– Просватанная, – с ядовитым торжеством прошипела она, обвивая его руками и ногами. Удушая, как змея кольцами. – За кого? – рыкнул Одолен, не понимая, зачем ему это знать. Что он может сделать? Он волхв. Не положено ему ни семьи, ни жены, ни детей. – За величайшего в мире мужа, – оскалилась она, с жадным злорадством наблюдая ненависть на его лице. – Да за того, кто не мешает мне блудить, в отличие от твоей «бледноликой». И она повалила его в гнездо покрывал на лавке. А утром отправилась с ним. Натянула под сарафан и рубаху порты, собрала нехитрый скарб, прихватила шапку-невидимку, шест на аршин ее длинней и суму наузов на все случаи жизни. Снаружи обнаружила Пеплицу, бессовестно заглянула ей под брюхо и ревниво зашипела. – Извечно окрест тебя одни бабы! Накинула на кобылу хомутом науз супротив ворья и подвела ее к кормушке. – Воротишься и заберешь! – зашипела она на возмутившегося было Одолена. – Ежели эдакая туша в топь оступится, поминай, как звали! Пеплица протестующе заржала, но Одолен успокаивающе похлопал ее по шее. Багулка права, негоже доброй кобылой так рисковать. Хоть пешком путь до курганов и растянется на несколько дней. На несколько дней с Багулкой. В путь они отправились в молчании. Одолен полагал, что не вправе выспрашивать о ее жизни, коей не поинтересовался на разу за полтора десятка лет. Багулка любопытства тоже не проявляла. Может, из мести. А, может, и без того все о нем знала. Брусничная настойка, к коей он лишь пару лет назад пристрастился, поди, тоже неспроста на столе вчера появилась. Сороки на хвостах все о нем донесли? Что-то в Багулке изменилось. Одолен шел вслед за ней, пробующей дорогу впереди шестом. Глядел на перья и черепа в русых волосах, вспоминал ночь и невольно сравнивал ее с давнишними, проведенными в городе-на-костях и Жальниках. Багулка и тогда не была кроткой и смиренной. У ужалок иные понятия о добродетелях. Но отныне в ней чуялась такая духовная сила, что ирбис Одолена поневоле ластился к ней, пьянея, как кот от валерьяны. Для волхва, доселе благоговеющего единственно перед Луноликой, это было чудно́. И наводило на мысли о силах, с какими могла якшаться старая знакомка. Ведь она в курганах ворожеев нередко копается. Одолен прищурился. Под ногами пружинило и хлюпало. С ясного неба пекло солнце, пробиваясь сквозь туман испарений косыми лучами. Где-то булькало, шлепало и квакало что-то размером с собаку. Небось, жаба-чмух гадит, воду отравляя. Полдня спустя, когда солнце начало клониться к закату, а вокруг все чаще стали попадаться растущие из воды стволы черной ольхи, грозящие перерасти в чащу, Одолен затребовал привал. Он уже не юнец, чтоб две дюжины верст без передышки покрывать. Багулка кивнула, но шага не сбавила. Одолену подумалось, что, может, и зря он столь опрометчиво попросил помощи у брошенной женщины. Не станется ли с этой гюрзы завести его в трясину, да так и бросить? Дорога кончилась. Впереди серела пристань с парой проломленных досок и привязанной к свае веревкой, утопающей в мутной, вязкой жиже. По неподвижной глади бегали солнечные зайчики. На противоположном берегу у такой же пристани качалась утлая лодочка, едва различимая за уплотнившимся туманом. Багулка стрельнула раздвоенным языком, прощупывая им воздух, как змея. И напружинилась, отведя шест за спину, как копье. – Там кто-то есть, – прошипела она, буравя немигающим взглядом другой берег. Одолен напрягся. На новолуние звериное чутье притуплялось, посему разобрать, что там, на другом берегу, ему никак не удавалось. Но вдруг налетевший порыв ветра донес запах тухлых яиц и срывающийся голос: – Матушка! Кто-нибудь! Помогите! У Одолена замерло сердце. Кричала Червика. 