Оказалось, княжич. Рысь внутри выгнулась и зашипела. Манерами Цикута никогда не отличался, но даже бытие хозяином в этом доме не дозволяет ему нарушать правила гостеприимства! Слабый здоровьем, он всегда мерз, оттого расхаживал в мехах. Соболь ему шел, но бледность узкого безбородого лица, обрамленного черно-сизыми волосами, проступала сильнее. Невысокий, лишь чуть выше Червы, он при этом ухитрялся задирать нос выше ее. В детстве они даже соревновались как-то, помнится. У него от натуги носом пошла юшка, посему она его «сделала всухую», как тогда улюлюкали ее братья. Но победил, вестимо, он. Ибо, в отличие от нее, был законнорожденным. Младший княжич Чернобурский захлопнул дверь и, заложив большие пальцы за пояс кафтана, с прищуром оглядел невесту. Богато изукрашенный смарагдами кокошник поддерживал толстенные черные косы до пола. Зеленый сарафан, вручную вытканный золотыми наузами, облеплял ладную фигуру. Из-под него выглядывали мыски красных сапожек. Он глядел так, как никто другой. Черва привыкла к безразличию, осуждению, разочарованию, ненависти и зависти. Но лишь Цикута позволял себе ее презирать. – Налюбовались, Ваша милость? – заносчиво огрызнулась Черва, не вынеся взгляда холодных, как осколки желтой яшмы, глаз с трещиной зрачка. Братья высказывались иначе, хотя тоже связывали лед и желтый цвет. Каждый в меру своей испорченности, как говорится. Сердце кольнула тоска по былым беззаботным временам. Когда братьев у нее еще было шестеро, а не трое. Двух, обернувшихся рысями, так и не нашли. Черва молилась, чтоб они просто сбежали в леса. А сама украдкой завидовала их одичанию и свободе. И тотчас рвала на себе волосы за такое кощунство. – Было бы на что у твоей милости любоваться, – скривился Цикута, отвернувшись, и мазнул взглядом по незавершенному гобелену. Черва поджала губы, но не стала лаяться, опускаясь до уровня шавки. – Зная твои истинные чувства ко мне, я тешил себя надеждой, что ты и сама со всем разберешься. Ты же только и делаешь, что дерзишь да бунтуешь, – выплюнул он, приближаясь. – Жаль, но невеста у меня оказалась на редкость недогадливая. Черва подобралась и гордо вскинула подбородок, когда ее окутал тошнотворный запах трав, преследующий Цикуту из-за увлечения знахарством. О чем же она должна была догадаться? – Рви помолвку, Червика, – процедил он, останавливаясь вплотную. И с обманчивой лаской оскалился. – Не желаю видеть рядом с собой ублюдка. Черва дернулась, как от пощечины. Ах, вот оно что. Великий князь, согласившись на эту помолвку, даже будучи в наморднике, подавляющем волю вожака, ухитрился указать слабому звену стаи его место. – Жена-ублюдок в самый раз для мужа-омеги, не так ли? – злобно огрызнулась Черва и покачнулась уже от настоящей пощечины. Она даже не сразу осознала, что произошло. Никто никогда не позволял себе поднимать на нее руку. Даже братья, ревнующие ее к матушке. Даже батюшка, ненавидящий ее всей душой. Никто. Никогда. Черва не успела осознать. А вот рысь успела. И тотчас кинулась защищаться. Как привыкла это делать всю свою жизнь. Ее сбило на пол. Удар был уже даже не пощечиной, а затрещиной. Кожа на скуле лопнула, зацепленная перстнем. Черва, ошалев, захохотала и смахнула слезы с глаз, пока их соленые дорожки не протянулись к ране. – Вот почему от вас всю неделю ни слуху, ни духу не было! Ваша милость дожидалась новолуния! Опасаясь, кабы невестушка вас не поколотила за ваши замыслы! – Это называется смекалка, – Цикута даже не попытался оправдаться, дохнув на перстень и протерев о мех кафтана. – Вдругорядь повторять не стану. Скажись юродивой, сбеги, да хоть на косах удавись. Но помолвку порви. Сам Цикута отказаться от нее не может. Силенок не хватит пойти против воли брата. От этой догадки Черву накрыло злорадным, мстительным удовлетворением. – Я не навлеку такой позор на свою стаю! Не посрамлю батюшку! – Как пожелаешь, – Цикута безразлично пожал плечами и взялся за ручку двери. – Ты же альфа. Ты вольна сама выбирать, что тебе милее: быть позором стаи или не пережить первую и последнюю брачную ночь. Дверь