На воротах Гармала откинул полы плаща, являя стрельцам цветок аконита, вышитый на зеленом кафтане. Сторожевые псы распахнули калитку, и следом за волкодавом шмыгнул Ганька, еле удержавшийся, чтоб не соскабрезничать «пришла беда, открывай ворота». Смеяться сейчас было бы кощунством. Ибо от выселок мало что осталось. Тут новость о запрете живой воды пришла слишком поздно. Среди бедняков она мало у кого водилась. Но ее много и не надо. За одичавшими в погоню выслали полк стрельцов из ищеек и гончих, и всех волкодавов, что были на празднике, опричь Гармалы и Бронца. То бишь пятерых. С бешеными, оставшимися в человеческом обличье, было сложнее. Намордников на эдакую ораву попросту не хватало. Плетут-то их только княжьи наузники, не дашь же каждому встречному-поперечному секрет узлов, подавляющих чужую волю. А имеющиеся раздавали перво-наперво боярам да дворянам. Хотя вот уж кому проредить свои ряды от больных (на голову, ага) не помешало бы! Посему с бешеными жители выселок разбирались своими силами. Кто-то по-простому, избавляя от страданий раз и навсегда. Кто-то надеялся на чудо, ждал, пока живая вода станет прежней, а до тех пор запирал зараженного в подполе. Без лечения от бешеницы гибнут так же, как и от обычного бешенства, дней за десять. По подсчетам Ганьки, у половины таких «чудотворцев» в подполах уже лежали бездыханные тела. Ну, а кто-то пытался лечить. Как советовали княжьи знахари, раствором золы. Только вот у бешеных боязнь воды жуткая. Как света и звуков, только сильнее. Челюсти сводит – не разжать. От сухости и жажды слюна через пару дней в пену и превращается. И не прикажешь им сказать «а!», намордников­-то нет, не послушаются. Вот и изгаляются эти «лекари», кто во что горазд. Кто силой челюсти бешеному разжимает, и дай-то бог, ежели сам при этом о клыки не оцарапается. Кто какие приспособления… приспосабливает. Те же намордники. Собачьи. Голь на выдумку хитра. Упаси боже. Ганька приметил одного такого, пристегнутого цепью к будке. Он бился в судорогах, натягивая ошейник, стирая кожу на шее до крови, и капал желтоватой пеной с губ. Гармала постоял немного, бесстрастно вслушиваясь в хрипы и визги, дернул ухом и отправился дальше. Ганька за ним, но тут из покосившихся дверей избы вылетела баба. Босая, в одной рубахе до пят, видать, только глаза продрала. – Сударь волкодав! Помилуйте-поможите! – слезно заголосила она. – Знамо, волкодавам плата за услуги потребна, но я все отдам, что осталось, токмо не пройдите мимо! Не дайте грех на душу взять, мужа родненького погубить! Умертвите это чудище треклятое! И, бухнувшись в снег, на коленях поползла к Гармале. Целовать сапоги. Но не успела. Только протянула руки к изношенной выделанной коже, заляпанной раскисшей грязью, как по ним хлестко стукнул посох. Она заскулила от боли, а Гармала хлестнул ее еще и по ногам и резко велел: – Плата вперед! Неси! Баба запричитала что-то хвалебное и кинулась в дом. А Гармала широким шагом направился к бешеному. – Подсобляй, коли вызвался, помощничек, – уже привычно ровно наказал он, и Ганька послушно метнулся к нему. – Придержи его голову. За ремень намордника, чтоб не куснул ненароком. Ганька примерился, гадая, как незрячий волкодав узнал, что на бешеном намордник, и ловко ухватил голову зараженного, прижимая к себе, чтоб не дергался. Гармала коротко размахнулся и ударил посохом по его шее. Безошибочно перебив яремную вену. Бешеный захрипел, дернулся и затих. Из дома, путаясь в подоле, спотыкаясь в великоватых, наверняка мужниных, валенках, вышла баба, держа руки перед собой «лодочкой». Увидела тело… и улыбнулась. Светло, широко. Как юродивая. – Благодарствую, барин! – заголосила она и снова бухнулась на колени. – По гроб жизни теперича должна вам буду! Вот, берите