зверски оскалился Бронец, возвращая себе человеческий облик и утирая пот со лба. – Без тебя мне б туго пришлось. И это говорит беовульф?! Щеки у Червы от первой в ее жизни похвалы зарделись маковым цветом. А нос все равно задрался в поднебесье, мол, иначе и быть не могло. О происшествии требовалось сообщить. Побродив по Стрежни, они нашли голубятню с полудохлыми, погрязшими в собственном помете птицами. Ужаснувшись корявым буквицам Бронца, Черва сама написала пять грамот и разослала голубей в столицы княжеств. Остальных птиц Бронец выпустил. На горизонте занималась золотая заря. Бронец свистнул коней, шумно втянул носом воздух и, взяв след, пошел к козьей тропе. Вскоре ее почуяла и Черва – невесть откуда летящий ветерок доносил жару и ароматы барханских пряностей. Черва запрыгнула на Норова, воротящего морду от грязной хозяйки и кинула его поводья в руки Бронца на Лиходее. Через пару лошадиных шагов мир смазался… и всадники оказались в окружении янычар с саблями на изготовку. Бронец был прав, даже глазом моргнуть Черва не успела. 18 Божественное откровение Второй весенний месяц, ветхая неделя Капище на Лунном озере До капища-на-озере они добрались к исходу перекройной недели. Пеплица шла усталым шагом. Переход через болота с двойной ношей дался кобыле тяжело. У Одолена залегли тени под глазами. Он плохо спал. Он не подавал виду, что знает Багулкин секрет, хотя она особо и не хоронилась. Но думать о нем не переставал ни на миг. По поверью, волхвы Горына-Триглава снова появятся, когда в Подлунный мир вернется наследник Царей-полозов. Значит ли это, что древний полозецкий бог Солнца набрал силу, очнулся от долгого сна и собрался свергнуть Лунных богов? Значит, бешеница и одичание звериных оборотней все-таки дело рук ужалок? Но ежели все так, то отчего на капищах страдают единственно идолы Луноликой? Или ужалки не причастны к бешенице и запаршивевшим целебным водам? Но тогда противостояние с ними, с волхвами Горына-Триглава и с потомком царей их ждет впереди? Слишком много заумных вопросов для такого скудоумца, как Одолен. Багулка сидела на Пеплице задом наперед, свернув ноги кренделем, и плела из лыка очередной науз. Перья и черепа в ее волосах щекотали Одолену спину. Пару дней назад по общему направлению она угадала, что они идут в курганы-в-степях не через Стрежень и реку Осколков, а крюком через капище-на-озере и Перевальскую теснину. Одолен не признавался, что идет в Чертоги богини, опасаясь сцены ревности, но Багулка и без него обо всем догадалась. Пошипела, поплевалась ядом и ложе ночами боле с ним не делила. А на что она надеялась? Что он из-за одной бабы предаст богиню, спасшую его душу? Она слишком низкого мнения о нем. Или слишком высокого о себе. Ольхи и ивы сменились березняком, уже покрывшимся легким зеленым маревом сережек. Снег сошел, обнажив желто-бурую траву. Впереди, в просвете меж черно-белыми стволами, виднелась громада Огнедышащих гор, уходящая на север, и гладь Лунного озера, простирающаяся на юго-восток. На небо над ним наползли тонкие светлые облака, из которых посыпалась морось. Но на горизонте позади осталась полоска лазурного неба, с которого светило закатное солнце, раскрашивая ближайшие облака в золото и киноварь. И, разбивая лучи о дождь, в народе прозванный грибным, рисовало коромысло радуги над озерной гладью. На душе у Одолена невольно стало благостней. У подножия гор, на берегу озера располагалось капище. Идолы троебожия в четыре человеческих роста, под три косых сажени, здесь были вытесаны прямо в скале, из черного вулканского базальта. Пред ними на берегу покоился черный алтарь с застывшими подтеками крови. У ног Луноликой, воздев руки к небу, молились два седых волхва. Цокот копыт они, несомненно, услышали, но не обернулись. Дурная примета от молитвы отвлекаться. По бокам от троебожия в горе темнели проходы в выдолбленные пещеры. Одолен спешился и кинул поводья на луку седла. – Вернусь на рассвете. Багулка полуобернулась, с неприязнью покосилась на идолы троебожия, мазнула взглядом по волхвам, передернула плечами и стрельнула раздвоенным языком. – Ежели ещ-ще желаеш-шь, чтоб я тебя в курганы-в-степях провела, изволь не задерживатьс-ся! – пригвоздила она его карими глазами с золотыми прожилками и щелью зрачка. Неуютно тут волхвице бога Солнца? Быть может, ослабнет слегка? Одолен тряхнул головой, скрывая сизые глаза неровно обрезанными пепельными космами. Чтоб она не заметила мелькнувшего в них недоброго, мстительного торжества. И шагнул под свод пещер. Здесь было пустынно, как и всегда, окромя праздника летнего Солнцеворота, когда тут собираются волхвы со всех княжеств на ежегодное вече. Факелы не горели, только тускло светились треуглуны на стенах, нарисованные той же краской, что и полумесяцы на лбу и щеках волхвов. В центре стояли укрытые шкурами лавки вокруг большой деревянной чаши, разделенной волнообразной доской пополам. Допрежь в ней извечно живая и мертвая вода была, а ныне пусто. Привычный мир стирается на глазах. Одолен лег на одну из лавок, укрылся шкурой и выбранился сквозь зубы, готовясь к головомойке. Наведенный волшбой сон пришел тотчас. – Не торопился ты ко