Но зато имеющий понятия о чести, как и все горцы. Их мужчины девок не обижают, в отличие от сумереченцев и зареволесцев. К тому же волкодавы созданы, дабы народ от чудищ защищать. Черве он вреда не причинит. А она сейчас не в том положении, чтоб нос воротить. На том и порешили. Одолен посоветовал заглянуть в трактир, запастись кормежкой в дорогу, да расспросить о Бронце. И галопом поскакал на юго-запад. Черва же рысью направила Норова на юго-восток, гадая, отчего в сердце нет тоски. Оттого, что не знала она толком Одолена? Али из-за издевок братьев само слово «брат» перестало для нее значить родню? Али из-за предательства матушки у нее теперь и сердца нет? Черва горестно вздохнула. До «Брехливого хмелевара» добралась к полуночному удару колокола. Когда Серыси останавливались тут на пути в столицу к празднику, в трактире было многолюдно и шумно. Доселе и в полночный час тут оставались гуляки, но теперь трактир пустовал. И откуда-то несло тухлятиной. На лавке у входа сопел бугай, встрепенувшийся со скрипом двери. Отметил кафтан опричника и снова задремал. Черва впервые оказалась одна за пределами города, но военная служба сделала свое дело, приучив выживать и в одиночку. Она не растерялась и постучала о стойку. Из каморки под лестницей выползла заспанная подавальщица. – Я Хмеля, к вашим услугам, сударыня, – поклонилась она, а Черва поморщилась. Из-под ногтей подавальщицы слегка тянуло сгнившим мясом. Так теперь часто пахло от тех, кто трупы помогал убирать. – Хозяин почивает, но я вас обслужу, будьте покойны. Чего изволите? Черва приказала собрать в дорогу пирогов, готовой птицы, яиц, сыра, чеснока с луком, горшочек меда и краюху хлеба. Готовить она не приучена, но уж настрогать лук и сыр на хлеб сумеет. И мимоходом расспросила про Бронца. – Помню-помню, был тут эдакой! – закивала Хмеля, затягивая узел на котомке с пожитками. – Вся морда золотыми кольцами истыкана! Отбыл намедни. Не беда. На Норове Черва кого хочешь догонит. Не даром ведь гончая. Черва решительно сбежала с крыльца трактира, закинула на вороного сумки, запрыгнула в седло и, гикнув, помчала навстречу свободе. Еще не догадываясь, в какую ловушку могут завести мечты о свободе. Она вообще была не догадлива. 12 Дурман Первый весенний месяц, межевая неделя Бездонные омуты Под копытами Пеплицы смачно чавкнуло. Одолен выбранился и спешился. Сапоги по щиколотку погрузились в раскисшую грязь. – Как в старые-добрые, да? – недобро усмехнулся он, потрепав кобылу по холке. Та всхрапнула, и Одолен припомнил, что когда он здесь был в прошлый раз, выкапывая язвенник, Пеплицы с ним еще не было. Он покачал головой, сетуя на дырявую память, и с завистью вздохнул: – Повезло тебе меня позже встретить. Поведя ее в поводу и осторожно пробуя ногой ненадежную почву, прежде, чем наступить, Одолен пробрался к деревне. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались болота. С кряхтением гнулись к земле кряжистые, голые еще плакучие ивы. На ветру колыхались и шелестели жухлые после снега стебли камыша, осоки и душистого вереска, обрамляя топкие бочаги. Под руки лезли и кололись чахлые кусты клюквы, голубики и брусники. Под ногами стелился торфяной мох, листья морошки и плотоядной росянки, пожирающей гнус. В воздухе стояла белесая мгла. Весна наконец заявила о себе, разогрела солнцем землю, растопила снег и оттого подняла в воздух клубы туманных испарений. И разбудила птиц. Вдали гукала выпь, слышалась кряква, скрипел коростель и свиристели чирки. Здесь редко селились. Стаи камышовых котов-арысей малочисленны, а гнезда ужалок и того меньше. Посему наткнуться на поселение средь безлюдных верст было большой удачей. Но в эту безымянную деревеньку Одолен забрел не наобум. Не впервой. В ее центре стояло древнее капище с деревянным идолом трехголового крылатого змея, бога Солнца-огня, земли и ветра Горына. Вокруг полумесяцем выстроился десяток хлипких досочных хижин на высоких сваях, напоминающих курьи ноги. К той, что на отшибе, Одолен привязал Пеплицу, по веревочной лестнице поднялся на крыльцо и постучал в крепкую дверь. Кабы только Багулка уже проснулась. Оглядевшись, заметил на другом конце деревни рыбака. Тот сидел с удочкой, свесив ноги, прямо на пороге своей хижины и пристально наблюдал за