Хотя с чего Одолен вообще решил, что богиня, до сих пор хранящая молчание, почтит его своим присутствием, он не знал. Просто чуял, как подсказал кто. Но, видать, придется смириться с опозданием, ибо на верховые болота, где были курганы, они с Багулкой вышли лишь спустя несколько дней, к началу младой неделе второго весеннего месяца. Пружинистая земля здесь была устлана жухлой ржаво-рыжей травой. На ней не росло ничего, окромя карликовых сосен. Меж ними, крадучись, охотились на лягушек и ужей серые цапли. Небо впервые за последние дни сверкало чистой лазурью. Солнце стало прогревать воздух, и от тепла очнулся гнус. И Багулка. Движения ее стали порывистей, а язык острей. И дня теперь не проходило, чтоб она Одолена не обласкала гадостно. Вчера, вот, заявила, что с эдакой куцей бородкой он похож не на снежного барса, а на козла. Он зверел, но пока еще держал себя в руках. Точнее, в когтях, что раз за разом пропарывали ладони из-за чрезмерно сжимающихся кулаков. Она и в юности-то была той еще хладнокровной гадиной, а с возрастом и вовсе превратилась в натуральную гадюку подколодную. И какого рожна что-то в ней его так цепляет, что не выкорчевать? Долго терпеть ее рядом было решительно невозможно, а порознь жить невыносимо! С ней чересчур остро. Без нее пресно. Беда, конечно. На пути стали попадаться одинокие хижины. Добротные, но по виду заброшенные. Деревень тут не было. Очнувшееся с растущим месяцем звериное чутье Одолена пару раз ошпаривало чужим интересом, а в мутных окнах хижин мелькали тени. Должно быть, псеглавцы, брошенные камышовыми котами. А, может, меши. Или вовсе таласымы, хранители домов, кладов и полей – замурованные заживо под порогом и переродившиеся бессмертными оборотни, превращающиеся в домашних кошек или собак. Ни Одолен, ни Багулка не торопились проверять хозяев заброшенных жилищ. На болотах любопытство не в чести. Наконец, пустошь кончилась и впереди замаячили холмы. Громадные, в три человеческих роста и по пять косых саженей в поперечнике. Заросшие корявыми соснами, они укрывали топь насколько хватало глаз. То и были курганы. Без входов, без выходов. Замурованный могильник жабалаков, попасть в который можно было только козьими тропами. Найти которые способны лишь ищейки, волкодавы да ужалки. Для этого-то Одолену и нужна была Багулка. Она может носом тепло чуять, и по его потокам найти червоточину в пространстве, ведущую хоть на иной конец света. А по ней уже выйти туда, куда надо. Сам Одолен на козью тропу мог наткнуться только по чистой случайности. И дай-то бог, чтоб на нужную. А не то перенесет его куда-нибудь на Заморские острова и поминай, как звали. Многие заблудшие в курганах попросту шли не теми козьими тропами. Багулка стрельнула раздвоенным языком и втянула носом воздух. Походила по округе и махнула Одолену. Он ухватил ее за плечо и пошел за ней, строго след-в-след. Они шли к одному из курганов. Но достичь его никак не могли, дорога словно растягивалась. Мир вдруг смазался, и их окружила темнота. Они оказались внутри могильника. Одолен моргнул, меняя глаза на кошачьи, зрачок в которых тотчас сузился. Сразу стали заметны тускло светящиеся гнилушки, позволяющие различить очертания внутреннего убранства кургана. Деревянные балки поддерживали земляной свод. От утрамбованного пола тянуло сыростью и потусторонним холодом. В стены были вмурованы идолы Горына-Триглава. Впереди темнели арочные проходы в другие курганы. Одолена скрутило болезненным узнаванием. Он уже был здесь. Шестнадцать лет назад. Коли пройти под левой аркой и пересечь цепь холмов, в тупиковом кургане будет то злосчастное скотское захоронение. На счастье, сейчас им в другую сторону, на кладбище жабалаков. Дыхание спирало. Воздух поступал сюда из все тех же козьих троп и редких нор, прокопанных зверьем. Но его все одно было мало. От духоты и еле заметного, но навязчивого запаха плесени кружилась голова. Тихо то свистел, то завывал ветер. В темноте, куда не дотягивался свет гнилушек, кто-то непрестанно копошился. То ли крысы, то ли меши. Эти черные поганцы, похожие на помесь кошки, поросенка и обезьяны, нагоняли страху, тонко