– Как выманивать выворотня-то будем? – полюбопытствовал Ганька, собирая хлебом остатки подливы со стенок горшочка. – У нее, видать, ума палата, раз со стаей ни на одном месте надолго не задерживается. Может все-таки поспрашиваем в «Брехливом хмелеваре»? – Ежели узнает, что на нее охотятся, либо попросту почует волкодава, то сразу сбежит, – качнул головой Гармала, катая посох в ладонях. – Ищи потом ветра в поле по всем княжествам. Он сидел, опершись локтями о колени. Рыжие волосы, черные на затылке и белые на концах, занавешивали бледное лицо с бельмами глаз. Худой, длинный и нескладный, он смахивал на паука, караулящего добычу, затаившись в паутине. И кто знает, что за паутину он плетет? Не слишком ли медлит он с поимкой выворотня? Не оттого ли тянет время, что сам это чудище создал? Как говорится, в любом расследовании главное не выйти на самого себя! Или Ганька сызнова выдумывает небылицы, не зная всех тонкостей волкодавского ремесла? В корчме вдруг стало шумно. Основательно набравшиеся самогона селяне, коим повезло избежать заражения, обступили тех, что в намордниках. Ганька, за эту неделю уже налюбовавшийся на десяток подобных случаев, подергал Гармалу за рукав зеленого кафтана. Тот прислушался, печально вздохнул, кинул на стол плату за ужин, и они засобирались на выход. За их спинами селяне принялись доказывать соседям, послушным из-за наузов-намордников, кто тут вожак. Унизительное зрелище. Свежий, ночной воздух, благоухающий талым снегом и мокрой землей, остудил, прогоняя негодование. Бессмысленно злиться на народ за его дремучесть. – Стало быть, придется ловить на живца, – все также печально отозвался Гармала, опершись на посох. – Не хотел я никем жертвовать, но, видать, не получится иначе. – Зачем жертвовать? – Ганька недоуменно захлопал глазами. – А я тебе на кой ляд? Отправь меня приманкой! Я сражаться умею! Щелбан по лбу Гармала отвесил ему безошибочно, словно зрячий. – Что за напасть с твоим самосохранением! Запомни, коли волкодавом однажды заделаться грезишь: мы не жертвуем собой. Ибо один мертвый волкодав, это несть числа мертвых простых людей, которых он уже не сможет спасти. Ганька надулся, обиженный, что его героический порыв не оценили по достоинству, да еще и отчитали, аки несмышленыша. – А нужен ты мне для дел стократ важнее, – развеселившись, покачал головой Гармала, направляясь к дому старосты, где им предложили ночлег. – Кто меня будет в дороге развлекать, да кренделями своими плату за постой сбивать? – вдоволь наслушавшись обиженного сопения Ганьки, улыбнулся, но как-то печально. – Да и местные с циркачом общаются охотнее, чем со слепцом по прозвищу Могильник. За свои обидки Ганьке тотчас стало стыдно. Волкодав-то его взаправду ценит, а он тут расходный материал из себя изображает! – К тому же, – Гармала толкнул дверь в натопленные сени, подождал, пока Ганька шмыгнет внутрь, и улыбнулся еще печальней. – Выворотень на тебя вряд ли клюнет. – Оттого, что я безликий? – вскинулся Ганька. Что же он, хуже падали, коли без зверя внутри родился? – Не оттого, – коротко отозвался волкодав, укладываясь на лавке лицом к стене и укрываясь своим черным плащом. Ганька замер. Первой мыслью было тотчас дать деру, но вдали вовремя завыли волки, заставляя одуматься. – Давно догадался? – нахохлился он, невольно выбирая самую близкую к выходу лавку. Самую далекую от волкодава, видать, взаправду чующего любую ложь. – С первого дня, как тебя ко мне служкой приставили, – без бахвальства ответил Гармала и со вздохом пояснил. – Ты, когда пьешь, глотаешь слишком тихо для мальчишки. А сердцебиение и дыхание у тебя, наоборот, чаще. Ишь, какой ушастый выискался! Ганька тоже улегся, раздумывая, стоит ли докладывать Цикуте об этом. Хотя это же к делу не относится? Признаваться в том, что Ганька не такой хороший лицедей, каким