В кожаном наузе-наморднике, оплетающем нижнюю челюсть. Вой поднялся, как на псарне. – А ну, ша! – гаркнул Чернобурский, манерами не отличаясь от его младшего брата. – Раскудахтались, мочи нет! А заместо гавканья лучше б возблагодарили брата моего! Он в отличие от вас, узколобых, годящий способ выдумал, как бешеным отныне жить безвредно! – Это ты так считаешь, аль надоумил кто? – рявкнул Сероволк. – Кто тебе теперь команды отдает, а? Кто твоими устами говорит? Братец твой, омежка-выродок? Трон решил к рукам прибрать, да, плюгавец? Цикуту затрясло. – Оставьте его, изверги! – вскрикнула княгиня Чернобурская. – Я намордник на Его светлость надела, я! Да только не приказывала ничего, окромя чтоб на людей не кидался! Клянусь! – Истину глаголит! – повысил голос Гармала. – Стервятины! – оскалился Сероволк. – Весь народ цепными псами удумали сделать? – Не ярись, родимый, – княгиня Рыжелисиц осторожно накрыла его руку своей. – Воистину недурственный ведь способ. И заразу застопорим, и народ в рассудке сохраним. А засим волкодавы и с целебными водами разберутся. Верно я говорю, милсдари? – она с отчаянной надеждой воззрилась на охотников на чудищ. – Я поищу следы ворожбы, – склонил голову Гармала. – Может и люди окрест пропадают неспроста. – А я погощу у Полозов, в Барханном княжестве, – ответствовал Бронец. – Выясню, не готовятся ли они свергнуть наше троебожие. Заодно и Жальники навещу, вдруг да оттуда они какую свою гадскую ворожбу выпустили. Одолен тоже не собирался сидеть, сложа руки. Он не позволит наводить поклеп и клевету на богиню. Найдет свидетельства ворожбы. Зацепок у него покуда нет, но начать можно и с истоков. Силу свою ворожеи издавна от предков получали. Проходили обряд раскрытия сил на могилах почивших родичей. А, значит, прямая дорога Одолену в курганы. В Бездонные омуты и Солончаки. Чудно́ было решать что-то самому, без указки богини. – Темные времена настали, – слово вдруг взял Ревень Серысь, отрывая Одолена от размышлений. – Как никогда нам сплоченность надобна. А что может быть плотнее кровных скреп да родственных уз? Так позволь же предложить тебе укрепить наши стаи, светлейший! Краем глаза Одолен уловил, как Червика нечаянно дернулась. 10 Пропащие Первый весенний месяц, межевая неделя Сумеречное княжество, Тенёта Ганьке снова снился он. Мужчина, чье лицо при пробуждении она, как ни силилась, не могла припомнить, протягивал ей руку. И ежели от чужих загребущих конечностей она завсегда шарахалась, то к этой руке (стыд и позор!) еженощно ластилась. Она (чуть не помирая от смущения) уговаривала себя, что это Цикута. Но сердцем чуяла – не он. Просто ужасно похож. Да и волосы длиннее, светлее, а на концах и вовсе белые. У Ганьки почти такие, только без белого. После этих снов она просыпалась в поту и сладкой истоме. И тотчас кидалась плескаться в кадке, смывая грешные дремы. Чрезмерно похожие на предвестников явления Истинной пары. Какого рожна ей снится подобное?! Истинные, то бишь предназначенные друг другу судьбой по благословению богов, пары бывают только среди полноценных, здоровых оборотней. А она выродок-безликая, да к тому же переодетая мальчуганом. Какой развратник на нее польстился? Тьфу, срам! Ганька опрокинула на себя ушат студеной воды, приходя в чувство. Вылез из кадки, растираясь для сугреву, и споро оделся в платье служки. В окошко заглядывали утренние сизые сумерки. В небе кружили вороны, которых за неделю с кровавого праздника Равноденствия прибавилось, и пушистые хлопья снега, словно голубиные перья. Завораживающая черно-белая кутерьма. Ни