притворилась, сквозняком задув лучину. Черва посидела на полу, глядя вослед жениху. Чресла вскоре заиндевели, и она поднялась, отряхиваясь. Коротко покосилась в зеркало, горестно вздохнула, узрев распухшее лицо, и решительно направилась к матушке за советом. Боле ей обратиться не к кому. А с догадливостью у нее и впрямь не лады. Матушка нашлась в покоях, молясь на коленях перед идолами троебожия в углу. Как и всю последнюю неделю. Каждый божий день. Услыхав шорох, Нивяника Серысь обернулась и кинулась к падчерице. Очнулась Черва, рыдающей в подол княгини. Та бездумно глядела на троебожие, гладила косы падчерицы и тихо напевала бессловесную колыбельную. – Матушка, – простонала Черва, трогая вздувшуюся рану. – Что мне делать? Он же изведет меня! – Пустое это все, доченька, – напевно откликнулась княгиня. – Княжич хороший человек. Нашел способ, как несчастным больным средь нас жить безопасно. О брате своем хлопочет, не пытается оказией воспользоваться, да власть присвоить. В богадельнях трудится наравне с заурядными знахарями, подранков латает. Свалилось на него много, вот он и сорвался. – На девке? – Черва не поверила своим ушам. – Да сие непростительно! – Мужчинам многое простительно, доченька, – пальцы княгини запутались в косах цвета воронова крыла и нечаянно вырвали пару волосков. – Юна ты еще, не разумеешь. – И разуметь не хочу! – в ужасе воскликнула Черва. – Не отдайте меня этому «благодетелю» на растерзание, матушка! Уговорите батюшку переменить решение, молю вас! Я за кого угодно пойду, лишь бы не за Цикуту! – Куда уж мне, да поперек воли Его светлости, – прерывисто вздохнула Нивяника Серысь, пошевелив дыханием волосы за затылке Червы, и повторила. – Пустые опасения. Породниться с Великими князьями большая честь. А ты попросту девочка своевольная, вот и страшишься брачных уз. – Вы… – Черва поперхнулась комом в горле и вскочила. – Вы мне не верите, матушка? Вы же знаете, я все для вас с батюшкой делаю! Я гобелены наузами выткала, которыми вы всех столбовых дворян подкупили! Я в ядах сведуща сделалась и весь наш двор от отравителей по вашему велению очистила! Я опричницей стала, и вам клан дев-воительниц из Полярного княжества дары прислал, предлагая побрататься! И после всего этого вы обвиняете меня в самодурстве, будто я только и делаю, что пекусь о себе, а не о стае? – А что еще прикажешь думать, когда заставляешь усомниться в твоей благодарности за то, что мы с Его светлостью приняли тебя, как родную? – на лицо княгини набежала тень недовольства. – Будь послушной девочкой, Червика, и не перечь старшим. Иди спать, утро вечера мудренее. Черве почудилось, что в груди у нее что-то хрупнуло и рассыпалось осколками. «Мужчинам многое простительно. Куда уж мне, да поперек воли Его светлости. Заставляешь усомниться в твоей благодарности за то, что приняли тебя, как родную…». А любила ли ее когда-нибудь матушка по-настоящему? Или ей скомандовали любить? «Скажись юродивой, сбеги, да хоть на косах удавись…». Бежать. Надо бежать. Куда глаза глядят и покуда ноги несут. Прочь от этих чудищ. Но как? Черва брела, старалась избегать освещенных сеней, дабы не попасться униженной никому на глаза, но, вестимо, богине недоставало ее страданий. Потому как навстречу ей вдруг вышел волхв. – Одолен? – вспомнила она его имя, разглядев неровно остриженные пепельные космы и куцую бородку клином, как у снежного барса. Ей про него в детстве часто кормилица рассказывала. Это он, будучи тогда еще юнцом, спас ее от язвенника в младенчестве. У нее на память о том остался лишь темный рубец на левой руке, иногда ноющий в непогоду. – Я, княжна, не пугайся, – кивнул он и подошел ближе, сияя месяцами на лице. – Слышал я о твоей беде. Позволь помочь, милейшая. Его мурлыкающий, убаюкивающий голос хотелось слушать вечно. – Как же? – вскинула брови Черва. Душу понемногу начинало глодать безразличие. И лень. – Я тотчас отбываю из Тенёты, – он прищурился на рубец и приложил к нему ладонь. Удивительно, но Черва даже не дернулась. Рысь не чуяла от него угрозы. – Уходи со мной, княжна. Я скомандую сторожевым