Зыкин оживился. Ему нравится козырять мелкой властью. – Ты, слышь, гражданин, ты этого мне тут! Милицию вводишь в заблуждение. Гражданин забеспокоился. – Товарищи, вы что же, этим жуликам поверили? Я возмущаюсь, – он тыкал в сторону беспризорников, в ответ полетели свистки, ругательства, мелкие камни. – А почему же не верить? В Советском государстве все равны. Дети пострадали, как все. Мы вынуждены взяться за их перевоспитание. Но оснований им не верить нет, такие же граждане. Я давно понял, что «слова плакатов» прекрасно работают. Настраивают свидетелей сразу на нужный официальный лад. – Ладно, что там. Нашел я ее на берегу. Рыбалить пришел, лодку столкнуть – а она тут – между лодок. Вроде с парохода, думаю, спихнули в воду, а то, может, сама того. Вот те крест, – он размашисто замахал на купол собора. – Я ничего брать не хотел, я так посмотреть, может, жива. – И как, жива? Он набычился, уловив насмешку. – Я не трогал ничего! Колцо (так и произносит) там с красным камушком, какие, может, бусы. Я ничего этого не брал! – Этого нет, а что тогда взяли? – Бес попутал, – он порылся. – Взял вот с тела, потом крикнул остальных. Сверток! С поднизу пальта у нее прицеплен был, в кармане. – Достали его, значит, из внутреннего кармана ее пальто, – я рассматривал влажный, тяжелый сверток. – Там вроде на булавку было – на ткани английская булавка. Ничего больше, – снова широко крестится, сникает под взглядом Зыкина, добавляет: – Честное слово, как рабочий говорю! – А где работаешь? Я развернул сверток, плотная ткань вроде березента. Внутри червонцы – круглый вензель, портрет Ленина, старые деньги, «обеспечиваются достоянием республики». Товарные ордера Торгсина, довольно много. Банкноты из пеньки, да еще и пропитаны животным клеем. От воды сбились в плотный кирпич. Рыжая лошадка смирно ждет, пока тело кладут в телегу. Плотнее запахиваю на мертвом теле полы ненужного больше ей пальто, чтобы прикрыть ноги. Возница трогает. Агнесса В кабинет зашел Репин. Сел, подтащив стул поближе к окну. Раскрыл какую-то книгу. Чтением его снабжает Сидорня. Мне не удалось выявить никакой закономерности в его вкусах. Это могла оказаться и машинная копия брошюры «Защита права народа и завоеваний революции в пределах города Петрозаводска», и «Инструкция народным следователям». На этот раз – это пухлый том в нарядном, но загаженном переплете, – какой-то роман. – Сильнейшая вещь, – Репин полистал страницы и, прижав одну пальцем, прочел: – «Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы взлететь орлом. Лишь свобода порождает гигантов!» Я разглядел заглавие: «Разбойники», пьеса Фридриха Шиллера. – Я видел эту драму на сцене, столичные актеры ставили. – Поглядеть бы! – Вы разве не собирались на выезд? Утром на собрании говорили об облаве в районе базара. В квартале сдавали квартиры и комнаты проституткам. Репин неожиданно покраснел, как кубанский борщ: – Не, туда не поеду. Если приказ только. Я не стал спрашивал почему, но он продолжил: – Не люблю этого, их хватаешь, а они в слезы! И молоденькие есть. Ну его. Куры! – Я, знаете, вообще думаю, что смысла в таких облавах не много, – согласился я. – Временный эффект. Сразу же вернутся обратно. По-хорошему весь квартал нужно снести. Трущобы, по сути, питательный раствор для любого рода преступности. Репин заволновался, бросил свою книгу. – А зачем же сразу сносить? Вот старуха там живет. Я у нее беру антрацит на самокрутки. Как муж ее помер, так квартирный хозяин все в долг описал. Куда ее, если сносить? В каком-то смысле Репин – абсолютный идеалист. Его горячность вызывает уважение. – Ботинки у нее были, тьфу, дешевенькие. Так хозяин и их забрал, сволочь. Главное, ношеные. И номер не его, бабский, куда ему? А вот же! – Вы подтверждаете мою мысль. Табак она наверняка продает краденый. Хорошо, если