свет, ни заря Ганька встал, готовясь караулить Гармалу. Он и допрежь-то бока не отлеживал, вскакивал на рассвете. Кто рано встает, тому бог подает! Но сударь волкодав изволил подниматься еще раньше. Может он вообще не спит? Как в народе говорится, зло не дремлет! Однако насчет «зла» Ганька все же был не уверен. За неделю в услужении он выяснил, что волкодав был двойственным. Слепым, но цепким, молчаливым, но в беседах занудным, отстраненным, но участливым, осторожным, но жертвенным. Чудны́м. Но страшно рядом с ним не было. Но Ганька по собственному примеру знал, сколь обманчива бывает внешность. И не доверял своим ощущениям, ведь из-за отсутствия зверя внутри, опасность он мог попросту не почуять. И не забывал, за что этот «участливый и жертвенный» человек получил прозвище Могильник. И держал в уме донесения Потешной своры о пропадающих в округе людях. Как подозревал Цикута, из-за ворожбы. Ганька поначалу в ворожбу не верил. Но потом случились бешеные, дикие и вече, которое он подслушивал и подглядывал через тайный лаз. И вмиг уверовал. Сперва Ганька не разумел, отчего Цикута именно Гармалу в ворожбе подозревает. А потом понял: лучше всего скрыть свою ворожбу сможет только охотник на ворожеев! На него ж никто не подумает! А о пропадающих людях Гармала как узнал? Они ж пропадать начали вот только-только. Считай, как он прибыл, так и начали. О том даже Ганьке известно не было, кладезю новостей. А вот так и узнал, потому как сам пропажу и подстроил. А сообщил Гармала об этом нарочно, чтоб подозрения-то от себя и отвести! Однако, покуда все это было пустыми домыслами. А Ганька по себе знал, как они опасны. Из-за беспочвенных обвинений на кострах пожгли больше невинных, чем здоровых в разгул язвенника. Посему с выводами он не спешил. Как по его, так на ворожею гораздо похожее Червика, невесть как уродившаяся черной арысью. Вот у той, что язык гадкий, что взгляд злобный. А недаром ворожеям языки да глаза вырывали да выкалывали. В них вся их поганая сила морочить и сглазить. И вовсе тут ни при чем помолвка Червики с Цикутой! За пространными думами Ганька добрел до покоев Гармалы. Руки-ноги чесались повыделывать кренделя, но сейчас он изображал заурядного мальчика на побегушках. От эдакого вынужденного застоя Ганька изнывал и чах. Хотя быть может причина грусти-печали в регулах. Они вынуждали мазаться мужицким зельем чаще и гуще, чтоб отбить кровяной дух. Чудо еще, что идут они на новолуния, когда у оборотней звериное чутье напрочь отбивает. Но все равно приходилось затыкаться тряпьем и ходить враскорячку. Тяжко быть девкой, никому не пожелаешь! Княжий терем опустел и стал еще мрачнее. Гости разъехались по своим княжествам, закрывать границы, города и веси, чтоб не дать пробраться бешеным. Остались лишь Серыси, готовить свадебку. Простого люда тоже поубавилось. Кого загрызли, кто в домах заперся, боясь нос на улицу казать. А среди оставшихся каждый пятый был в наузе-наморднике. Жуть какое угнетающее зрелище. Как-то незаметно факелы в сенях сменились лучинками, а окрики – шепотками. Зараженные хоть и промывались щелоком, а все одно от яркого света и громких звуков раздражались. Вот и перестраивался привычный уклад. Ганьке тут и допрежь было душно, но нынче и вовсе невмоготу. И с каждым днем он все сильней скучал по просторам бродячей жизни. Посему, как только Гармала вплотную занялся поисками пропавших людей, Ганька с готовностью напросился к нему в помощники. Так и из терема сбегал, и за волкодавом следил. Не успел Ганька постучать, а из-за двери донеслось дозволение войти. Слух