17 Беовульф Второй весенний месяц, перекройная неделя Зареволесское княжество, Стрежень Весна наконец взяла бразды правления в свои руки. Линяли, меняя шубки, зайцы с белками, птицы свиристели, не смолкая. Ноздреватый снег истаивал на глазах, ручьи текли реками, капель звенела вовсю. Но для Червы вся эта «благодать» значила лишь одно: ежели они не успеют добраться до Стрежни затемно, останавливаться на ночлег будет мокро. Солнце припекало, и Черва, запарившись, скинула дубленку на круп Норова, оставшись в одном черном кафтане. Взгляд Бронца, едущего чуть позади на своем игреневом Лиходее, почуялся чесоткой меж лопатками. Спустя две дюжины минут, Черва не выдержала-таки и, не оборачиваясь, напомнила варвару о приличиях. – Кафтан мне прожжете, сударь! Взгляды голубых глаз волкодава и впрямь все чаще стали обжигать. Черве под ними делалось неуютно, но не так, как от сального, липкого, пачкающего внимания простолюдинов. Бронец повел плечами, словно в пластинчатом куяке ему вдруг сделалось тесно, и устремил потяжелевший взгляд за горизонт. – Косы у тебя, княжна, для глаз услада, – проронил он. Кто о чем, а горец о косах! Черва покосилась на его сложно увязанные пряди цвета спекшейся крови и фыркнула, пряча смущение. От незамысловатой похвалы на сердце невольно потеплело. Косы – длинные, толстые, шелковистые как барханские ткани – были ее гордостью. Но все в стае князя Серыся нарочно их обходили вниманием и доброго слова ни разу о них не говорили. Ведь они были черные, что сажа. А рысям таких иметь не положено. Но с чего это он нежданно решил удостоить ее беседой? Слова эти были первыми, что Бронец сказал за последние пару дней, а до них как воды в рот набрал. Дрессировал он ее эдак. Чтоб, вестимо, осознала свою ошибку и прощения за нанесенное ему умозрительное оскорбление попросила. Но тут он просчитался (а умеют ли варвары вообще считать?). Во-первых, Черва не в зверином цирке Укротителя, чтоб ее дрессировать. Во-вторых, молчание – не та острастка, чтоб ее запугивать. Бронец, может, допрежь и водился единственно с болтушками, а Черва словоблудия и пустобрехства не уважала. И, наконец, она искренне недоумевала, в чем она не права. Она отдалась во власть Бронца, освободившись тем самым от власти батюшки. Отныне команды князя Ревеня Серыся (да и вообще кого бы то ни было, опричь Бронца) ею не воспринимались вовсе. Но стоило ей отослать княжеских берсерков обратно к батюшке несолоно хлебавши, как Бронец решительно заявил, что готов немедля снять с нее науз-ошейник. Поелику привередливая кисейная барышня, воротящая морду от княжичей, на поводке ему даром не сдалась. Только силы отнимает, надобные для укрощения ее строптивого нрава. Она тогда вежливо (насколько это было возможно после сравнения ее лица с мордой) поблагодарила его за спасение. И просветила, что отныне он втянул себя в княжеские склоки, а выпутаться из них запросто не удастся. Князь Серысь не простит варвару присвоения столь удобной разменной монеты. Сиречь Червы. Черва крайней в ответе за это оказаться не желала (ее дело сторона, обряд Бронец сам завершил!), посему предложение снять ошейник решительно отклонила. Со словами, что лучше уж пострадает ее гордость, чем сызнова лицо. Ведь покуда она на поводке у Бронца, она под его защитой. В том числе от него самого. Он тогда как-то страшно потемнел лицом. Вестимо, решил, что она им воспользовалась. Невдомек ей было, как оскорбила она его, допустив, что он на девку способен руку поднять. С тех пор с ней не разговаривал. До сего дня. Удачу стоило ловить за хвост. Пустой болтовни Черва и впрямь не выносила, но в основном ежели она отвлекала от дела: плетения наузов, тканья гобеленов или составления противотрав. Но однообразный лес вокруг, сменившийся прозрачным березняком, стоило им пересечь границу Сумеречного и Зареволесского княжеств, да сдержанная рысь Норова ей надоели – мочи нет! Тут и до беседы с варваром поневоле снизойдешь. – Сила у вас, Бронец, с княжеской потягаться может, – словно между прочим заметила Черва, касаясь пальцами узора на шее. Тот, вопреки