хихикая, как дети или старики. Иногда слышались вполне себе человеческие голоса. Таких холмов Одолен с Багулкой избегали, не горя желанием встречаться с другими разорителями курганов. Поди им докажи, что ты тут не для того, чтоб отнять их добычу. В подземельях чередовались древние капища со следами жертвоприношений, залы славы, давно разграбленные, забытые склады со стухшими запасами рыбы и ягод, разгромленные клети для знахарских опытов и, конечно, погосты. На каждом из них Одолен останавливался, опускался на колени и читал молитвы троебожию. После осенял землю треуглуном. Наконец, выпускал толику волшбы, какой лечил запаршивевшие поля. Багулка чертила наузные рисунки, откликающиеся на ворожейские ритуалы. Но ничего не происходило. Никаких следов ворожбы, по крайней мере, недавней, тут не было. Изредка им попадались останки несчастных, заблудших во мраке лабиринта. Скелеты, мумии и несколько недавних тел, с прогрызенными крысами потрохами и лицами. Часть из них были псеглавцами с мохнатыми ушами, звериными носами и полосатыми хвостами камышовых котов. Видать, жильцы тех окрестных хижин. Время тут определять было затруднительно, посему привалы они делали, попросту когда уставали. Но судя по тому, что засыпали они дважды, плутали тут они уже третий день кряду. Потом, когда оба признали, что обряда посвящения здесь не проходил ни один ворожей уже пару столетий, блуждали еще целый день в поисках выхода. Та козья тропка, через которую они вошли, уже исчезла, вот ужалка и вынюхивала новую. А когда сошли с нее, оказались посреди ивовой рощи. Над головой сияло россыпью самоцветов звездное небо, ухмыляясь крупным половинчатым месяцем. Полной грудью они вздохнули единодушно. Липкий туман пах как никогда сладко. – Где мы? – огляделся Одолен. Багулка постреляла в стороны раздвоенным языком, зачем-то растерла меж пальцев землю и прислушалась… словно бы к ветру. Одолена вновь кольнуло неясное подозрение, но догадка ускользнула из памяти, когда Багулка довольно оскалила клыки: – В паре верст от дома. Он мечтал о бане, каше и крепленой настойке, покуда они не перешагнули порог хижины. Багулка развела огонь в очаге, и всего на миг, но Одолен был уверен, что ему не померещилось, пламя лизнуло ее ладонь, не оставив на нем ожога. В памяти вихрем пронеслись воспоминания. Вести она получала от «сорок на хвосте». Она просватана за «величайшего в мире мужа». Она прыгнула к Одолену в лодку, перемахнув пять косых саженей, словно поддерживаемая ветром. Она растерла меж пальцев землю, словно впитывая от нее знание о верстах до родной деревни. Она ласкала пламя, словно питомца. И тот шнур-науз, дающий краткосрочную власть над чудищами. Одолен вспомнил, где и когда его уже видел. В Жальниках, в гробнице Царей-полозов, волхвов Горына-Триглава, когда только с Багулкой познакомился. Сейчас в ней чуялась такая сила, что пронимала даже волхва Луноликой богини. Потому что она взаправду была сильней его. Сильней всех волхвов троебожия. Ибо была волхвицей бога Солнца Горына-Триглава, повелевающей огнем, землей и ветром. Первой со времен Свержения Полозов. Первой за последние полтысячелетия. 14 Поучения и наставления Второй весенний месяц, младая неделя Сумеречное княжество, окрестности Тенёты По лесу Ганька с Гармалой шатались, почитай, неделю кряду. Выискивали логово выворотня – зверя, что проклятием в человека обращен. Всю Тенёту трижды кругом обошли, раз за разом уходя все дальше в чащу. А в попадающихся по пути деревушках выспрашивали о странностях. Ясен пень, первым делом все сообщали о замедленно, но все же расползающейся бешенице. Следом об одичавших. Наконец, хвалились, как подняли на вилы «рогатого», то бишь волхва, который, «сучий потрох», собирался под видом лекаря их еще чем-нибудь заразить. Ганьке от этой простецкой, скорой на расправу решимости делалось не по себе. Эдак никаких хворей не понадобится, люди сами друг друга порешат. Взаправду, что ль, полозецкие происки? Сгубить врага его же руками – мысля вполне в духе хладнокровных гадов. – Волков в округе развелось многовато, – озадаченно почесал репу староста очередной деревни. – Но