у Гармалы был и впрямь отменный. Ганька его застал собирающимся и споро подлетел на подмогу, подавая плащ, посох и сумку. Ганька уже знал, что Гармала и сам ловко в быту справляется. Как тот пояснял, попросту для каждой вещи свое место отводит и его запоминает. Оттого в покоях его завсегда был порядок. – Вызнал я вчера, что вы просили, – похвастался Ганька, еле удержавшись от привычного вежливого обращения. Гармала строго-настрого запрещал кликать его «сударем», «барином» и «хозяином». Чудной. – Шустро, – скупо похвалил волкодав, вытряхивая из-под плаща волосы. Длинные. Рыжие. Белые на концах. А сон не в руку ли был, случаем? Ганька задумчиво вытянул губы трубочкой и поделился: – Окрест трактира искать надо. Ну, который «Брехливый хмелевар», что у каждого города на Тракте. Там пары заезжих недосчитались. Теперь-то видите какой я дюже полезный? Возьмете меня с собой? – Не вижу, – Гармала печально обернулся. – Ой! – Ганька поперхнулся, бухнулся на колени, осеняя себя треуглунами, и крамольно заголосил. – Ой, не вели казнить, вели миловать! На скудном на эмоции лице волкодава расцвела скупая улыбка. Ему нравилось подлавливать людей на таких вот оговорках. Подленькая потеха, но веселая. Ганька скоморохом тоже к словам цеплялся, хихикая над попытками его жертв выкрутиться из его смысловых ловушек. Наконец Гармала вздохнул и нехотя мотнул головой, позволяя-таки сопроводить его. Вышел, стуча посохом, сунул руку в поясную суму и задумчиво принялся крутить в тонких пальцах три кубика игральных костей. – Чего советуют? – полюбопытствовал Ганька. Ведунам он не верил. Насмотрелся в цирке на этих шарлатанов, что через линии на ладонях, стеклянные шары, колоды карт или, вот, игральные кости, будущее предсказывали. Но про Могильника судачили, что он и впрямь слепыми глазами в будущее зрит. – Советуют не распахивать душу перед незнакомцами, – с полуулыбкой откликнулся Гармала, а Ганька поежился. А вдруг он всамделишный пророк? И знает, что Ганьку подослали следить за ним? Потому так легко и согласился его с собой взять, чтоб прикопать под каким-нибудь кустом! – А в Равноденствие что предсказывали? – невинно хлопнул глазами Ганька, дрожь в голосе выдавая за благоговение. – Исполнение желаний, – пробормотал Гармала. «Чьих?!» – так и просилось на язык, но Ганька сдержался. И на всякий случай отстал на пару шагов. Чтоб посохом было не дотянуться. Хотя опасности от волкодава по-прежнему не чуял. Напротив, рядом с ним было чудо как спокойно. Они вышли в город. Следы побоища еще были заметны, но в глаза уже не бросались. Погоревшую купеческую слободу потихоньку отстраивали. Мостовую переложили. Тела убрали. Но с городом произошло то же, что и княжьим теремом. Звуки стали глуше. Свет в окнах вечерами не горел, а еле тлел. Пахло кровью и травами. Болезнью. И треуглунов на перекрестках, помечающих захоронения заложных покойников, прибавилось. Люди ходили татями, испуганно озираясь. Боялись встретить бешеных. Боялись встретить опричников. Боялись собственной тени. Но беда не приходит одна. На капищах, что стояли по всей столице в каждой слободе, стрельцы разнимали свары. Кто-то пытался осквернить идол Луноликой. Им наперерез кидались безумцы, собирающиеся принести богине кровавые жертвы. В народе явно назревал раскол на почве веры. В паре изб двери и окна были заляпаны красной краской. Знак, что здесь живут берсерки или волхвы. Им, после вести о запаршивевших целебных водах, резко стали не рады. Опоры мира рушились, грозя вскорости подломиться и похоронить под собой привычный уклад. Грозя войной.