ожиданиям, не мешался. Разве что Бронец из-за него воспринимался отчетливее. Черва отныне загодя чуяла его приближение, почитай, за версту. И иногда угадывала его настроение, подчас нечитаемое на грубом, рубленном лице. И, само собой, любое его слово теперь для нее было командой. Чудно́, что при таком раскладе он не заставлял ее силой принести извинения. В любом случае, Черва на диво легко сносила ошейник. Привыкла, должно быть, к покорности, покуда жила на коротком поводке у батюшки с матушкой. Повисло молчание, нарушаемое лишь чавканьем копыт жеребцов по раскисшему Тракту. Бронец пожевал кольцо в губе, поиграл желваками и хмыкнул. – Ты, княжна, ежели чего узнать хочешь, так спрашивай напрямую, душевно прошу, – он упрямо выдвинул нижнюю челюсть и напомнил. – Мы же, огнегорцы, до того дремучие, что намеков не разумеем. Он ее… дразнит?! Черве хотелось бы просветить его еще и касательно его дурных манер, но язык прилип к небу. Ошейник вынуждал говорить лишь то, что требовал… хозяин. – Отчего же вы во время Свар за место вожака не боретесь? – поинтересовалась она в лоб, как просили. – С вашей силой князем стать – плевое дело. Бронец досадливо отмахнулся. – Какой прок княжеству от государя, обделенного Луноликой наследниками? Благоразумно. И весьма самоотверженно. – Ну а ты, княжна? – он не остался в долгу. – Отчего опричником заделалась? – По батюшкиному велению, по матушкиному хотению, – горько вздохнула Черва, не в силах слукавить из-за ошейника. Бронец хмыкнул себе под нос. Многозначительно и неодобрительно. – Полагаете, что барышням негоже уметь защищать себя? – тут же вскинулась Черва, нечаянно огладив нагайку на поясе. Это их огнегорские женщины носа из дома не кажут! Дрессированные! – Полагаю, что обряжать мужланом пригожую девку – злодеяние, – укоризненно отрубил Бронец. – Я б на месте твоего отца коршуном следил, чтоб эдакие ладошки ни в жизнь ничего тяжелее иглы не тягали. Ваших девок, продаваемых в чужие стаи для укрепления своих, и так судьба не балует. Так кто же их холить-лелеять будет, окромя отцов? А твой… – Бронец презрительно сплюнул. – А мой позаботился, чтоб я постоять за себя могла, а не выросла кисейной барышней! – огрызнулась Черва, не желая показывать, какой отклик на самом деле нашли слова варвара в ее душе. И вообще, бранить княжескую чету Серысей имеет право только она! Бронец глянул на нее жалостливо, как на блаженную. Но отчего-то его сочувствие не ранило ее гордость. Может, потому что было неподдельным? Под этим взглядом Черва стушевалась, вздохнула горестно и нежданно призналась: – Я шить люблю. И вышивать, и вязать, и ткать. Хотела наузницей стать, в Барханное княжество грезила отправиться на выучку… когда мы там окажемся? – поспешила она сменить тему, на корню зарубая нездоровое желание распахнуть душу нараспашку. «Было бы перед кем!» – высокомерно вздернула она нос. – Вот как только доберемся до Стрежни, да разберемся с тамошними волкодавскими заказами, так сразу на козьи тропы и ступим, – Бронец похлопал забеспокоившегося Лиходея по каурой шее, укрытой молочной гривой. – Глазом моргнуть не успеешь, а уже в городе-на-костях. – Вас, сударь, послали выяснить, не готовятся ли Полозы свершить переворот, а вы размениваетесь на заказы по изгнанию меш и чмухов, выданные чернью? – Черва пренебрежительно поджала губы. – До чего же ты все-таки, княжна, зловредная, – снова сплюнул Бронец, но не в сердцах, а как-то… смиренно. Черва фыркнула и хотела поправить, дескать, всего лишь справедливая, но передумала метать бисер перед варваром. – Не размениваюсь, а выполняю свою работу, – укоризненно попенял ей он. – Я волкодав, а не опричник, упреждающий заговоры. Паче того, обвинение Полозов в наших бедах все еще мнится мне ловушкой. Кому-то очень нужно сызнова стравить нас с ужалками, посеяв смуту, как пятьсот лет назад, при Свержении. И кидаться в этот омут с головой, не ведая, какие йелени и аждаи там водятся, не достойно волкодава. Он еще было глухо заворчал что-то нелестное о Серысях и арысях в целом. Но над лесом вдруг взвился тревожный