чужаком. Изображать дружелюбие и махать рукой Одолен не стал. Расшаркивания у ужалок не в чести. Покуда ждал, подумал о сестрице. Поди, добралась уже до Бронца, с ее-то упрямством. К волкодаву Одолен отослал ее не случайно. Горец и в обиду не даст, и от глупостей убережет. Он альфа посильней Червики будет. Дверь наконец бесшумно отворилась, явив высокую, мосластую женщину с хищным, треугольным, смуглым лицом. В сарафане из небеленого льна и безрукавной душегрейке до полу, скрадывающей плоское тело. Густые, неприлично распущенные русые волосы до пояса перемежались пепельными и каштановыми прядями и дикарски вплетенными перьями и крысиными черепами. Она моргнула третьим веком, прикрывшим на миг каре-золотые глаза без белка со щелью зрачка. Зашипела, оскалив шилья клыков, стрельнула раздвоенным языком и с треском захлопнула дверь перед носом Одолена. Что же, этого стоило ожидать. Цацкаться, уговаривая его впустить, и покорно ждать у порога, как верный пес, Одолен не стал. Ни псом, ни верным он никогда не был. Толкнув незапертую дверь, шагнул в хижину, привычно уклонившись от летящей в голову тарелки. По старой памяти их с Багулкой жития бок о бок. Тарелка звонко разбилась о стену, разлетевшись по полу глиняными осколками. Багулка следом метнула вторую, с прытью, нежданной для едва вышедшей из зимней спячки ужалки. Посуду она никогда не щадила. Это глиняное добро на болотах не кончалось. – Так и с-снала, что припреш-шься! – когда злилась, она всегда смягчала и растягивала шипящие. Осознание, что Одолен не забыл ни толики, ни черточки ее образа, стиснуло сердце сомнением в правильности тогдашнего своего решения оттолкнуть ее. Что он получил, окромя тоскливых снов да полжизни скитаний бирюком? Но от ее слов в душе заворочалось самодовольство. Или то был взбудоражившийся ирбис. – Ждала меня, значит? – лукаво прижмурился он. Багулка снова зашипела, резко отвернулась, скользнула к кипящему котлу и принялась помешивать кашу, с чувством грохоча поварешкой по стенкам. Но движения ее постепенно замедлялись, делаясь сонными, как до́лжно в начале весны или в конце осени. Одолен втянул носом благоухание его любимой молочной овсянки и совсем сомлел. Недели очищения водой и хлебом от зазорной ворожбы давали о себе знать. – И впрямь, что ль, ждала? – растерялся он. – Никак, ведуньей заделалась? – Все ведуны сплошь шарлатаны, – презрительно прошипела она, накладывая три половника в уцелевшую тарелку и ставя на стол вместе с кувшином брусничной настойки. – Выдумают неясные предсказания, а потом убеждают других, что они сбылись, замечая лишь предсказанные знаки и закрывая глаза на остальное. Мне ли тебе рассказывать, как ими пользуются князья для надобных настроений среди народа! Одолен хмыкнул, но убеждать Багулку в редко встречающемся таланте прорицания не стал. Эдак каша остынет. – Как же ты о моем скором приходе узнала? – Сорока на хвосте весть принесла, – вяло, но ядовито огрызнулась она. Одолен снова хмыкнул, прикладываясь к настойке. Злится. Дальше можно не расспрашивать, все одно не дознаешься. Вместо этого он принялся украдкой оглядывать убранство жилища. Оно мало изменилось. Одна просторная клеть без сеней. От законопаченных паклей досочных стен тянуло стылой влагой, кою Одолен и в былые времена не выносил, отчего гостил на болотах единственно летом. Посреди клети был большой стол. У правой от входа стены оборудован очаг с котлом. Над ним висел здоровый, зело рогатый и клыкастый череп йеленя. Рядом стояла широкая лавка с ворохом покрывал, похожая на разворошенное гнездо. По стене напротив входа были развешаны берестяные коробы и туески, лыковые хлебницы, лукошки и лапти, да ивовые корзины и шляпы из прутьев. Все сплетенные наузами, они долго не изнашивались, и их нельзя было украсть. В углу притулилась прялка и стоял сундук с вязанными (разумеется, наузными узлами) шерстяными носками, поясами, шалями и рукавичками. В них не грозило окоченеть даже в лютый мороз. На Багулкины поделки спрос был и у сумереченцев, и у зареволесцев. В отличие от Одолена, непутевого, она в городе-на-костях не зазря выучивалась. Ее злотыми осыпали, как белошвеек и вышивальщиц. Она и в разорители курганов подалась, чтоб древние полозецкие наузы раскопать. Все грезила найти