псам на воротах пропустить тебя и молчать о том. Неужто его взаправду богиня ведет? Иначе как объяснить, что молитвы Червы в кои-то веки были услышаны и исполнены? Щеку перестало дергать. Отек спал, и рубец затянулся до едва пощипывающей царапинки. Черва осторожно потрогала кожу, и приняла решение. Маяться долгими раздумьями гончая была не приучена. – Ждите меня на конюшне к удару колокола, сударь волхв, – коротко приказала она и помчалась в покои. Переоделась в черный бархатный кафтан опричника, путаясь в петлицах без горничной. Заметалась, собирая необходимое. Пару сменных рубах, порты, передник, платок. Зубной порошок из березового угля и листьев мяты, мыльный корень с душицей и костяной гребень. Пересыпала в суму все драгоценности, что привезла с собой из дома. Бережно переложила пузырьки с вытяжками из корневищ, листьев и плодов ядовитых трав: чемерицы, клещевины, паслена, крушины, пятнистого болиголова, красавки, вороньего глаза и волчьего лыка. Отдельно – мышьяк и змеиный яд. Собрала собственноручно приготовленные противотравы: настои из льняного семени, сахара, поваренной соли, уксуса и угля, безоары – желчные камни жвачных скотин и териаки – лекарства на основе валерианы, дягиля, касатика и горечавки. Напоследок бросила в суму иголку с нитками и пару заготовок для наузов. Сняла со стены лук и колчан со стрелами, сунула в голенища сапог метательные ножи, накинула дубленку и выскользнула из покоев. Одолен ждал ее, как и договаривались, у конюшни, на серой в яблоках кобыле. В небе порхал иней, мелкий и частый, и в свете факелов чудилось, будто сам воздух искрится. Черва выдохнула облако пара и оседлала Норова. – Отчего помогаете мне, сударь Одолен? – недоверчиво вопросила она, следуя за волхвом по улицам Тенёты. А сама для себя уже решила: коли ответ ей придется не по вкусу, тотчас за воротами пришпорит вороного, и будет такова. Одолен огладил бородку и повел головой, словно ворот кожуха его удушил. – Посули никому не проговориться, – скосил он на нее лукаво прижмуренные сизые глаза с вертикальным зрачком. Что это он с ней, как с дитем? – Клянусь, – милостиво откликнулась Черва, осенив себя треуглуном. Одолен вздохнул, нахмурился и устремил вперед потяжелевший взгляд. – Сестра ты мне. По матери. Черва невольно подобралась и стиснула поводья. – Говорят, это я мать собой сгубила. – Говорят… – эхом повторил Одолен. А у Червы, от переизбытка переживаний, вестимо, голосом скомороха Коленца додумалось «говорят, что кур доят». Сколько ей еще оправдываться? Разве младенец виноват в смерти матери? – Зла на тебя не держу, – пробормотал Одолен, подумал и кашлянул. – Уже. И не мог пройти мимо беды твоей. А ну как и впрямь на косах удавишься. В ответ на это Черва лишь высокомерно фыркнула. Жалость ей не нужна! Разумеется, не удавится, и Одолен это знал. Не та порода. Она недостаточно слаба, чтоб с жизнью из-за неудач прощаться. Но при этом недостаточно сильна, чтоб спокойно двигаться дальше, оставив дурное позади. В этом-то и крылась причина, по коей Одолен увозил сестрицу прочь от предателей. Боялся, что повторит его ошибки и решит отомстить обидчикам. На воротах после повелительно окрика волхва их пропустили без задержек. – Куда податься, знаешь? – обернулся к ней… брат. Уставился в недобро зыркающие исподлобья глаза, что были красноречивее любых слов, и озадаченно дернул себя за бородку. – Со мной нельзя, опасно на болотах. Зараза всякая схоронена, козьи тропы с пути сбивают, йелени в топь заманивают, чмухи воду отравляют, да псеглавцы с таласымами рыскают, сучьи потрохи. Черва поджала губы, но не стала признаваться, что и без того плескаться в болота Бездонных омутов не пошла бы. Ибо не пристало то княжне. – Отправляйся-ка лучше вслед за волкодавом. Ну, за Бронцом этим, что к барханцам собрался. Заодно поможешь ему выяснить, не готовят ли Полозы переворот. Тебя же, как положено барышне, обучали полозецкому – змеиному языку? Обучали, причем весьма успешно. Пошипеть Черва всегда была рада. Не в том беда. А в треклятом горце! Он же не имеющий понятия о приличиях варвар!