чем похуже не торгует. Разве не лучше постепенно избавляться от подобных районов в городе? Идею полной перестройки трущоб обсуждали еще до семнадцатого года. И я считал, что эта мера может сработать, в других же странах помогло… Но спорил вполсилы, думал о теле в прозекторской. – Мы ночлежки счистим, куда бабка пойдет? Пока социалистическая стройка не развернется, чтобы ей предоставить другое жилье? А табак-то у меня, вы, товарищ Егор, сами брали! Теперь говорите, краденый! – Да я почти и не курю папиросы, когда это я брал? Да не горячитесь вы, Вася. Лучше помогите. Нужно вести записи во время исследования тела. Я могу на вас рассчитывать? – Да что уж, можете. Он махнул рукой, нашарил спички и вышел. Хотя обычно курил, даже не открывая окон. Кожа серых перчаток на руке Агнессы Нанберг от воды стала жесткой – снимаю их ножницами, аккуратно, чтобы не повредить кожу пальцев, ладоней. «Перчатки смерти», врачи называют так сильную мацерацию кожных покровов, когда эпидермис отделяется от кистей рук. Частое явление, если тело долго пробыло в воде. Может затруднить опознание. Но сомнений нет, на правой руке явно заметен искривленный мизинец. Что будет с Нанбергом, когда он узнает, что его жену нашли? Но это уже не имеет значения. Ведь и жены у него больше нет. Но, может, сам Нанберг вовсе не хотел, а боялся, что тело жены все-таки найдут? Странно, человек умер, и вот после смерти начинается его вторая жизнь. Иногда даже более правдивая, чем первая. Мертвые сраму не имут – значит, о них не говорят плохо. Но после смерти всплывают секреты. Их больше некому хранить. Тот, кто умер, способен влиять и на живых, изменяя их судьбу. Постановление Наркомздрава требует заносить описание четким, разборчивым почерком. Без иностранных слов, греческих или латинских. Рост, параметры тела, цвет волос… Мой добровольный помощник Вася Репин добросовестно пишет, стараясь не морщиться и не смотреть в сторону секционного стола. Держится молодцом. Я вспомнил свое первое вскрытие. Гулкое позвякивание инструментов, запах дезинфекции. Внимание сосредоточено на трех цветах – белое тело, черные плитки пола, красный. Даже хорошим врачам в первый раз бывает не по себе от мутных глаз, согнутых в агонии пальцев. Некоторые однокашники бросали медицину после демонстрации. Меня миновало. Я всегда был увлечен тем, как движется и дышит это чудо – человек. Но в смерти для меня нет красоты. Она в жизни. А в смерти только вопросы. Ответ на них – причину смерти – нужно отыскать по окончании исследования. Я продолжал диктовать, стараясь «излагать простым, доходчивым языком», как требовалось. Осматривая одежду, отмечаю посторонние вещества: грязь, песок, речные водоросли. Следов крови и повреждений от огня нет. Обгорела только одежда. Открытые части тела – руки и лицо – в царапинах. Повреждения посмертные: речное дно, острые ракушки. Синяки чуть выше локтя, я измерил их, подходили под руку человека среднего роста, скорее всего, мужчины – силу приложили порядочную. Однако определить давность синяков нельзя. На ней нет чулок. Но нет следов сексуального (полового) насилия. Можем окончательно исключить половую патологию? Но, главное, я искал и не находил признаки смерти от утопления. Одно из достоверных свидетельств смерти от воды – кровоизлияния под легочной плеврой, пятна Рассказова – Лукомского. Их нет. Они могут исчезнуть, если тело провело в воде больше недели. Но ее нашли раньше. Пришлось припомнить известные мне спорные случаи. Приходилось действовать почти на ощупь. Новых русских источников по судебно-медицинской проблематике смерти от утопления давно не было. Помнится, в Британии перед мировой войной раскрыли несколько убийств от утопления в ванне. Аферист топил женщин, на которых женился ради страховки. При расследовании брали пробы воды в