мы на них облавы покуда не устраиваем. Авось то наши волколаки одичавшие? Жалко как-то, своих-то. – Нападают? – Гармала подался вперед как хищник, почуявший добычу. – Не, воют токмо, – отмахнулся староста, но тотчас задумался. – Хотя гончара нашего третий день не видать, он с какой-то девкой все в леса миловаться бегал. Может, и впрямь нападают? Ганька перевел страдальческий взгляд на слепого волкодава, ожидая, когда тот начнет нудеть. И точно, Гармала жестом велел следовать за ним и на ходу принялся давать непрошенные пояснения: – Не ведаю, волки то, али дикие волколаки. Но что одни, что другие нападали бы, будь они в обычной стае. Покуда снег не сойдет, у них самый голод. А раз не нападают, значит, слушаются кого-то разумного, с подавленными животными инстинктами. Кого-то, навроде человека. Только вот ни звери, ни одичавшие оборотни к человечьим приказам, даже поданным альфами, уже невосприимчивы. – Ежели голодные стаи не нападают на всех подряд, как положено, значится, они покорны зверю с человеческими повадками. То бишь выворотню! – поспешно явил свою смекалку Ганька. А то Гармала, покуда ему не докажешь, что понимаешь, о чем он занудствует, нудеть не прекратит. При этом во всем, что не касается волкодавского ремесла, ни одного лишнего словечка из него не вытянешь! Молчит, аки рыба об лед, так его растак! И как Ганьке его в ворожбе уличать, коли он ни одного неосторожного слова в простоте не говорит? Отныне в деревнях они расспрашивали перво-наперво о волчьей стае. Да, отвечали им, взаправду бегают переярки по округе, воют ночами. Нет, не лютуют, даже скотину не дерут. Даром что кузнец (токарь, скорняк, шорник, мельник, пастух, пасечник и иже с ними, но непременно мужик) «пропал надысь». Объединяло жертв одно. Все они уходили миловаться с какой-то чужачкой. Тут непременно следовала мудрость веков о том, что «от баб одни беды». – Выворотень… девка? – уточнил Ганька, так и не сумев выдавить из себя совсем уж звериное определение «самка». – Истину глаголишь, – задумчиво протянул Гармала. Ганька в очередной раз задумался, в каком дремучем букваре волкодав выискал эдакое потешное выражение. В княжествах «говорили», а не «глаголили» уже при царях. Хотя «не сударь» Гуара мог того и не знать, чужестранец как-никак, с Заморских островов ведь. Но все равно чудно́. Они сидели в деревенской корчме, наворачивая мясо, тушеное в подливе с вареной картошкой. Вкусно – пальчики оближешь! Ганьке эдакая нехитрая кормежка нравилась куда больше изысков на столах в княжьих трапезных. Ему вообще эта неделя прочесывания лесов с волкодавом нежданно стала милей двух лет службы в княжьих палатах. Соскучился он все-таки по просторам, по бездонному небу над головой, по трелям вернувшихся в родные края перелетных птиц и по журчанию оттаявших ручьев. По ночевкам в первых попавшихся корчмах за скоморошье выступление и общению с простым людом. Даром что волкодав со своими назиданиями опостылел, хуже горькой редьки! А все потому, что однажды Гармала поинтересовался-таки, отчего Ганька к нему банным листом прилип, да в самое пекло лезет? А Ганька со страху, что его сейчас раскроют, не придумал ничего лучше, чем заявить, что он-де уже давно мечтает (ага, ночей не спит, глаз не смыкает) волкодавом заделаться. У него закралось подозрение, что Гармала ему не поверил, просто виду не подал. Хотя по его невыразительной роже и не разберешь ничего. Но допытываться Гармала не стал. Заместо того взаправду принялся учить Ганьку волкодавским премудростям. Как по косвенным признакам чудищ отличать. К кому какой подход надобен. Как к врагу незаметно подкрадываться. Куда правильно бить. Как ловушки ставить с простейшими наузами. Какие травы для волкодавских снадобий нужны. И прочую чепуху. Упрекнуть Гармалу в пренебрежении Ганькой не получилось бы при всем желании, учил он на совесть. Но, помилуйте боги, как же скучно! Будто бы нарочно добивался, чтоб надоедливый скоморох сам отстал. Накось-выкуси! Ганька делал вид, что намеков не разумеет, и упорно постигал премудрости охотников на чудищ. Хотя, знамо дело, ни одного безликого ни в жизнь в волкодавы не примут.