все, что есть! Чем богаты, как говорится! Берите! В руках у нее были медяшки, деревянные кольца с серьгами и соломенная кукла. Но Гармала того не видел. Он накрыл руки юродивой своими, сжимая в кулаки, чтоб она ни медяшки не растеряла, и жестко велел: – Схорони мужа по-человечески. Развернулся и широким шагом пошел прочь. Ганька поспешил следом, а, обернувшись, заметил, как баба осеняет спину удаляющегося волкодава треуглуном. Все-таки в людях за лета бродячей жизни Ганька неплохо научился разбираться. Не подвели его наблюдения. Жуткий охотник на выродков по прозвищу Могильник, несмотря на осторожность и отстраненность, оставался участливым и жертвенным. Чудной. А на ворожея, из которых злоба с рождения прет, не тянет. Они прошли мимо избы, где две недели назад завелся меша. Дверь в ней протяжно скрипела на ветру, держась на одной петле. Изба была пустой, аки скорлупа от выеденного яйца. Ежели мешу не успели изгнать до Равноденствия, то он перебрался в жилище полюднее. Выселки кончились, и потянулись заснеженные поля с сидящими на страже таласымами: громадными борзыми псами и степными котами. Ганьке с тревогой подумалось, что с нынешними огрызками былого населения выселок, не хватит человек на посевную. Эдак столицу к осени ждет голод. Вдали темнела громада голубого елового бора. Небо затягивали сизые облака. Из них, аки перья из перины, сыпались большие, редкие, неторопливые снежинки. Солнце висело бледное и холодное. Весна в этом году канителилась. На горизонте вдруг появилось черное клубящееся облако. – Чего это там? – Ганька приложил ладони козырьком к глазам. – Где? – встрепенулся Гармала. Ганька махнул было рукой, но вовремя спохватился. Опять он свои шуточки травит! Волкодав развеселился, довольный, что ему снова удалось подловить помощника. Показав ему язык, Ганька описал странное облако. Гармала дернул ухом. – Это воронье, – отмахнулся он. Ганька завистливо вздохнул. Хриплый грай, напоминающий (глаза нечаянно скосились на волкодава) о могильниках, он услыхал лишь через версту. – Шумно там, – протянул вдруг Гармала, как бы невзначай поудобней перехватывая шипастый посох. Ганька опять ничего не услышал, но прикинул расстояние и поежился: – Там капище. Заброшенное. Древнее, еще навроде из идола Горына-Триглава переделанное в троебожие. Гармала кивнул, принимая к сведению, и безмятежно поинтересовался: – Кистени при тебе? Так его растак! Догадался-таки, что помощничек его, это Коленца, с которым они медведин колошматили! Не то, чтоб это было секретом, бумаги Цикута на всякий случай подтасовал, и теперь Коленца взаправду приписан к княжьему терему служкой. Но все же Ганька полагал себя лицедеем получше. Так скоро его еще никто раскусить не мог. А ведь он даже голос менял, когда Коленца изображал, делал его выше и тоньше. Обидно! Вместо ответа от подпрыгнул, и под тулупом задорно забренчало. Еще через версту, наконец, показалось капище. Народу вокруг и впрямь толпилось многовато. Пара дюжин. Гомон голосов перемежался размеренным стуком. Поравнявшись с толпой, Ганька, благоразумно не сбавляя шага, вытянул шею, пытаясь разглядеть происходящее за широкими спинами селян. Разглядел. Замер, булькнув завтраком. Поймал мрачный, возбужденный взгляд тетки с окровавленным молотком, которую две недели назад видел с гусем подмышкой. Сглотнул завтрак. Отвернулся и ломано, как вертепная кукла на ниточках, пошел дальше. Походя уцепил волкодава, положив ему ладонь на руку, сжимающую посох. Гармала зарычал, когда ощутил на своих пальцах безумное сердцебиение Ганьки. А Ганька запоздало вспомнил, что забыл надеть варежки. Все руки теперь в цыпках от холода будут. – Что они делают? – в глотке Гармалы клокотало, но шага он тоже не сбавлял. Выступить против