13 В тихом омуте Первый весенний месяц, межевая неделя Бездонные омуты – Княжна! – Одолен бросился к веревке, подтягивая к себе лодку. – Кто это? – Багулка непрерывно стреляла языком и поводила носом, пытаясь найти источник тепла, но помогать не торопилась. – Сестра моя, – процедил Одолен, про себя костеря дурную девку. – За мной, видать, отправилась. Дура! – Помо… ги! – на том берегу булькнуло, словно захлебываясь. – На болотах помощи не просят, – напомнила Багулка, наблюдая, как Одолен спрыгивает в лодку. – И кто об этом знает, окромя местных? – огрызнулся он и потянул лодку вперед, оставив ужалку на берегу. На болотах нельзя звать на помощь. Потому как чаще всего так заманивают жертв йелени. Но разве будешь о том думать, когда неотвратимо погружаешься в вонючую, черную жижу, которая вот-вот полезет в глотку? Одного вопящего паренька Одолен спас, когда еще гостил тут в юности у Багулки. Она тогда тоже помогать не спешила. Когда Одолен вылез с мальцом подмышкой с видом, дескать, «я же говорил, что это человек», она сложила на груди руки и обозвала его тщеславным болваном. А мальца встряхнула так, что у того чуть голова не отвалилась. И, брызгая ядом с клыков, внушила, чтоб тот не смел отныне кричать на болотах «спасите-помогите». Доля разумности в ее словах была. И, быть может, раньше Одолен бы к ним прислушался. Но не сейчас. Теперь он ни за что не пройдет мимо зова о помощи. Он просто не вправе быть глухим к чужим мольбам после всего, что натворил. Посему он и сбежал от нее полтора десятка лет назад. Она не винила его за язвенник. И не считала, что он отныне должен всему миру. А ему нельзя было получать прощение. Иначе кто знает, как далеко завела бы его злопамятная, мстительная, поганая натура. Рядом с Багулкой он становился самим собой. Мелочным, с низменными страстями… животным. Тем, кого теперь в себе Одолен очень боялся. – Я здесь! – снова завопила Червика. Багулка нежданно разбежалась и прыгнула к Одолену. Который уже отплыл на добрых пять косых саженей. Но она каким-то непостижимым образом, словно ее сам ветер толкал, допрыгнула. Перехватила веревку и потянула лодку обратно в дважды быстрее. – Я вспомнила, – раздраженно прошипела она прежде, чем он успел вызвериться. – Твоя сестрица – эта та, из-за которой ты язвенник выпустил? Девка уже лет семнадцати? А я слышу десятилетнюю пигалицу! Ты лезешь в пасть йеленю! На том берегу что-то с плеском ухнуло в топь. Обернувшись, Одолен успел заметить рябь от чего-то громадного, немыслимо быстро плывущего под стоячей водой. А в следующее мгновение лодка с треском на него напоролась. Выбранились они одновременно и одними словами. Но умиляться тому, что у них, оказывается, еще осталось что-то общее, времени не было. Днище и без того утлой лодки треснуло и дало течь, в которую с отвратным бульканьем стала просачиваться зелено-коричневая жижа. В нос шибанул смрад тухлых яиц, и из-под толщи омута выплыла уродливая морда йеленя. Выглядел он, как олень. Даром что раза в три больше, с когтистыми лапами вместо копыт, с клыками вместо резцов и с рогами куда как ветвистее. Рога эти, выделяющие ядовитую слизь, похожи на колючие кусты. А бурая, свалявшаяся шерсть чудилась холмом надежной земли посреди ненадежного омута, так и манящей передохнуть на ней. Йелень раззявил смердящую болотными газами пасть и, словно издеваясь, голосом Червики проблеял: – Помо-гите! Промеж глаз ему врезалось древко шеста. Судя по треску, проломив череп. Одолен отстраненно изумился крепости древесины