себя мнил, не больно-то хотелось. А Гармала, коли не тронул его за эти три недели, вряд ли станет приставать сейчас. В отличие от того, кто приходит к Ганьке во снах. Запомнить бы его лицо, да начистить кистенями при встрече за эдакую срамоту! Разбудил его перестук игральных костей. Гармала, как всегда проснувшийся ни свет, ни заря, стоял у окна, стылая мгла за которым словно отражала бельма его глаз. – Волчья стая где-то к северо-востоку от нас, – сообщил он, едва услыхал, как завозился Ганька. – Сколько деревень окрест стаи? Ганька поглядел на его длинные, черно-рыже-белые волосы, в очередной раз припомнив сон, и мысленно покрутил перед глазами карту. – Дюжина, – посчитал он. – С учетом той, в коей мы сейчас обретаемся. – Вычти те, где мы уже точно знаем, что пропало мужичье. Ганька наморщил лоб и, высунув от усердия язык, растопырил пальцы для наглядности. – Остается девять! – Пронумеруй их, – попросил волкодав. – Как вздумается. Ганька, не мудрствуя лукаво, присвоил им цифири посолонь. Гармала потряс кости в кулаке и мягко кинул их на подоконник. Провел по граням подушечками пальцев, считая значения, и глухо зарычал, скаля верхние клыки. – Идем в шестую. Там следующая жертва будет. – А ежели б десять выпало? – ехидно поинтересовался Ганька, все еще не до конца веря в ведунство. – Не выпало б, – ничтоже сумняшеся откликнулся Гармала, собираясь. Вот это самомнение! Хотел бы и Ганька однажды стать таким же уверенным в своих силах. До деревни добрались к вечеру. Поселения, слушаясь приказа Великих князей, закрыли ворота, чтоб не впустить бешеных. Дороги меж деревнями без подновления замело и приходилось пробираться через сугробы с осевшим из-за оттепели, уплотнившимся снегом, ломая жесткую корку наста. Голубые ели вокруг тревожно перешептывались, словно подгоняя. Ганька и сам торопился, чуя, как время утекает, аки песок сквозь пальцы. Гармала, занудно наставлявший его всю дорогу, остался под сенью колючих лап, не желая нечаянно спугнуть выворотня. А слух о волкодаве по деревушке разнесется вмиг. Поэтому Ганька пошел один. – Веди себя, как волкодав, и с тобой ничего не случится, – напутствовал Гармала, обвешивая его оберегами да наузами. Лишь бы не как в той поговорке: послушал козла баран, да и сам в беду попал. 15 Выворотень Второй весенний месяц, младая неделя Сумеречное княжество, окрестности Тенёты Ганька постучался в ворота, сунул под нос сторожевым псам грамоту княжьего вестника и сообщил, что он-де тут по архиважному и зело секретному государевому поручению. Прошел проверку на бешенство (зряшную, ведь всем и так известно, что безликих бешеные не кусают, ибо не чуют в них опасности), с шутками-прибаутками вызнал, где тут обирает главная деревенская сплетница, и со всех ног дунул к ней. Сплетницей оказалась одинокая седая старуха в наморднике, оплетающем нижнюю челюсть. Она вышла на порог, помешивая в ступке воду с золой, и долго вчитывалась в грамоту, подслеповато щурясь, но буквы явно разумея. Узнав в Ганьке столичного циркача Коленца аж зарделась вся и охотно поделилась, что знает она о том, кто среди их «кобелей» загулял надысь. Кузнец, «паскуда», а ведь у него жена на сносях и детишек семеро по лавкам! Ганька в унисон со старухой поохал, отсыпал ей медяшек, покупая ее молчание, и отправился к дому кузнеца. Можно было обойтись и без сплетен, но тогда Гармале, чтоб услышать выворотня, пришлось бы приблизиться к деревне. А чем ближе волкодав, тем вероятнее, что выворотень его заметит и сбежит. Сумерки сгущались. На улицах не было ни души, но так теперь после заката было в каждом поселении. С неба скалился ущербный месяц. В избах подмигивал свет лучинок, из труб тянулся сизый дымок. Ганька, схоронившись за свинарником, помня наказ Гармалы, спешно переодевался. Все, что было, вплоть до исподней рубахи, он надевал