двух дюжин чудищ даже для волкодава самоубийство. – Приносят в жертву псеглавца, – проскрипел Ганька несмазанной дверной петлей. Перед глазами промелькнуло оторванное пушистое рысье ушко младенчика Пшёнки и завтрак остался-таки на обочине. Отплевавшись, Ганька хлюпнул заложенным носом, утер замерзающие коркой на щеках слезы и потопал дальше. Искать пропавших людей среди пропащих. Поневоле верится, что Луноликой было за что насылать кару на оборотней. Тракт убегал в лес, петляя меж извилистых корней, толстых черных стволов и колючих еловых лап. Деревья сверкали изморозью, и оттого чудились нарисованными голубыми чернилами, что с медным купоросом. Доселе тут было оживленно. Скакали гонцы, тянулись купеческие обозы, с окрестных деревень на телегах съезжалась молодежь на ярмарки. Ныне дорога вымерла. Колея давно не обновлялась и замерзла грязевыми ямами и кочками. Ходить по ним было скользко, и Гармала с Ганькой переместились на обочину. Трактир «Брехливый хмелевар», добротный трехэтажный сруб, стоящий на опушке, манил уютным светом из окон и благоухал дымком жарко́го из печной трубы. – Мы не зайдем о пропавших расспросить? – Ганька затормозил напротив трактира, озадаченно глядя в спину свернувшему в лес волкодаву. – Чтоб спугнуть чудище? – Гармала печально обернулся, почуяв Ганькины изумление и страх. – Не догадываешься? В трактирах народу всегда много разного, пропажу нескольких не сразу заметят. Место выбрано с умом, значит, люди пропадают по вине кого-то разумного. О лиходеях или жертвенных культах было бы известно, они любят о себе заявлять. А коли все происходит по-тихому, да бесследно, да прибавить сюда возможность лютующего в княжестве ворожея, получаем… – Выворотня, – волосы у Ганьки от догадки встали дыбом. 11 Опальная княжна Первый весенний месяц, межевая неделя Сумеречное княжество, Тенёта На гобелене щерился клыками-шильями огромный бурый медведь, загоняемый опричницей, двумя волкодавами и скоморохом. Черва загляделась на вытканный последний день своей свободы, и челнок станка не преминул больно ударить ее по пальцам. Черва зашипела, отдернув руку. Так ей и надо! Негоже девице накануне свадьбы о вольной жизни да о других мужчинах раздумывать. Но на беду всю последнюю неделю только тем она и занималась. Из головы никак не шел треклятый горец. Тот, с косами цвета спекшейся крови и именем, как у ядовитого волчьего лыка. Бронец, кажется. Поцапались они в тот день с ним знатно. Как кошка с собакой, вестимо. Бронец после боя поволок недобитого берсерка в княжеские палаты. Черва опешила от такой наглости и поспешила просветить варвара, что по закону пленных в Сумеречье конвоировать в праве единственно подданные княжества. Сиречь, она. Просвещала она, особо не церемонясь, ведь выглядел он в потрепанном куяке жалким наемником. Кто ж знал, что он волкодав и тем паче думский боярин! Бронец тогда (вспоминать стыдно, побери ламя этого варвара!), поправ всевозможные рамки приличий, склонился к ней, шумно втягивая ее запах за ухом. Сплюнул и присоветовал «мурке» вернуться (ну кто бы сомневался!) на свое место. Сиречь у печи варить щи. Тоже не подбирая выражений. Стряпня была делом чернавок, а не барышень. Оттого посыл оскорбил Черву вдвойне. Ну, и понеслось. Слово за слово и как там дальше в присказке. А ведь в любое другое время она бы и не снизошла до него. Но в тот день из-за поганого настроения кидалась на всех. Ну да и пес с ним! Все равно отбыл уже из столицы. Аж в Барханное княжество. Черва туда в незапамятные времена мечтала на выучку отправиться. Но сейчас ей дела до того нет! Лгунья из нее была дурная. От горестных раздумий ее отвлекла распахивающаяся дверь. Она вскочила, опешив от бесцеремонности. Кто посмел вламываться к княжне без стука?