шорох крыльев. Из дубравы впереди с хриплым граем в воздух вспорхнули десятки грачей. Кони всхрапнули и затанцевали на месте. Черва натянула поводья вороного и обеспокоенно переглянулась с Бронцом. Лук и бердыш они обнажили, не сговариваясь, и пустили коней осторожным шагом. Тракт петлял, то ныряя в березняк, то возвращаясь обратно в дубраву. Смеркалось, и небо линяло с насыщенной лазури до блеклого розово-сиреневого заката. На небосклон, словно карабкаясь из плена цепких, голых ветвей леса, взбиралось бледное полнолуние. Наконец, лес раздвинулся, и Тракт сбежал в низинные поля. Черва с Бронцом замерли на пригорке, настороженно осматриваясь. Поля примыкали к Стрежни, большому селу, которое с появлением в нем козьих троп расползлось по холмам и размерами почти сравнялось с городком. За селом сверкала гладь бескрайнего Лунного озера и с тихим рокотом несла свои воды река Осколков. Далеко на горизонте вырисовывались очертания пиков Огнедышащих гор, На душе у Червы заскребли кошки. Она сначала спутала их с рысью, что царапалась изнутри и просилась наружу, под лучи полнолуния. Но вскоре поняла, что это звериное чутье предупреждало об опасности. Свою рысь Черва выпустила. Мышцы налились нечеловеческой силой. Удлинились и заострились клыки с когтями. Уши вытянулись и опушились. Над губой и бровями выросли чувствительные кошачьи усы. Наконец, зрачки глаз сузились, а радужка наоборот по-звериному расширилась. Стрежень сразу стала видна, как на ладони. – Ворота открыты, – зашипела Черва, выгнув спину и вздыбив на загривке черную шерсть. Кафтан натянулся, но, вышитый особыми наузами, не порвался. – И дым из печных труб не идет, – согласно добавил Бронец, пуская Лиходея шагом с пригорка в поля. Черва коленями велела Норову не отставать. С таянием снега из-под сугробов освободились пугала и теперь следили за всадниками нарисованными глазницами, покачиваясь и поскрипывая на ветру. – Собак не слыхать, – все больше угрюмел Бронец. На одном из холмов, за пределами сельского частокола, разрослось мрачное буевище с капищем, идолами троебожия и покосившимися треуглунами на могилах. – Идол Луноликой искромсан в щепки, – Черва положила стрелу на тетиву и перевела взгляд на Стрежень, до которой оставалась пара косых саженей. Звериное чутье липко пощекотало чужим взглядом. – Но село не пустует. – Ежели бы тут развелись дикие, они давно бы разбежались по лесам, – озвучил ее мысли Бронец. Значит, бешеные. Причем, судя по замершей сельской жизни, лишенные намордников, помогающих держать приступы болезни в узде. Учитывая, что без намордников у бешеных усиливается водобоязнь, лечебный щелочной раствор стреженцы не пьют. А без лечения смерть от бешеницы наступает так же, как и от обычного звериного бешенства, дней через десять после заражения. Значит, Стрежень уступила болезни не так давно. Но что тут произошло? Не хватило на всех наузов-намордников, и на селян напали свои же? Или сюда ворвались стаи одичавших зараженных, искусав стреженцев? Но где тогда подранные тела? И почему село, кишащее бешеными, выглядит на удивление целым, будто и не было тут никакой бойни? Вопрос, точно ли им стоит туда соваться, Черва не поднимала. Без козьих троп по реке и пустыне до Полозов им придется добираться неделями. В Стрежень они шагнули к окончанию заката. Небо налилось темной бархатной синевой, россыпь звезд на котором сверкала самоцветами. Полнолуние, незамутненное облаками, сияло вовсю. Очертания домов и плетней стали четче. Тени от них резче и чернее. Дома в Стрежени были большие, как само село. Светло-серые избы из кленовых и ясеневых бревен и белые мазанки с четырехскатными соломенными крышами. Непременно с резными наличниками и расписными ставнями. Плетни были невысокие, в два аршина, но крепкие, с частыми прутьями и горшками на черенках. За ними виднелись огороды и сады с кряжистыми дикими яблонями и вишнями. А еще курятники, свинарники и хлева. Пустые. Ограбили их что ли? Сами стреженцы, бегущие прочь зараженного села, или добросердечные соседи позаботились, дабы скотина даром не пропала?