тот науз на здоровье, благодаря коему ворожей Костей стал Бессмертным. Но заместо того ей попались наузы на отвод глаз. На шапках-невидимках она могла б состояние сколотить, в городе обосноваться, да жить не тужить, нужды не зная. А не стала. Не влекли ее богатства, как некогда того же Одолена. Ей милей всего родная, богами забытая деревушка посреди болота. Багулка, попирая приличия, сидя на лавке, подтянула колени к подбородку, втянула голову в плечи и обвилась руками, свернувшись, как змея кольцами. Вяло моргнула третьим веком и сонно прошипела: – Зачем явился? Одолен насилу оторвался от любования мосластой задницей, обтянутой сарафаном. Тягуче поднялся, потянувшись, отнес тарелку сполоснуть в кадке студеной воды и вздохнул, готовясь к заслуженной головомойке. – Знаешь о разгуле бешеницы? Ленясь отвечать, Багулка снова моргнула, а Одолен про себя удивился. На болотах слухи обычно стопорятся, будто тоже в трясину затягиваются, и доходят до местных лишь через пару месяцев. – А об оскверненных ворожбой целебных водах? Она стрельнула языком, пробуя загустевший, потяжелевший воздух на вкус. – Пос-своль угадать, – не мигая, она распрямилась, чуть покачиваясь, как кобра под звуки барханской дудочки. – Ваши князьки сызнова обвинили наших венценосных Полозов в попытке возвернуть Царство. А ты первым делом прискакал на болота, выяснять, не полезли ли из тутошних курганов жабалаки. Так, да не так. Бездонные омуты с курганами жабалаков были попросту ближе, чем Солончаки с курганами варрахов. А пробраться в курганы без Багулки он вряд ли сможет. Ведь идти придется козьими тропами. Хотя в то, что виноваты жабалаки, ему слабо верилось. Костей живую и мертвую воду нарочно сделал ядовитой для них, во имя мести Царевне-лягушке. Чтоб ворожбу их разрушать. Значит, и испортить эти воды жабалаки не в силах. Но то домыслы. Никто ничего наверняка сказать не может о тех временах. – Послушай, Гуля… – начал было Одолен, примирительно вскинув руки, но она одним броском вдруг оказалась рядом, на глазах покрываясь серо-коричневой чешуей гюрзы. Ведь ужалки обернуться вольны, когда пожелают, не завися от хода небесных тел. – Не с-смей меня с-свать этой птичьей кличкой! – она перехватила его запястья, стискивая куда больнее, чем мог вынести Одолен на новолуние, и с силой распластала его по стене. – Шестнадцать лет назад ты растлил меня, отобрал мое сердце, а потом швырнул его обратно, растоптанное, когда предпочел мне свою «бледноликую»! Ты оставил меня со словами, что у нас ничего, окромя лами, не получится! Полтора десятка лет от тебя не было ни слуху, ни духу! А потом ты заявляешься единственно для того, чтоб щедро предложить стать твоей проводницей в курганы и помочь тебе обличить мой народ? Неужто правду судачат, и ты совсем умом своим скудным тронулся? Он такое сказал? Что единственное, что у них получится – это дитя-чудище с туловом змеи и собачьей головой? Одолен прикрыл глаза, скрипнув зубами. И впрямь скудоумец. – Права ты во всем, – Одолен уронил голову, не пытаясь вырваться. Хватка Багулки была… приятна. – Я не имею права просить о таком. И не прошу. Напротив, предлагаю утвердиться в мысли, что не твой народ виноват в наших бедах. Ежели позволишь. Багулка замерла. Втянула носом воздух, по-змеиному чуя им тепло Одолена. И обмякла. Вот только была тугой, что пружина, а теперь привалилась к груди волхва, мягкая и податливая. Сладостно сонная. – А я гадала, как меня угораздило эдакой скотиной увлечься. Словоблудием дурманишь, хлеще ворожея. Коли и допрежь таким был, пустобрехством меня, дуру, и заморочил. Одолен, глядя поверх ее головы, осторожно запустил руки в густую золотую гриву волос, привлекая Багулку к себе. Про себя думая, что истинный дурман тут только она, прозванная в честь ядовитого болотного багульника. От жилистого, прохладного тела в руках мутилось в уме. Или то от горячительного? Зря Одолен к нему пристрастился… Ее душегрейка слетела на пол вслед за его кожухом. Сарафан – за рубахой. Одолен глядел на нагое тело с брачным полозецким наузом от пупка до груди, и едва сдерживал ирбиса, рвущегося когтями содрать этот невыносимый золотой узор вместе со смуглой кожей. – Дак ты замужняя, – зло улыбнулся он. Обиженный, что она не ждала его вечность.