шиворот-навыворот. Напоследок поменял левый и правый валенки и натянул (чудо-чудное, да диво-дивное) шапку-невидимку. Баснословная редкость, а волкодав ее на простого скомороха не пожалел. Участливый и жертвенный, да. Кузнец (как есть паскуда!), тихо притворив дверь, покинул дом ближе к полуночи. Ганька прекратил выделывать коленца, чтоб согреться, и крысой шмыгнул следом. Кузнец – косая сажень в плечах – сдвинул выломанное бревно в частоколе и был таков. Ганька глянул на верхушки елей и прикинул, сколько мужику идти до леса. Подождал, примерился к бревну, насилу его сдвинул (вот потеха была бы, кабы ему силенок не хватило) и выскользнул из деревни. Развернувшись к частоколу лицом, сжал в кулаке комок дурман-травы и пошел задом наперед. Рядом вилась цепочка следов кузнеца. Главное теперь не оборачиваться. Иначе выворотень его вмиг учует. А пока одежда наизнанку давала отвод глаз чудища. Тишина, как назло, стояла оглушительная. Вдали слышался скрип валенок кузнеца. Ганька старался не издавать не звука, чтобы не разрушить наузный отвод глаз на шапке-невидимке, а потому полз, аки тихоходка. Шаги кузнеца удалялись, но Ганька успокаивал себя народной мудростью: «тише едешь – дальше будешь». Он не будет торопиться. Волкодавы не торопятся. Так учил Гармала. Остается надеяться, что тот не решил эдак избавиться от прилипчивого помощничка. Ну, ежели чего, кистени у Ганьки всегда при себе. Нежданный женский хохот заставил замереть истуканом, обливаясь холодным потом. Ганька и не заметил, что так близко подобрался. До сладкой парочки «паскуды с выворотнем» было всего с четверть версты. Девка-выворотень что-то защебетала, а Ганька с удивлением признал, что голос ему знаком. Где же он его уже слышал? «Я тебя обслужу… Чего изволишь…». В трактире! Подавальщица их новая! Хмеля, кажется. Ганька еще, помнится, подумал, что с таким имечком ей только в «Брехливом хмелеваре» и работать. А она себе это имя взяла попросту потому, что фантазия у выворотней скудная. «Паскуда с выворотнем», воркуя, аки голубки, отправились глубже в чащу. Ганька, помедлив, за ними. Замирая каждый раз, когда спина натыкалась на кусты или еловые лапы, которые приходилось осторожно обходить, на ощупь, не оборачиваясь. Перед глазами вздымались ели-великаны, вдаль убегали две цепочки следов. Идет ли по ним Гармала, держа безопасное расстояние в версту, Ганьке не удавалось разглядеть. Изредка он ощущал свою ущербность из-за лишения внутреннего зверя. За спиной послышалась возня. Ганька продолжил пятиться, опасно сближаясь, и, чтобы отвлечься от страха, прокручивал в голове назидания Гармалы. Потом раздалось рычание и тоненький, совсем не мужской визг. Ганька, вознеся молитвы всем известным богам, обернулся, на ходу одной рукой выдергивая кистени из-под кожуха, а другой замахиваясь дурман-травой. Не добросил. Он часто ощущал свою ущербность из-за лишения внутреннего зверя. Здоровенная, под три аршина в холке серая волчица, с длиннющими передними лапами, и коротковатыми задними, согнутыми по-человечьи в коленях, повернула оскаленную башку к Ганьке. С частокола клыков на снег медленно капнула слюна. Завопил Ганька инстинктивно. Так громко и так высоко, как мог. В надежде, что вопль и Гармалу привлечет, и выворотня отпугнет. Гармала в версте от них. Он будет здесь через полдюжины минут. Почему-то, когда они это обсуждали по пути в деревню, полдюжины минут не казались вечностью. Выворотень взревел, лапой отбросил комок дурман-травы и прыгнул на Ганьку. Неделя скучной учебы с волкодавом не прошла даром. На ловкость скоморох и допрежь не жаловался, с кистенями его научил обращаться факир в бродячем цирке, а Гармала показал, как правильно уклоняться. Так что Ганька прыгнул выворотню под брюхо, замахиваясь шипастыми гирями. Попал. Но слишком слабо, только шкуру чутка пропорол.