мне, котик, – раздался надтреснутый старческий голос. Одолен обернулся на звук, кланяясь в пол. Точнее, в галечные камни. Слуха коснулся тихий плеск воды. – Не серчай, хозяйка, – положил Одолен руку на сердце, не спеша разгибаться. – Я должен был обыскать могильники жабалаков в курганах-на-болотах. Убедиться, что не их ворожба целебные воды испоганила. – Ой ли? – голос стал издевательским, еще скрипучей. – А мне сдалось, что ты попросту не упустил случая навестить свою ужалку-полюбовницу! Ох и достали его эти ревнивые бабы! – Показалось тебе, хозяйка! – отрезал Одолен. – С Багулкой я полтора десятка лет не знался, и еще столько же не встречался бы. Не могу я принять, что она меня за мою подлость прощает. Дурнею от нее, как от сивухи. Водиться с ней перестану, как только по курганам она меня проведет. Знаешь же, что самому мне козьи тропы к ним не отыскать. – А еще знаю, как гнетет тебя, что бирюком ты по свету скитаешься! – прикрикнула старуха, всю его душу наизнанку выворачивая. – Только вот сам ты сей путь избрал, сам свою дорогу кривой сделал. Да не когда язвенник выпустил, а раньше, когда родительское дело предал, на легкую деньгу польстился и к разорителям курганов примкнул. А я душу твою от гниения спасла, очищение-искупление подарила. Но у всего цена своя имеется. Мой ты, Одолен! – сухие, узловатые старческие пальцы вцепились ему в подбородок, поднимая его голову. Он выпрямился, глядя сверху-вниз на скрюченную старуху. Спина у нее была горбата, словно полумесяц. Лицо, напротив, вогнутым из-за выступающих лба и подбородка. С боку тоже с месяцем схоже. А кожа неровная, что Луны поверхность. Вся в рубцах-рытвинах, какие у иных от оспы остаются. Не похожа богиня на идолы свои. Она стояла на берегу озера. За спиной Одолена щерились пики гор. С черного бархата неба подмигивали звезды, и скалился ущербный месяц. Они отражались в озерной глади, и горизонт оттого терялся, размывался. Чудилось, что и нет его вовсе. Одна только сияющая звездами бездна. – Ты мой, – повторила богиня, до боли сжимая когтями его подбородок. – Благодаря мне силой владеешь, благодаря мне даже князья над тобой не властны, благодаря мне уважением среди народа обласкан. Обо мне и думать перво-наперво должен! Ты знаешь обет Одолен, на кой сам добровольно согласился. Не положено волхвам моим ни стаи, ни своры, ни жены, ни детей, ни дома, ни места своего. Коли привяжешься к кому или чему, враз сил и моих, и своих мужских лишишься! – Не оскорбляй меня сомнениями в моей тебе преданности, хозяйка! – обозлился Одолен, вырываясь из ее хватки. – Тебе я по гроб жизни благодарен, к тебе до гробовой доски и привязан. Это ты меня оставила, замолчав на три месяца. Я уж думал милости твоей лишился, чуть не упился с горя в Хладоидольске. А как понял, что в молчании твоем крик о помощи, тотчас на выручку кинулся, беды простого люда до лучших времен оставив. Ну прости уж, что не сразу пороги твоих Чертогов оббивать отправился, а сначала жабалачью ворожбу решил проверить. Сама виновата, что эдакого скудоумца себе в слуги выбрала! – Кабы сразу ко мне пришел, уже б знал, что ворожбу искать надобно в курганах-в-степях, на могилах варрахов! – фыркнула богиня, не вынося, ежели последнее слово не за ней оставалось. Одолен только глаза прикрыл, не став продолжать это бессмысленное гавканье и выцепил главное: – Ворожей – варрах? Но как это возможно, ежели их всех под корень извели во время Чистовой переписи, почитай, сотню лет назад? Луноликая словно постарела еще на десяток лет. – Братья мои постарались, – она в бессильной злобе сжала узловатые пальцы в кулаки. – Безликий, видать, решил, что недостаточно почестей ему от людей достается. И измыслил, как ворожеев, коим он извечно покровителем приходился, в Подлунный мир вернуть. А Многоликий, растерявший паству после Скоморошьего бунта, помочь ему вызвался. Вот два десятка лет назад, в день, когда Вдругорядная Луна с затмением совпала, что раз в полтора столетия бывает, и родился ворожей. Одолен нахмурился. Ежели память ему не изменяет, Гармалы Гуары двадцать лет назад в княжествах еще не было, он тогда на Заморских островах обретался. Но были другие волкодавы, охотящиеся на ворожеев, многоликих и безликих. И ко дню затмения Вдругорядной Луны готовились они не менее основательно, чем Могильник. Грамоты о бабах на сносях к волкодавам со всех княжеств стекались. И тем из них, кому по срокам разрешаться от бремени выпадало в день Многоликого и Безликого или около того (чтоб наверняка), волкодавы отправляли снадобья, чтоб преждевременные роды вызвать. Разумеется, не у всех удалось предупредить рождение чад, проклятых двумя богами сразу. Но участь проклятых новорожденных была предопределена. Коли их мать с отцом не могли жизни лишить, так добросердечные соседи подсобляли. Да и потом, несколько следующих лет волкодавы детей, рожденных в ту неделю, проверяли на безликость и многоликость. Но ничего лишнего не выявили. Откуда ж среди них ворожей взялся? – О том не ведаю, – откликнулась Луноликая на его мысли. – Скрыт он братьями от моего взора. О нем-то самом знаю только потому, что одна из рож Многоликого похвастаться мне решила.