и через силу, продираясь через сопротивление нечистой воды, сжал кулаки, замораживая трясину вокруг чудища. Сетуя на его дурную кровь, отличную от обычной звериной, отчего заморозить его сердце никак не удавалось. Багулка, пользуясь обездвиженностью йеленя, одним змеиным броском прыгнула ему на выпирающую холку. На ходу покрываясь чешуей гюрзы, которой яды не страшны, схватила его за основания рогов, каждый в два аршина размахом, и со смачным хрустом их выломала. Чудище взревело «спасите!» десятком человеческих голосов. От жути, наведенной этим мороком, ирбис в ужасе заметался, разрушая сосредоточенность. Одолен потерял власть над волшбой и лед тотчас растаял. Йелень с хлюпаньем выпростал лапу из омута, замахиваясь, и быть Одолену располосованным ядовитыми когтями, кабы не Багулка. Она выудила из туеска на поясе шнур-науз, лихо затянула его на горле чудища и шикнула на полозецком языке. Йелень присмирел, и Одолен, оставив вопросы (коих возникало все больше) на потом, запрыгнул на него, присоединяясь к Багулке. Лодка с бульканьем канула в трясину. Багулка натянула науз, как поводья, направив оседланное чудище к противоположному берегу. Йелень послушно, как пес, доплыл до пристани. Багулка дождалась, покуда Одолен выберется на берег, и, зашипев от натуги, затянула шнур удушающим узлом. Йелень забрыкался, но вскоре обмяк, закатив глаза и вывалив язык. Багулка спрыгнула на берег, удостоверилась, что труп чудища ушел на дно, и медленно обернулась к Одолену. Долго они буравили друг друга немигающими взглядами. Но первым не выдержал все-таки Одолен, моргнув и опустив глаза. – Как был болваном, так им и осталс-ся, – в бессильной ярости прошипела Багулка. – А кабы там взаправду была Червика? – досадливо огрызнулся Одолен, тут же мысленно обругав себя за это. Гавкаться с ужалкой о заповедях болот бессмысленно. – Значит, с-сгинула бы! И так ей и надо было бы, ежели такая же дурная, как ее брат, и в одиночку полезла в Бездонные омуты! – прошипела она именно то, что он и ожидал. – Какого рожна ты тогда меня спасать полезла? Она моргнула третьим веком. Глубоко вздохнула… и, наглотавшись холодного воздуха, медленно выдохнула, вновь делаясь сонной. – Как есть болван, – разочарованно шикнула она и, отыскав относительно чистый ручей, принялась отмывать руки от ядовитой слизи. Наплескавшись, скинула чешую, подхватила шест и отправилась дальше по дороге, ведущей к курганам. Одолен следом, слегка сомлевший от скрытых в ее грубых словах теплых чувств, однако, не забывший о царапающих его сомнениях. – А ты отныне чудищами повелевать могучая? – вскинул он брови, дернув клин бородки. – Куда уж там, – вяло откликнулась Багулка, не глядя протянув Одолену еще один шнур. – Науз этот короткого действа, да окромя того разовый. А плести его – замаешься. Материалы особые нужны: древесина заморская, порошки самоцветные. А настой, в коем опосля вымачивать узлы требуется, и вовсе месяц изготавливается. Багулка забрала науз обратно, а Одолен прищурился. Чудилось, что этот узор он уже видел. Но когда? И где? Второй весенний месяц, младая неделя Бездонные омуты Болота ему обрыдли. Унылые силуэты сгорбленных деревьев и чахлых кустов за пеленой тумана. Топкие бочаги, из которых Одолен с Багулкой с изматывающей частотой друг друга вытаскивали. Торфяная корка на одежде. Вонь газов. Стылые ночевки под непрерывные плески, уханья и кваканья. Благодушия не добавляло и осознание, что теперь Одолен не успеет в капище на Лунном озере к полнолунию. А общаться со сварливой каргой, в кою обращалась богиня на ветхой неделе, то еще удовольствие.