легких. Искали следы диатомового планктона – мельчайших животных, которые обитают в воде. Они видны под сильным увеличением. Но в легких я не нашел речной воды, только в желудке. Прибавив света насколько возможно, рассмотрел следы на шее. Небольшой кровоподтек слева, над ключицей. Перелом хрящей гортани. «На основании данных вскрытия следует утверждать, что смерть наступила от асфиксии, в результате сдавливания дыхательных путей» – фраза для медицинского заключения. Говоря проще, Агнессу Нанберг задушили. Причем не шарфом или платком, но чем-то плотным, таким, что оставило след. Например, кожаным ремнем. Очевидно, она была в сознании, ни алкоголя, ни наркотиков, а значит, сопротивлялась. На коже нашлись кровоподтеки, скрытые среди царапин от речного дна. Убийца зажимал ей рот рукой. * * * – Ну что, доктор, готово? Дело-то ясное, в суматохе упала за борт, да и потонула. Дамочка, известно, плавать не умеет. – Она не утонула. Задушена. – Тююю! Вот это номер! Зыкин бродил по кабинету, хватал то одно, то другое. Сидорня, прикрывшись газетой «Советский Дон», прислушивался к разговору. – Сломана подъязычная кость. Ее задушили, примите как факт. – Чего факт-то? Она сколько болталась в реке, любые тут могут быть эти гэ́… – Гематомы. Это синяки. – Ну, они. Хотя, ну, раз такое дело, то бандиты тогда? Она неплохо одета и деньги же. Или вот женщина, к примеру, могла придушить? Ну, вот эта Вера Шарф. Теперь же все ей? И имущество, и все. Полис, эта страховка, к примеру, цацки. В этом случае Зыкин ошибался не только в деталях, но и в основном мотиве: думаю, не имущество Вере Леонтьевне могло быть нужно, а сам товарищ Нанберг, бывший красный командир. – Ее там и близко не было. К тому же женщина вряд ли могла бы это сделать. Разница в росте, физическое усилие… Я продолжал писать, а он все бормотал: – Тогда муж. Покрепче расспросить его. Завсегда, если бабу кончили, – значит, муж. Может, другая завелась? А эта шубы требует. С возу ее, и кобыле легче, в том смысле, что с пароходу. В сущности он довольно точно сформулировал известный принцип «виноват муж». Зыкин порылся, достал из внутреннего кармана сложенные листы. – Вот, в канцелярии мне оформили его подноготную. Вы говорили разузнать. Я сделал. В новой стране недавно начались так называемые «чистки» кадров. Состав совслужащих проверяли, чтобы исключить «нежелательный элемент», лиц с неподходящим происхождением, бывших офицеров. Чистки начались в столице, но и в уездных городах тоже уже происходили. Из бумаг, которые принес Зыкин, выходило, что кто-то подал в комиссию по чистке заявление о нарушениях в работе стройки. Кроме того, Зыкин разузнал, что давно и упорно ходили разговоры насчет того, что Нанберг в своем деле не специалист, окружил себя сомнительными личностями и бывшими белогвардейцами. Что молодая жена с некрасивым прошлым усыпляет его большевистскую бдительность. И вот уже несколько дней шла проверка служащих, а попутно – разбирали бухгалтерию, все бумаги конторы. Это было, пожалуй, очень серьезно. Новый Уголовный кодекс РСФСР включал «заключение убыточных договоров и растраты» в перечень преступлений, предусматривающих «высшую меру наказания – расстрел». – Вот, смотрите. Завхоз в этой конторе – чуть не полковник, из консультантов один – помощник царского прокурора. Инженер – тоже сомнительный, вроде прапорщик. Само собой, все бывшие. Такой коленкор. Я счел своим долгом вернуться к логике расследования, а не преследования. – А у вас есть основания полагать, что это имеет отношение к смерти его жены? – спросил я, старясь не раздражаться. – А что бы и нет? Человечек, выходит, ненадежный! Собрал вокруг себя контру. – Зыкин потыкал в сложенные бумаги. – Теперь должность его не прикроет, а народная милиция – раз, и уже разобралась в смерти его жены! А вы канителитесь.